Текст книги "На милость дня. Былинки"

Клеймо дезертирово

А у меня все не шло, все не клеилось с этим ненавистным интернетом; а нужно было срочно отправить огромные материалы «с прицепом», но я все попадал не на те клавиши, внося еще большую неразбериху на дисплее и разжигая фитиль гнева внутри. Ну все, сорвались тормоза, голос перерос в рык, и темнота уже застит глаза, и сносно сработанная на Тайване клавиатура без потерь переживает удар русским кулаком.

 

Компьютер

Не знали ни Эразм, ни Лютер,
Ни Лев Толстой на склоне дней
Всего, что знает наш компьютер.
Поскольку он их всех умней…
Но даже он нам дать не может
Того… Чего в него НЕ ВЛОЖИТ
Рука лукавого творца.
 

Новелла Матвеева

А ты молча сидишь напротив компьютера, силясь не поддаться порыву встать и уйти, ибо температура гнева резко скакнет тогда вверх и может зашкалить, и уж тогда будет куда труднее. Только русские жены способны от приготовления винегрета мгновенно перейти на передачу сообщений профессиональному интернет-агенству, когда доведенный до белого каления муж способен лишь тыкать дрожащими пальцами в ползущие строки. Муж не умеет делать винегрет, он, кажется, вообще не умеет делать ничего полезного, кроме многочасового просиживания у электронного ящика. Так уж кто, как не он, должен владеть его электронными премудростями? Но многоопытная жена с непостижимой женской интуицией решает мужнюю проблему и под затихающее ворчание благоверного возвращается на кухню к недорезанным овощам.

Минут через тридцать любимый находит в себе силы, чтобы ненароком коснуться твоей руки. Значит, ему стыдно, радуется жена, и привычно забывает обиду. И потом ей не раз придется опять что-то исправлять, успокаивать, мирно разрешать его трудовые конфликты, звонить тем, кому он позвонить духу не наберется, править его книги, болеть его болезнями, радоваться удачам – и снова возвращаться на кухню, чтобы приготовить его любимый «невкусный» винегрет…

А однажды, внезапно, без повода, когда ничего не предвещало хорошего, муж сделает тебе сногсшибательный подарок, о котором ты не могла и мечтать; мужчины тоже по-своему умеют любить…

 

Нежность

Тебя обижу словом ярым,
как будто с жизнью не в ладах.
И ты стоишь в халате старом,
посуду держишь на руках.
Затем на кухню все уносишь
и там у столика стоишь…
 
 
Войдешь опять,
о чем-то спросишь
и долго-долго говоришь.
И ничего во мне нет злого
от этих рук,
от этих слов.
Себя на дне я вижу снова
твоих расширенных зрачков.
 

Александр Шевелев † 1993

Рядом со мной в храме стояла девчушка с огромными васильковыми глазами. Вернее, она удобно устроилась на маминых ручках и с удовольствием разглядывала окружающее. Судя по двум прорезавшимся зубкам снизу, ей было месяцев шесть-семь, не больше, но белокурые волосики уже не случайно переходили в симпатичные кудряшки, обрамляя кукольное лицо. Моя седая бородка вдруг привлекла ее переменчивое внимание, и она протянула ко мне пальчик. Да это не пальчик, это настоящее произведение искусства, с таким изяществом изваянное из крохотного кусочка плоти! Поймав мой взгляд, девчушка стала поднятым мизинчиком показывать куда-то вверх, в высоту купола. Я поднял глаза: с пением Херувимской в свободном пространстве храма против часовой стрелки стройными кругами летели ангелы. Их белоснежные распростертые крылья с красной оторочкой наклонялись в полете, снеговидная одежда развевалась от движения, а перепоясаны они были красными с золотом поясами с коротким мечом в ножнах. На ногах аккуратные невысокие сапожки. Их лица были совсем не похожи на те детские ангельские безтелесные головки с крылышками, это были очень красивые белокурые юноши 16–18 лет. Ангелов в кругах становилось все больше, они появлялись из отверстого купола, и плавный полет напоминал медленную волнистую линию. Сверху, волнуясь крыльями, спускался в центр круга белоснежный голубок, а вслед за ним еще и еще… Купола не было; вместо него в солнечном свете нежно голубело огромное небо. А выше солнца наблюдал за молящимися любящий Отец-Спаситель…

Девчушка пыталась обратить мамино внимание на чудо вверху, но мама привычно пересадила чадо с уставшей руки на другую. Люди привычно творили крестное знамение, дьякон махал кадилом, затворялись Царские Врата. Небо над куполом стало претворяться в знакомые стены, голубизна перешла в побелку, и только два человека, старик и девочка, завороженно глядели туда, вверх, откуда прилетели и где растворились ангелы.

Я наконец решился и тихо дотронулся до ее крохотного неощутимого мизинчика. Девочка понимающе улыбнулась и отвернулась к маме, по которой уже успела соскучиться…

 
За строем строй,
За клиром клир —
Летят они
В подлунный мир.
Они летят,
И шелест крыл
Немую даль
Заворожил.
С полей небес —
Как с выси гор —
Спустился вниз
Их звонкий хор.
Небесный гимн
Они поют,
Завет небес
Земле несут;
Поют о том,
Что в мир тревог
Пришел Христос —
Младенец-Бог,
Что с Ним сошли
Любовь и мир
В обитель слез,
В мятежный мир.
 

Аполлон Коринфский † 1937

* * *

Когда я был помоложе, я очень любил читать «Комсомолку». Судя по знакомому названию в руках пассажиров, она и посейчас пользуется спросом, только вот тематика повернулась от решения задач грядущего прямо на полуобнаженных девиц крупным планом.

Лет тридцать назад прочитал я статью, которая потрясла меня. Тогда еще не грянула «перестройка» и героев называли героями, а предателей – соответственно – предателями.

С одним человеком приключилась история, как он сам себя заживо похоронил. Это даже не история, а добровольный острог какой-то. В 41-м взяли парня в армию, по всему, война на носу. А он испугался и ночью тишком вернулся к мамке в хату, с которой и жил до призыва бобылем. Вырыли они вдвоем подпол не подпол, а что-то наподобие узкого лаза под избой, вместо окошка – щелочка узкая, ведро для нужды, сена натаскали, но огня ни-ни!

Так он день-деньской и проводил в яме – то поспит, то глядит в щелочку, что мелькнет нового. Но оттуда одни коровьи хвосты видны – утром ранним и рога вечером. Лишь ночью глубокой вылезал дезертир ведро слить да воздухом продышаться; чуть шорох – он вмиг в конуру. Вот и вся его жизнь.

Прошло двадцать лет, мамка вся прибаливать стала и за сыночком ухаживать уже невмочь. Думали-думали, горевали-плакали, а счет платежом красен.

Ранним утром надел солдатик истрепанную шинельку, вылез из ямы и пошел сдаваться. Идет, волоча ноги, по деревне, никого сам не узнает, и люди признать не могут, что за человек бредет с седой бородой да взглядом потухшим, в руке узелок с припасом на первый случай. В сельсовете шепчет имя свое – говорить-то разучился – а у председателя глаза на лоб: «Мы же тебя как героя похоронили и имя твое золотой краской на бетоне…»

– Посадите, али как? – и съежился весь.

– Да иди ты с глаз моих, дай хоть матери своей помереть по-человечески, – и плюнул председатель на пол, хотя ценил чистоту до невозможности.

С тех пор и бродит по селу человечишко в истрепанной шинельке и при встрече глаза опускает. Хорошо, если от стыда… А мать его, как он вышел к людям, и года не прожила, почернела вся и померла в муках…

 
Ходить по селу рискованно,
и не ходить нельзя.
И ходит он, как оплеванный,
и прячет от всех глаза.
 
 
Дожил человек до пенсии,
затравленно-зол и тих.
Какие к нему претензии?
А вовсе и никаких.
 
 
Его не казнят упреками,
для всех он – ничтожный нуль.
Но взгляды соседей колкие —
это страшнее пуль.
 
 
Законом он амнистирован,
не подлежит суду.
Но только клеймо дезертирово
останется на роду.
 
 
В задумчивой хмуробровости
укрылась тоска навек.
Куда ж убежишь от совести,
мятущийся человек?
 

Алексей Багринцев † 1974

Не расплескать тишины

Дорогая матушка Игуменья Варвара!

Так захотелось выразить Вам свою любовь, и сердчишко прыгает, требует, и за внимание ко мне, грешному, и за ответы на глупые вопросы интервью, и за смиренное терпение болезной Вашей болезни, и за неподдельный интерес к чужим жизням.

А что могу я, неумеха, кроме как взять чистый лист бумаги и испачкать его черными буковками? Другому в жизни не научился.

Ну, давай, автобус, трудись колесами, вези нас в Иыхви!.. Нет, ожидать местного полтора часа выше сил человеческих, а для такси 22 километра – время пустячное.

Здравствуй, родная! Не родился еще тот писатель, способный описать тишину Пюхтицы. Такая она густая, напоенная хвоей и молитвой, и работой женской, посильной только для Богом призванных. Она так нужна людям – эта тишина целительная, лежащая на Обители. Ты еще только первый шаг в монастырь – а уже иной мир, и Матерь Божия с любовью принимает тебя, и душа устраивается поудобнее – наконец-то в родное место привели.

Тихо становится внутри, а неугомонная совесть, наоборот, слышна все громче. Ты бы замолчала, совесть, – всего меня извела за долгую неприкаянную жизнь. Дай насладиться тишиной души и тела. Но нет, не уговорить ее уговорами. И гонит она тебя, совесть колючая, в родной Дом под епитрахиль батюшки – тишину заслуживать.

А когда выскребешь грязь до последнего скребочка, когда вместо слов – только слезы чистые, раскаянные, да если сподобит Господь принять Страшное Таинство Тела и Крови, – как раз тут она и наступает – та тишина долгожданная, которую ты на время заслужил. Но не родился еще тот писатель, способный описать благорастворенность в тебе тишины Пюхтицы.

А я, раб неключимый, тихо ступаю по святой пюхтицкой земле и слушаю тишину, которая во мне и вокруг. Только бы не расплескать…

– Матушка, монахи не любят говорить о монашестве, считая, что понять их может только инок. Однако интерес мирян к монашескому деланию не стихает… Почему так получается?

– Потому, что мир заинтересован в монастырях. Вот Дивеево возьмем. Ведь туда едут и едут, – за милостью, за помощью, за исцелением… И получают просимое, и, конечно, хотят побольше узнать о своем благодетеле, о преподобном Серафиме, о его жизненном пути, о том, как можно на этом пути достичь святости. Прикоснуться к этой святости хотят – осязаемо, приложившись к святым мощам… И я этому стремлению, этому интересу очень и очень сочувствую.

– Да Вы не только сочувствуете, Вы, слава Богу, и делаете все, чтобы напитать мирян монастырской святостью…

– Дорогой Александр Григорьевич! Я не говорю про нашу Обитель. Монастырь у нас хороший, потому что управляет им Царица Небесная, а людишки-то мы плохонькие – ничем не лучше прочих… Иные из наших паломников начинают неумеренно восторгаться: «Да вы тут все святые! Вы, матушка, святая!..» Это я-то святая?! Извините! Да, я в живу не в миру, и многое из того, что мирянам простительно, не могу себе позволить. Но мысли! Но помыслы грешные! Перед Богом – и дурной помысл, и дурное дело равно грешны, И я говорю: «Да! Перед Богом все мы одинаково грешны!»

– Один иеромонах пишет: «Мода бывает на все, в том числе и на монашество». Но мода как приходит, так и уходит… А как быть человеку, попавшему в монастырь под влиянием моды?

– А знаете, в нашем монастыре я что-то не замечала подобного. Я ведь внимательно наблюдаю за своими, но «монахинь по моде» среди них не вижу… Может быть, дело в том, что жизнь у нас очень простая, далекая от модных поветрий: деревенская жизнь, на земле.

– Или потому, что работы здесь много…

– Очень много. Надо и вспахать, и пробороновать, и посеять… Представьте себе: на одном только кладбище высаживаем по три тысячи цветов! Каждую могилочку нужно привести в порядок, землю на ней держать в должном состоянии, и хоть бархотки, да посадить на каждую. Это очень кропотливый труд. И по моим наблюдениям, нашим сестрам не до моды…

– Но, матушка, – когда приходит молоденькая девочка, она видит монастырскую жизнь совсем в другом свете…

– Да, в полной мере монастырскую жизнь она еще не представляет, но труд-то сестринский она все-таки видит! Видит, как мы живем в кельях… Зимой нам полегче, но вот весна начинается – и с утра до вечера, с утра до вечера работа! Конечно, есть очередные, которые поют на клиросе, но остальные – трудятся и трудятся! Я сама была новенькой – 53 года назад, и помню, как мне доставалось! Вернешься с работы – не знаешь, куда руки деть от боли. А когда сенокос начался – я же косы не умела держать в руках! Но накосишься так, что – ой, мамушка!

– Матушка, кто лучше приживается в монастыре – сельские люди или городские?

– Больше крестьянские – те, кого родители с детства приучили к земле. Городским много тяжелее. И даже не потому, что они избалованы, вовсе нет, – а просто жизнь сейчас такая. Они животных и не видели: лошадку, коровку, – не знают, с какой стороны и подойти к ним. И как осуждать таких! Не надо осуждать: в городе свои трудности, но от земли они очень далеки, и приживаться им в нашем монастыре много тяжелее.

– Но все же я замечаю – Вы стараетесь и городских, образованных людей к себе привлекать. Ценятся у вас люди со знанием языка, те, кто способны вести научную работу в музее…

– А иначе нельзя. Девочка, которая только на земле работает, – она и душу может иметь прекрасную, и опыт духовный, а вот поделиться своим сокровищем с другими – это не получается. А образованная – она и экскурсию составит, к ней и люди тянутся, вопросы задают и ответы получают, Это совсем другое дело. Есть у нас мать Тихона – она великолепно знает английский и французский, а ведь к нам все время иностранцы идут! Сейчас она не в монастыре – у мамы живет, Мама овдовела, осталась одна, а ей 80 лет… Я и говорю матери Тихоне: «Иди, поживи с мамой!» Но это к слову, а что касается знания языков, то у нас это очень приветствуется, В обители живут сестры одиннадцати национальностей: русские, украинки, белоруски, чувашки, марийки, мордовки, эстонки, латышки… И всем я говорю: «Сестры! Не забывайте свой язык!» Вот приезжает группа эстонцев: «Матушка, нам бы экскурсию на эстонском!» – «Найдем!» А знаете, как на родном языке любой рассказ становится понятным и простым! Потом благодарят: «Ну и экскурсия! Замечательно!»

– Матушка, незапланированный вопрос. Вот придет черед новой игуменьи… Рано или поздно, это наступит. Но что же станет с наработанным многими десятилетиями опытом игуменского труда? Ведь все, о чем Вы сейчас говорили, можно одним махом разрушить…

– Нет, Александр Григорьевич, я верю, что будет продолжение. Верю! И знаете, почему? Потому что хозяйка у нас – не игуменья, хозяйка наша – Сама Матерь Божия. Она Свою Обитель содержит так, как это Ей угодно. Так что продолжение будет.

– Уже цитированный мною монах утверждает, что если раньше было монашество в миру, то теперь появились миряне в монашестве. Так ли это?

– Вообще-то, монашество в миру сейчас не признается. И зачем оно? В миру и так можно очень праведно жить. Трудно, но можно. Прикладывать к мирской праведности монашеские обеты, я думаю, излишне. Как часто слышишь: «Мою маму постригли в схиму!» Мама больна, от немощи уже не понимает ничего, а ее в схиму постригли. В нашем монастыре живут всего четыре схимницы, и я не спешу каждую пожилую инокиню сделать схимницей: это требует совершенно особой подготовки. Труд послушания нельзя воспринять теоретически, его надо испытать на своей шкуре. Пусть это грубое слово, но правдивое! У нас есть схимонахиня Надежда, – ей уже более 80 лет. Она пришла сюда в 40-м году. Чего она только не пережила! Была худенькая девчушка из Печерского края, и грузила мешки с зерном, – мне известно, чего стоит такая работа: я и сама их грузила. Нет, путь послушания надо пройти своими ногами, нужно понять, что такое отсечение воли. Это трудно? Это очень трудно, но что с того? – мы сюда на подвиг идем! И подвиг этот длится десятилетия. А кого сейчас постригают в миру? Была тетя Катя, да разом стала схимонахиня Амвросия! А она и не знает ничего о монашестве. Приходит в монастырь: «Я монахиня, меня зовут… Ой, какое же мне имя-то дали… Забыла!»

– Как Вы считаете, справедливо ли выражение: образование детей должно быть светским, а воспитание – православным?

– Так оно и есть. Православным ребенок должен стать в родительском доме, с самых пеленок. Иначе ничего не получится. А светское образование – конечно, необходимо! Без него тоже не вырастить человека! То есть, конечно, есть люди необразованные, но хорошие… Но хорошее светское образование душе не вредит, – наоборот!

– Утверждают, что монахи – лучшие воспитатели детей. А почему: ведь монах не имеет семьи?

– Знаете, я бы так не сказала. Все зависит от конкретного монаха, от его склада души, от его характера. Монах может благочестие привить, – и тому у нас очень много примеров есть, но чтобы он всегда был лучшим воспитателем – не знаю…

– Недавно почила о Господе монахиня Иоанна – на мой взгляд, такая смиренная и исполнительная инокиня, которая много потрудилась для монастыря. Конечно, мы не знаем Промысла Божия, но сколько бы м. Иоанна могла еще сделать!.. А Господь взял ее к Себе…

– Такова воля Божия, И тут не нам судить, А я теперь только и молюсь, чтобы Матерь Божия снова послала нам такого же человека, Мать Иоанна многих отогревала душою, Как мне ее не хватает – если б вы знали! Она и по архивным делам, и по Летописи, она и фотографией занималась, она и статьи писала… Как без нее! А я смиряюсь, Господи, да будет Твоя воля! Ты Обитель нашу не оставишь! Она много отдала людям, за что ее все и любили очень, она всю себя отдавала монастырскому послушанию.

– Матушка, кто важнее в женском монастыре – игуменья или духовник? Как распределяются сферы их духовного влияния?

– Я Вам так скажу: духовник – это духовник! Именно духовник ведет сестер, а игуменья может только посоветовать, если что. Игуменья распоряжается на послушаниях, она смотрит за порядком, – от этих хлопот священник освобожден, Духовник же и помыслы примет, и грехи отпустит, И, конечно, духовник выше. Выше! Игуменья и сама исповедуется у него… Но духовник с игуменьей должны работать как единый человек,

– Как Вы считаете, почему среди святых, прославленных в лике преподобных, больше мужчин, чем женщин? Ведь известно, что женское монашество многочисленнее мужского…

– Да, Вы верно заметили… Видимо, мужчины и в монастыре посильнее нас. Есть, конечно, и женщины очень сильные, но все-таки, как я замечаю, мужчине больше силы дано. Да, и у женщин молитва до Бога доходит, но все-таки женщина послабее. Так Господь устроил…

– От чего в первую очередь Вы хотели бы предостеречь современных девушек, желающих монашеской жизни?

– Девушка приходит к нам, и сразу в восторге: «Ах!» Внешняя красота ей глаза застит. Это очень неправильно. «Ой, как красиво! Ой, какие цветы! Ой, какая одежда! Ой, какое пение!» Нет, это все не то… Надо сначала пожить, помолиться, понять, каким трудом эта красота достается. Чтобы не было такого: «Я пожила годик – и хватит: мне тяжело, я ухожу!» Бывают такие случаи. И я хочу предостеречь девушек от скоропалительности. Путь монашеский надо выбирать с большим рассуждением и с тщательным испытанием себя.

– Какая из обязанностей игуменьи для Вас лично наиболее тяжела? А какая наиболее легка и радостна?

– Трудно сказать, Александр Григорьевич! Должность настоятельницы – она вообще очень трудная. Особенно сейчас: посмотрите, сколько восстанавливается монастырей. Почему-то в этом главная надежда возлагается на настоятельницу. А ведь ей и духовные вопросы надо решать – и как их много-то, этих вопросов! А с сестрами разве не надо ей заниматься? А у нее ни времени, ни сил на это не остается: все силы отняло строительство, административная часть… Поэтому я даже не знаю, что легче, а что трудней. Мне кажется, все трудно, но с Божьей помощью все можно сделать – потихоньку, со смирением и с большой надеждой на Господа и на Матерь Божию. А что легче или тяжелей – мне трудно выразить.

– Можно ли до конца доверять собственной совести: мол, если она спокойна, значит серьезных грехов в душе нет? Однажды я невольно заплакал на исповеди, и исповедник накрыл меня епитрахилью и ни слова не спросил.

– Видно, духовник этот был очень хороший: сильный и с большим понятием человеческой души. Он все понимал, и никаких слов ему не требовалось. Но таких батюшек мало.

– Последний вопрос – о войне. Люди отдали живот свой за Отечество, и Бог, наверное, принял их под Свой кров. Равны ли перед Господом те, кто защищал Родину, и те, кто воевал против нее? Можем ли мы, дети победивших отцов и дедов, воздавать одинаковые почести защитникам и оккупантам?

– По-моему, нет… Нет! Тот, кто отдал себя всего, без остатка, спасая ближних, – тот, конечно, пошел в Царствие Божие. А с остальными Господь Сам будет разбираться. Мы слишком маленькие люди, чтобы разбираться в этом.

– Дорогая матушка, спаси Вас Господи за то, что Вы уделили мне столько времени. Я задавал Вам заковыристые вопросы, потому что ум у меня еще заковыристый: когда ум простой, тогда и вопросы простые. Я очень рад видеть Вас в относительно добром здравии. Примите от нас и от наших читателей, которые вас очень любят, наш низкий поклон.

– И вот мое материнское благословение: газету не бросать!

 
На севере дальнем озерной страны,
Где лес лишь дремучий шумит,
На черной, на дивной Священной горе
Обитель святая стоит,
 
 
Там сестры смиренно с зари до зари,
Вдали от житейских забот,
В молитве проводят все годы свои
За русский великий народ.
 
 
Там в скорби утешится горе свое,
И странник находит приют,
Там нищим и страждущим мира сего
С любовию помощь дают.
 
 
И каждое утро над кущей лесной
Разносится звон колокольный
К издавна знакомой, любимой, родной,
Смиренной молитве Господней.
 
 
Зовет он нас к жизни без грусти и слез
Под сводом обители мирной.
И столько неведомых ласковых грез
Рождается в сердце молитвой.
 

Стихи написаны в 1942 г. военнопленным Михаилом, лагерь которого располагался рядом с Пюхтицким монастырем.