Текст книги "На милость дня. Былинки"

Псалом Давида 6 Молитва кающегося грешника о помиловании

Господи! Не в ярости Твоей обличай меня, и не во гневе Твоем наказывай меня. Помилуй меня, Господи, ибо я немощен; исцели меня, Господи, ибо кости мои потрясены; и душа моя сильно потрясена; Ты же, Господи, доколе? Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей. Ибо в смерти нет помятования о Тебе; во гробе кто будет славить Тебя? Утомлен я воздыханиями моими; каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омочаю постель мою. Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих.

 
Ты такое прощала,
Так умела любить,
Так легко забывала,
Что другим не забыть;
 
 
На такие лишенья
С отрешенностью шла,
С чисто русским терпеньем
Крест свой бабий несла;
 
 
Так душой понимала
Боль его и беду,
Что, конечно, бывала
И в раю, и в аду.
 
 
А ни вздохов, ни жалоб, —
Было б счастье в дому.
Даже смерть оправдала б
И простила б ему.
 
 
Только лжи не стерпела,
Лжи одной не снесла,
Оправдать не сумела
И понять не смогла.
 

Александр Яшин † 1968

Великая неизвестная…

Пусть роют щели хоть под воскресенье. В моих руках надежда на спасенье. Как я хотел вернуться в до-войны, предупредить, кого убить должны. Мне вон тому сказать необходимо: «Иди сюда, и смерть промчится мимо». Я знаю час, когда начнут войну, кто выживет, и кто умрет в плену, и кто из нас окажется героем, и кто расстрелян будет перед строем. И сам я видел вражеских солдат, уже заполонивших Сталинград, и видел я, как русская пехота штурмует Брандербургские ворота. Что до врага, то все известно мне, как ни одной разведке на войне. Я говорю – не слушают, не слышат, несут цветы, субботним ветром дышат, уходят, пропусков не выдают, в домашний возвращаются уют. И я уже не помню сам, откуда пришел сюда и что случилось чудо. Я все забыл. В окне еще светло, и накрест не заклеено окно (Арсений Тарковский † 1989).

Когда началась вся эта куролесица перестройки, ошалевшие от свалившегося счастья свободы люди стали писать всяческие глупые и не очень предложения в самые высокие инстанции. Помню, один из патриотов – а с деньгами в стране тогда, как нас уверяли, было особенно туго – гласно предлагал выкопать многокилометровую трубу из цветного металла и продать за границу. Вопрос на полном серьезе обсуждался в центральной прессе.

Будучи человеком активным, я тоже написал в солидное министерство мое предложение о создании памятника погибшим в Великую Отечественную войну. Идея (я не расстался с ней и по сей день) его проста до чрезвычайности. Только недавно мы услышали настоящую цифру потерь Советской Армии в величайшем сражении века. Цифра убитых потрясла меня – 27 миллионов советских людей было загублено фашистами.

Пшеничное зернышко – олицетворение жизни на Земле; только пшеница растет во всех странах мира; крохотное пшеничное зернышко, возрастая, приносит множество семян в едином колосе. Вот эта незамысловатая мысль и легла в основу моего «проекта». Вскоре я получил на официальном бланке Банка Идей СССР письмо, в котором сообщалось, что идея А.Г.Ракова зарегистрирована в Банке за номером таким-то. Сейчас-то вам смешно, но тогда я ощутил за себя чувство наподобие гордости.

Моя идея была очень проста: по центру перепаханного взрывами снарядов, окопами, траками танков, среди разбросанной тут и там побитой техники, стреляных гильз, заваленных блиндажей, грязных бинтов, пулеметов, винтовок, автоматов и всяческого другого военного мусора золотым кругом высится пшеничное поле, засеянное 27 миллионами зерен. Наверное, оно будет небольшим, это поле-памятник погибшим за Родину советским солдатом, но это будет живая память о них. Можно дотронуться до склонившегося от спелости колоска, погладить его, помянуть погибшего отца, брата, мать… ощутить живое тепло заложенной в зерне жизни.

Огромные монументы в честь Победы: Мать-Родина на Малаховой кургане, сливающиеся в единое пятно имена погибших в зале Славы на Поклонной горе, высокие стелы с венчающими их пятиконечными звездами, почему-то устремленные в небо, могилы Неизвестного Солдата – не дают человеку ни малейшего представления о том, сколько же людей мы потеряли за страшные годы фашистского нашествия. Тонны монументального бетона нависают и давят своей гигантской массой, вызывая желание поскорее убраться, Историки выяснили, что с Куликова поля вернулся живым каждый десятый ратник, а дружины было немногим больше 10 тысяч, Сколько вернулось домой в 45-м? А сколько умерло от ран после окончания войны?

И если вы думаете, что потери были восполнены, вы глубоко ошибаетесь: сегодняшнее положение страны есть отзвук Великой войны, которую мы, выиграв на поле брани, с позором проиграли в борьбе за мир.

Я сознаю всю наивность моего «проекта»; да и память человеческая недолговечна. Но: Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную (Ин, 12, 24–25).

22 июня 1941 года – память Всех Святых; восход 4.43, заход 22,20; долгота дня 17.37. «Не танцуйте сегодня, не пойте, в предвечерний задумчивый час молчаливо у окон постойте, вспомяните погибших за вас» (Вадим Шефнер).

 

Неизвестный солдат

О, Родина! Как это странно,
Что в Александровском саду
Его могила безымянна
И – у народа на виду.
 
 
Из Александровского сада
Он выползает на твой свет.
Как хвост победного парада,
Влачит он свой кровавый след.
 
 
Во глубине тысячелетий
Владимир-Солнышко встает,
И знаменосец твой последний
По Красной площади ползет.
 
 
В его лице полно туману,
А под локтями синий дым.
Заткнул свою сквозную рану
Он бывшим знаменем твоим.
 
 
Его слова подобны бреду
И осыпают прах земной:
«За мной враги идут по следу,
Они убьют тебя со мной.
 
 
О, Родина! С какой тоскою
Кричит поруганная честь!
Добей меня своей рукою.
Я криком выдаю: ты здесь.
 
 
Немилосердное решенье
Прими за совесть и за страх.
У Божьей Матери прощенье
Я отмолю на небесах…»
 
 
Судьба на подвиг не готова.
Слова уходят в пустоту.
И возвращается он снова
Под безымянную плиту.
 

Юрий Кузнецов † 2003

* * *

Сын-то твой – от какого, молви, солдата? Старшины? Или политрука? Постояльцы твои, кашей жирною из концентрата угощая тебя, норовили огладить бока. Постояльцы твои были рады картошке в мундирах, из сеней принесенной капусте со льдом… На штанах и шинелях еще ни подпалин, ни дырок – вся война впереди, наступления первый подъем… Постояльцы портянки на печке сушили, в ряд ложились на белом полу; засыпая, соленые шутки шутили, до костей разомлев по теплу… В свете лампы потушенной лица уснувшие смутны, чей-то храп, бормотанье – неведомо чье… Кто из них из твоей комнатухи под утро – половицей не скрипнуть бы – крался на место свое? На рассвете ждала их дорога прямая под еще незнакомый им огненный вал… Кто из них дольше всех, строй походный ломая, рукавицею теплою в небе махал и махал?.. А когда твой живот округлился под юбкой льняною, а когда в нем забилось, откликнулось болью в спине, ты к соседке пошла: «Мил моя, не качай головою! Загляни ввечеру – помощь сделаешь мне. Не качай головой, не кори… Получилась калина-малина: не вдова, не невеста – ничейная, вышло, жена… Приходи ввечеру – собираюсь родить ноне сына! Пригодится стране – мнится, долгая будет война…» (Леонид Агеев † 1992),

Жалели-жалели бабоньки безусых солдатиков, нестройно бредущих навстречу кровавой буче войны, Говорило им житьем наученное бабье сердце, что хлебнут они лихушка досыта, и первый бой для многих станет и последним. Солдатики-то – школьники, только глаза на Божий свет распахивают наивные, так и крутят тонкими шеями. Бодрились они, конечно, друг друга подначивали, рассказывали свои похождения, но правдиво не получалось, но и обличителей не было. Форма сидела мешковато, винтовка била по ногам, и обмотки растягивались по пыльной дороге.

– Эх, робята, небось, и девчонки поцеловать не успели или не глянулся пока никто – вон вам какое время развеселое для гулянок досталось…

Вздыхала баба и утирала по привычке концом заношенного платка уголок глаза. Жалко ей мальчишек-несмышленышей – покалечат, а то и в яму братскую… На западе громыхало все громче.

А под вечер, когда стрелковый взвод угоманивался наконец от безконечных армейских дел, подходила баба невзначай, будто воды снести, к худому очкарику с выпирающими из гимнастерки лопатками и говорила только ему слышное: «Слышь, очкастенький, ты приходи ночью, я дверь запирать не стану…» И удалялась с полными ведрами до хаты по бабьим делам: много их, дел-то, еще дотемна зробить надо.

…Рано-рано, когда проснувшееся солнышко сладко потягивалось перед июньским рассветом, разбудила она солдатика, чем-то неуловимо похожего на ее старшего сына, и слабо толкнула в дверь: «Иди-иди, а то старшина твой шибко строгий, застукает…» И трижды мелко перекрестила худую спину защитника Отечества, а другая рука все искала конец платка, чтобы по привычке вытереть утреннюю слезу.

 
Были женщины в войну —
Всех любили, всех жалели,
Кто в обмотках и в шинели.
Я такую знал одну.
 
 
Было общее у них:
Возвышали в ласках женских
Не каких-нибудь снабженцев,
Интендантов и штабных,
 
 
А солдатика того,
Молодого, что, быть может,
За Отчизну жизнь положит,
Не изведав ничего.
 
 
Но потом – войне конец.
Наступили перемены,
И они сошли со сцены,
И отнюдь не под венец.
 
 
Разумеется, тогда
Мы ничуть не ощущали
Благодарности, печали,
Сожаленья и стыда.
 

Константин Ваншенкин † 2003

Найденыш

Пришел солдат домой с войны, глядит: в печи огонь горит, стол чистой скатертью накрыт, чрез край квашни текут блины, да нет хозяйки, нет жены! Он скинул вещевой мешок, взял для прикурки уголек. Под печкой, там, где темнота, глаза блеснули… Чьи? Кота? Мышиный шорох, тихий вздох… Нагнулся: девочка лет трех, «Ты что сидишь тут? Вылезай», Молчит, глядит во все глаза, пугливее зверенышка, светлей кудели волоса, на васильках – роса – слеза. «Как звать тебя?» – «Аленушка». – «А дочь ты чья?» Молчит… Ничья. Нашла маманька у ручья за дальнею полосонькой, под белою березонькой». – «А мамка где?» – «Укрылась в рожь, Боится, что ты нас убьешь…» Солдат воткнул в хлеб острый нож, оперся кулаком о стол, кулак свинцом налит, тяжел. Молчит солдат, в окно глядит – туда, где тропка вьется вдаль, Найденыш рядом с ним сидит, над сердцем теребит медаль, Как быть? В тумане голова. Проходит час, проходит два. Солдат глядит в окно и ждет: придет жена иль не придет? Как тут поладишь, жди не жди… А девочка к его груди прижалась бледным личиком, дешевым блеклым ситчиком…

Взглянул: у притолки жена стоит, потупившись, бледна… «Входи, жена! Пеки блины. Вернулся целым муж с войны. Былое порастет быльем, как дальняя сторонушка. По-новому мы заживем, вот наша дочь – Аленушка!» (Михаил Зенкевич † 1969).

* * *

Все выкрошила, все вывернула, все вытащила наружу война – и чувства, и волю, и характер. На войне каждый человек на виду – не убежишь, не спрячешься за спину. Перемешала война безпримерную смелость с трусостью до онемения, подвиг с предательством, жадность со щедростью. И невиданное в мирное время великое милосердие. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ии. 14, 13). А злость на врага такая была, что в рукопашном буквально рвали его зубами. А кончался бой – вытирал солдат с финки красной травой загустевшую чужую кровь и, уже остывая и прикуривая самокрутку, устало говорил трясущемуся пленному немцу: «Ну, что, получил, фриц, земельки русской?» И сплевывал рядом коричневую от махры тягучую слюну.

Отец Иоанн на мой вопрос, как оккупанты относились к русским, отвечал немногословно: «Немцы в нашем поселке не зверствовали. Убили только счетовода – члена партии. Но я, слава Богу, ни смертей, ни виселиц не видел, Господь уберег». Хозяйка дома, который пыталась поджечь Зоя Космодемьянская, норовила побольнее стукнуть партизанку. Еще в газете мы рассказывали о судьбе девочки Светы. «Я родилась на Дону через месяц после начала войны в большом хуторе, который переходил из рук в руки. Тот день я помню хорошо. Бабушка из остатков кукурузной муки напекла лепешек, но стоявшие в хате немцы их отобрали. Мне было три года, привлеченная запахом, я подошла к тому, который уписывал наши лепешки и уставилась немцу в рот. Он отвернулся. Когда я зашла с другой стороны, ногой он пнул меня в голову. Случилось кровоизлияние в глаз, сгусток крови прирос, теперь – ядерная катаракта. Со временем стал слепнуть и левый глаз…» Сейчас бывшую девочку зовут Светланой Алексеевной Дегтяренко, она – председатель Общества слепых на Васильевском острове. Хотите проверить мой рассказ, зайдите на 9 линию В.О, д.6, кв.25.

 
Бормотал, в санбате лежа,
обратясь лицом к стене, —
как тогда писалось,
Боже, не вернуть такого мне!
Было чище, было строже,
было ярче на войне…
Как тогда любилось, Боже,
не вернуть такого мне!
Много лет прошло, и все же
с чем сравню по глубине
эту боль и радость, Боже?
Не вернуть такого мне!
 

Семен Ботвинник, СПб, † 2004

У войны, и вправду, не женское лицо, скорее нечеловечески страшный звериный оскал. Но получается, разная для всех война была, и нет одного понимания этой огромной беды для всех. И все равно – жалость оставалась жалостью, и доброта добротой, и суть человека – в сердце его.

«В том состоит чистота сердца, чтобы, видя грешников или немощных, иметь к ним сострадание и быть милосердным», Прп. Макарий Великий.

Газета уже давно бьется против устроения фашистских кладбищ на русской земле. Надо ли это России, пусть каждый решает сам…

«Человеческая цивилизация развивается сегодня по другому пути. Эта цивилизация исключает понятие жертвы, даже жертвы во имя Родины, этого понятия сейчас практически не существует. Высшей ценностью является человек, а умирать во имя государства, во имя некой общности людей – «а почему?» Отсюда, например, совершенно разное понимание, допустим, предательства во время войны. Он с немцами сотрудничал, – «а почему бы и нет, это его свободный выбор, это его мнение». И такие комментарии в отношении войны вы можете получить во множестве, когда оправдывается предательство «власовцев», когда оправдывается предательство полицаев, когда говорится про «свободный выбор», про «влияние политических обстоятельств» (Председатель отдела внешних церковных связей Московского Патриархата митрополит Кирилл Смоленский и Калининградский).

 

Русская бабка

Утром фрицу на фронт уезжать,
И носки ему бабка вязала,
Ну совсем как немецкая мать,
И хорошее что-то сказала.
 
 
Неужели старуха права
И его принимает за сына?
Он-то знал, что старуха – вдова…
И сыны полегли до едина.
 
 
– На, возьми, – ее голос пропел, —
Скоро будут большие морозы! —
Взял носки, ей в глаза поглядел
И сдержал непонятные слезы.
 
 
Его ужас три года трепал.
Позабыл он большие морозы.
Только бабку порой вспоминал
И свои непонятные слезы.
 

Юрий Кузнецов † 2003

Мы, русские, и вправду со странной душой живем: если ненависть, то до крови под ногтями, но она исчезает при виде больного несчастного военнопленного, у которого и семья, и работа, и навыки почти как у нас, русских, и тоска в глазах, и чувство вины… Отходчиво русское сердце…

Пленный

Когда он играл на гармошке губной, взор угасший как будто в себя обратив, понимал или нет, – ведь немецкий мотив пахнет только что кончившейся войной? Но лилась над дворами «Лили Марлен», надувалась натужно худая щека… А в понурой фигуре сквозила тоска: невеселая штука – трехлетний плен. Побежденный, голодный, быть может, больной, он пришел к нам из лагеря под выходной, и никто выступленья его не пресек. Подавали в пилотку ему кто что мог: то картофель вареный, то хлеба кусок… Был не враг этот страждущий человек (Михаил Шаповалов).

Сам я пленных немцев по малолетству не застал – их отпустили в 48-м, но тогда я вообще еще начинал познавать действительность. Наш Хорошевский тупик полностью отвечал своему названию: он упирался в расположенные под прямым углом две строительные части, а за ними находился Центральный аэродром – бывшее Ходынское поле. Строители ходили в странной, мышиной форме и, кажется, без погон, Наслушавшись небылиц от старших пацанов, я думал было, что это и есть пленные, но скоро понял – наши: они много пили и тогда, свесившись с забора, спрашивали, есть ли у меня сестренка. Солдаты просили у меня мелочь якобы на конверты, и я, наивная душа, приносил им трудно накопленные копеечки, Строители восстанавливали столицу. А вся Хорошевка была с немецкой аккуратностью застроена двух– трех– и четырехэтажными домами: над ними проходила глиссада для посадки самолетов.

 

Исход

В одиночку, сотнями плененных на полях войны,
Привезли их в город отдаленный раненой страны.
Под прицелы взглядов ненавистных безутешных вдов,
Не опасных, все равно фашистов, все равно врагов.
Этих Гансов, йоганнов и вилли битый батальон
Под охраной строем выводили за границы зон.
И мостили гулкую брусчатку мастерски они.
И валили лес в глухих распадках посреди тайги.
Но была их главная работа в шахте, под землей;
Поминая своего «майн готта», шли они в забой.
За рудой – для пуль – свинцовой, за судьбой своей,
И звучал гортанный говор в свете фонарей…
Шернер-лагерь – горестные годы светлых перемен:
За колючкой мирной жизни всходы. Здесь – военный плен.
 

Михаил Немцев

Очень жалею, что меня не было на свете, когда громадную колонну пленных во главе с генералами проводили по улицам Москвы, а сзади поливальные машины струями смывали с асфальта следы несостоявшихся захватчиков. Впрочем, если бы я родился раньше, еще неизвестно, писал бы я сейчас свои былинки…

В первые месяцы войны в плен попало пять миллионов советских солдат, и цифра эта до сих пор ужасает меня. Как обращались с нашими, вы и сами знаете – Советский Союз не подписал Женевскую Конвенцию о защите жертв войны (она была подписана СССР только в 1949 году), поэтому русских за людей фашисты не считали: коммунистов расстреливали сразу, других отправляли в концлагеря и медленно убивали голодом, болезнями, расстрелами за провинности. Было много попыток побега; кому-то везло добраться до своих…

Не павшим был я – без вести пропавшим. Нас под Мерефой немец прищемил. В сыром бараке, известью пропахшем, арийских вшей три месяца кормил. А за бараком зеленело поле, прохладой и свободою маня… Среди живых не числился я боле, и в списках мертвых не было меня. Я был из тех – в пословице – иголок, что в стоге сена не сыскать и семерым. Ефрейтор из Мангейма Отто Поллак был дьяволом-хранителем моим. Я раздружился с человечьей речью, собачий лай меня сопровождал. Лишь пятизначный номер на предплечье мою неповторимость подтверждал. Как будто жизнь, что билась и гремела железом на двенадцати фронтах, меня уже в расчете не имела, как ржавый штуцер, брошенный в кустах. Как жаждал я окопной муки прежней! Как понял я, исхлестанный войной: нет ничего страшней и безнадежней безликости вот этой номерной. Бежав из плена, встретясь со своими, я возвратился из небытия. И первое, что я услышал: – Имя? Вновь человеком становился я (Виктор Кочетков, род. в 1923 г.).

Вырица: здесь так ощущается Вечность

Знаю, знаю прекрасно, как надоел я вам со своим неустоявшимся сном. Батюшка только руками разводит: «Ума, Саша, не приложу, почему ты не спишь». Кругом пройдя все лучшие клиники города, я понял, что никаких денег не хватит, чтобы исцелить безсонницу, Да и не безсонница она вовсе, а сон, только временами неглубокий, с просыпанием и глотанием новой порции лекарств,

 
– Не спишь всю ночь опять… Мешаешь спать и мне…
– Мне нравится… не спать, – я говорю жене.
– Бумагою шуршишь… Во сне тревожно мне:
Я чувствую – не спишь. – Я тихо… Я в уме…
(…Иду – сквозь годы – вспять – по жизни, по стране…)
Мне нравится… не спать, – целую лоб жене.
 

Михаил Львов

А если безсонница, то духовные корни имеет, Однажды я не выдержал и написал старцу Ионе (Игнатенко) в одесский Свято-Успенский мужской монастырь, благо отец архимандрит меня запомнил по единственной встрече и присланным вдогонку книгам, О. Иона передал с оказией две бутылочки с иерусалимским маслом, а на словах – чтобы почаще ездил на могилку прп, Серафима Вырицкого и у него просил. Окормление старца Серафима получаю давно, близок мне наш святой, и портрет его висит над самой головой, Однажды ночью он приходил ко мне и мы проговорили до утра. В памяти от разговора осталось только обещание о. Серафима помогать газете. Но вот добраться до старца самому – проблема: машина есть, время имеется, нужда в помощи еще какая, и тянет к старцу приложиться на могилку – а ехать не еду. Не еду и не еду. С уловкой дома ему молюсь, да не длинно, а «Отче Серафиме, помоги со сном!» – вся и молитва. Но старец-то не зря, видно, говорил, что тот, кто придет к нему на могилочку да что попросит, непременно получит. Мне говорят – приходи, раз нужда есть, а я говорю – погожу пока…

А еще знаете, что я заметил? Полезные мысли приходят или безсонной ночью, или в храме на службе, особенно после Причастия. Так, может, бросить эту глупую борьбу с тенью сна (я же все равно высыпаюсь) и сначала заставить, а потом и с радостью посещать мощи прп. Серафима. Он и наставит на путь истинный. А в Одессу старец Иона приезжать не благословил – только в Вырицу! А мой духовник о. Иоанн еще в Пюхтицу разрешил паломничать – вот и все пути-дороги к спасению. Эх, кто бы подтолкнул нерадивого!

Тропарь, гл.4

Преподобному Серафиму Вырицкому, Чудотворцу

Яко велика молитвенника за землю нашу и утешителя теплаго притекающих к тебе, ублажаем тя, вторый русский отче Серафиме, вся бо, яже в мире красная оставил еси, всем сердцем устремился еси к чертогам Сладчайшего Христа и в годину лютых гонений образ кротости и смирения всем был еси; не престай молитися за ны, да в терпении обрящем путь покаяния, и с тобою выну славим Пресвятую Троицу.

 

Вырицкий старец

Так тихо и так благодатно!
Забудешь и скорбь, и печаль.
И Вырица – чудо подарит,
Открыв мира горнего даль.
 
 
Уйдут и забот безконечность,
И боль, и сомненья, и страх.
Здесь так ощущается Вечность,
Так плачется здесь о грехах.
 
 
Всегда зеленеющий холмик,
И крест деревянный, простой.
И каждый, кто с верой приходит,
Обрящет и свет, и покой.
 
 
А в храме – молитва живая,
Спокойно, тепло и легко.
Душа, о земном забывая,
Вздохнет и взлетит высоко.
 
 
И в эти минуты благие,
Сквозь слезы и ладана дым,
Поймешь: здесь вершит Литургию
Незримо отец Серафим.
 
 
Душа в умилении тает,
И молвишь, смахнув слезы с глаз:
«О дивный, о Вырицкий старец,
Моли, моли Бога о нас!»
 

Лариса Кудряшова, СПб.