Текст книги "Клубок 31"

Усевшись за выбранный столик, я жестом подозвал официантку, до этого со скучающим видом усердно разукрашивающую квадратики в японском кроссворде. Подобрав попку сундучком, она обиженно и с нескрываемым видом большого одолжения, направилась ко мне. Видимо девчонке не понравилось, что ее оторвали от более важного занятия, чем обслуживание какого-то засранца.

При более внимательном рассмотрении официанточка оказалось очень даже симпатичной. Пожалуй, будь у меня другой настрой, я вполне мог бы позаигрывать с ней или пофантазировать, как раскладываю ее мясистое тело на столике. Сейчас подобные мысли казались мне неуместными.

Приблизившись, она ожидающе уставилась на меня хорошо отточенным учтиво-скучающим взглядом.

Я попросил кофе с молоком, бутылку Туборга и пепельницу (почему-то на всех столах пепельницы были, а на моем – нет). Не став записывать она вернулась к барной стойке, а я в ожидании заказа, от нечего делать стал разглядывать других посетителей бара.

Их было всего несколько. Парочка молоденьких подруг, шепотом обмывавших кости какому-то Грише. Несмотря на играющий фоном, романтично-отрывной «Сирентит», господина Ван Бурена, все было прекрасно слышно. Наверное, потому что шептались они как-то громко. Ближе к выходу сидел седой, но хорошо сохранившийся мужчина, явно с недавних пор пенсионного возраста. Еще, возле барной стойки, занимал столик парень, примерно моего возраста.

Подруги пили кофе с наполовину съеденными пирожными. Мужчина быстро работая ложкой и челюстями, жадно давился борщом, не забывая периодически подсыпать в него изрядную дозу перца. Парень же отрешенно потягивал Миллер, заедая напиток Принделсами. На большой тарелке, возле полупустой бутылки, лежали обкусанные огрызки пиццы.

Наконец, официантка, спешно семеня, принесла чашку растворимого кофе, экономно разбавленного молоком, и еще влажную пепельницу. Кивком поблагодарив ее, я дождался пока она уйдет, затем достал из кармана пачку сигарет и положил ее на столик, рядом с пепельницей. Курить пока не хотелось. Намного интереснее было смотреть на парня – он мне кого-то напоминал. Точнее не он конкретно, а то как он сейчас выглядел. И я с любопытством и настойчивостью, будто играл сам с собой, ковырялся в прошлом пытаясь найти в нем аналог того, что сейчас наблюдал.

В отрешенно-равнодушных жестах этого парня, в его пронизывающей весь бар скуке, в этом обреченном чавканье было что-то очень знакомое.

Точно!

Все его естество напоминало моего одногруппника по университету – Митю.

Когда мы вместе ходили куда-нибудь отдохнуть – посидеть, да выпить, Митя обязательно заказывал все, как говориться «по высшему разряду». Он всегда имел деньги и соответствующе им выбирал. Откуда они брались меня совершенно не интересовало, суть в другом…

Митя, точь-в-точь, как этот парень, набивал себе рот деликатесами (деликатесами, естественно для меня, в то время мне и «Принделс» могли только сниться) и с миной отвращения и зажратости вяло их пережевывал, чем-то напоминая овцу. Помню, меня тогда это удивляло, как можно к таким ценным вещам относиться столь равнодушно, обыденно и заезжено? Словно придя домой встретить там, опротивевшую до тошноты, обрюзгшую и скучную женушку, и, все равно, начать ее целовать.

Спрашивая его об этом в ответ я, обычно, получал снисходительную усмешку и чувство неприязни внутри. Это чуть позже, поняв, мне стало жалко Митю за то, что он превратил редкость в обыденность, бесценность в бижутерию. Жаль его, за потерю навыка наслаждения мелочами, за утрату вкуса к жизни в быту и за пресыщенность повседневными благами. Секс, еда, прогулки, кино, книги – он мог их только критиковать, забыв, как славно этим наслаждаться. И что в наслаждении и заключена огромная часть жизни, называемая радость мелочам.

У меня тогда не было денег, но все равно, я имел право жалеть его. Имел тогда, имею и сейчас.

Скорей всего, узнай он об этой жалости, послал бы меня, а может быть, как всегда, снисходительно ухмыльнулся «философии нищенства».

Мне вдруг безумно стало жалко этого холеного мóлодца, набивающего рот вкуснючими чипсам и почти не ощущающего их вкуса.

Наверное, в этом и заключена ценность алмазов и золота – редкость. Ведь не каждый может почувствовать на себе их красоту и блеск, их прохладу и легкость. А если все таки довелось заполучить их, то каждая секунда, каждое ощущение будет ловиться человеком. Каждым моментом он будет дорожить.

Этого, наверное, парню с Миллером, и не хватало. Может он получил возможность иметь, что захочет, слишком легко, не прикладывая усилий и поэтому не умея ценить и наслаждаться.

Если так будет продолжаться, парень потеряет, что у него есть. Ведь жизнь сама все регулирует, она лучший учитель. Она научит его видеть ЧТО у него есть, а не слепо пользоваться имеющимися благами. А какой самый надежный и простой способ добиться этого? Ответ прост – потерять! Как там было? «Что имеем не храним…»

Вдруг, навалилась какая-то невероятная усталость и я больше не захотел об этом думать. Я взял в руку прохладную бутылку Туборга и набрал в рот великолепного на вкус пива. Наслаждаясь, глотал его маленькими порциями, как бы вспоминая, что я умею так… наслаждаться.

Выйдя из бара, я увидел именно то, чего так ждал. Запах просто удивителен – воздух уже успел пропитаться вечером, словно торт сливочным кремом, и сочными красками затопил город. Фонари маленькими солнышками озаряли путь неспешно прогуливающимся парочкам и шумным компаниям. Теплота, преданно набрасываясь, спешила одарить собой всех, кому повезло раствориться в этом медленном городе. Все как всегда – обычный уже осенний вечер заполонил собой каждую улицу, каждый двор, каждое сердце.

Интересно, много ли сейчас людей, точно также сумевших остановиться и поймать момент, наслаждаясь миром вокруг?

Жаль раньше я не мог себе этого позволить. Не мог остановиться. Вечно бежал куда-нибудь, решать свои бесценно важные дела. Бежал, чтобы совершая, делая, решая улучшать и улучшать, без конца, свою жизнь. Бежал, для того, чтобы ПОТОМ, когда остановлюсь, было хорошо.

Потом… чтобы… было…

А когда потом? Когда это самое ПОТОМ настанет, даже и не задумывался. Как это называется на оставленном мной, профессиональном, языке? Кажется «фиксация на будущем» или дело ради дела.

Тьфу ты! Аж противно! Не хочу думать, как было раньше. Если бы я мог, то сказал тому, которого уже нет, себе: «Замри! Остановись хотя бы на секунду! Открой глаза… Оглянись вокруг… Направь взгляд в небо… Что ты видишь? Божественно-голубую крышу мира? Или усыпанное гроздьями звезд небо и разлитый по нему млечный путь? А что в тебе? Ощущение яркого мира? Осознание неординарности сегодняшнего дня? Что в тебе?». И я бы, уже не смог бежать. Потому что один раз ощутив ЖИЗНЬ, больше не смогу по-другому.

Он, то есть я, но тот, другой, которого уже нет, остановившись, прислушался бы к себе… и насладился тем, ЧТО вижу (и что вообще могу видеть!), ЧТО слышу (и что могу слышать), ЧТО чувствую (и что я живу)…

Я стою посреди площади моего города и… улыбаюсь.

Наверное, со стороны выгляжу ужасно глупо. Ну и что? Мне все равно. Мне сейчас хорошо и это главное!

Домой я решил пойти пешком.

Неспешно прогуляться в такой вечер, заглядывая в слепящие квадраты окон – святое дело.

Нет, я не извращенец и не мечтаю увидеть, что-нибудь пикантное. Причина, по которой я люблю без разрешения вламываться в застекленную жизнь других людей, совсем в другом.

Если оглядеть город через держащий его колпак темноты, то можно поразиться разнообразию и количеству бетонных улиев и разноцветных окон-сот, замурованных в них.

Включив дарованный свыше талант воображения, каждый человек, обративший внимание на светящиеся окна-прямоугольники, может поразиться количеству судеб и разнообразию событий опутывающих их. Сквозь каждое окно можно разглядеть туго скрученные клубки самых ярких чувств – индивидуальных удач и трагедий. И ни одна человеческая жизнь в окне никак не может быть скучна и, уж тем более, банальна. Естественно, если на них смотреть как на хранителей бытовухи, то ничего усмотреть не получится. В том то талант, такой же как у художника, фотографа или музыканта, и заключается – уметь смотреть на человека через призму переживаемых им чувств и ощущений. Ничто так не может быть интересно, живо и естественно, как простые человеческие чувства: страх, ревность, боль, обида, гнев, раздражение или радость, эйфория, спокойствие, сочувствие, уверенность, счастье, интерес…

Вот и я, заглядывая в окна, вижу различный интерьер, посуду, достаток, красоту или, наоборот, убогость, а, главное, вижу других людей и, неотделимые от них, другие жизни. ДРУГИЕ ЖИЗНИ – совершенно не похожие на мою, со своими ЧУВСТВАМИ.

Нет, это совершенно не значит, что моя жизнь мне не нравится. Нравится, очень! Особенно сейчас. Просто хотелось бы побыть другим, пожить по-другому. Это желание очень похоже на желание попутешествовать, то есть посмотреть другие страны, другие цвета, другие языки, а главное, посмотреть другие жизни! То есть, узнать, как другие люди живут по-другому, в других условиях. Узнать! А еще лучше, если уж совсем повезет, попробовать пожить по-другому. Правда на это РЕШИТЬСЯ надо.

А так, идешь себе по вечерней улице, фантазируешь и ничего, вроде как, не меняется, но при этом, еще чуть-чуть, еще немножко и может почудиться, будто отведал другой жизни, жизни по-другому…

Так, в раздумьях, совершенно незаметно, я добрался до дома и прямо с порога прыгнул в кроватку и еще быстрей уснул.

* * *

Так, в раздумьях, совершенно незаметно, закончился самый одинокий день в моей жизни.

Совершенно одинокий день – не дел, не людей, не скорости – только я и тишина, соперничающая со мной. Одинокий день.

Со стороны может показаться, что этот понедельник две тысячи семь прошел транзитом в моей жизни – от него не осталось и следа. Но это не так. Я никогда не уделял столько времени себе. И вот, я для себя и только… делал то, что хотел…

Разве этого мало?

Я счастлив, а это больше, чем много. Теперь я хочу, чтобы каждый день был мой, хочу подарить себе свою жизнь, разделив ее с теми, кому это будет нужно.

Хочу… чтобы каждый день так – «на полную»…

Кажется я, наконец-таки, начал видеть сны.

Часть 5. Рождение…

Наверное, это был сон. Или нет? Так сложно сказать себе правду.

Только лишь коснувшись головой подушки, я… очутился в знакомой и родной, словно это была моя собственная, комнате. Здесь, за долгие часы, дни обучения и психотерапии, я изучил каждый миллиметрик обоев, каждый узорчик линолеума. Здесь я успел побывать и богом, и чертом тысячи раз, пока не нащупал собственную тропу, ведущую к мечте.

Но все усилия оказались напрасны – я сбился с пути, выронил из небрежных рук собственную душу. Она упала на траву, и покатилась сказочным клубком по склону в темный лес города. И я даже не стал за ней идти.

Именно поэтому я здесь вновь – чтобы сойти с тропы и отыскать утерянную некогда драгоценность.

Только я так и не могу понять, сплю ли я, или же все реально, как и чувства, что рождаются внутри. И тут, я вспомнил ЕЕ слова…

«Прошлое, настоящее и будущее, жизнь и смерть, иллюзия и реальность сплелись воедино, смешались, став одним целым. Теперь, ты должен распутать их, собирая по крупинкам себя, чтобы в конце пути ответить на вопрос».

Сон? Реальность? Разве это важно?!

Найти себя…

Найти…

* * *

Я сижу на старом стуле, обитом дерматином и опирающемся на железные ноги, в центре круга людей. Людей я не вижу, так как мой взгляд направлен в пол. Зато, я слышу их дыхание, тяжелый шелест их задниц, елозящих по кожаной обивке громоздких кресел, шмыганье носом и скучающе-терпеливые вздохи.

Я не могу оторвать глаза от узоров на полу, чтобы проверить, здесь ли они еще или то, что я слышу, всего лишь очередные игры моего уставшего сознания. Но я точно знаю, что кольцо людей, крепко охватившее меня со всех сторон, было здесь всего несколько минут назад, еще прежде, чем мой взор соединился с полом невидимыми, но прочными цепями.

Я НЕ МОГУ ПОСМОТРЕТЬ НА НИХ! Я просто не вытерплю встречи наших глаз – умру! Ведь мое место там, где грязь; там, где обитают слизни и гады; там, в самом низу, даже глубже ада. Я – ничтожество!

– Что сейчас с тобой происходит? – слышу я откуда-то сверху голос Наташи, своего писхотерапевта.

ЧТО со мной? КАК я еще могу себя ощущать, кроме как эталоном никчемного дерьма?

– Мне очень плохо, – еле различимым шорохом, в притихшей комнате, звучит мой голос, даже сам себя почти не слышу, но на большее я сейчас не способен.

– Что значит «плохо»? – продолжает доноситься сверху ровный звук.

Плохо…

Плохо, очень…

Боже, как же мне сейчас паршиво…

– Я чувствую себя абсолютным ничтожеством, – мой голос дрожит, а под языком медленно расползается кислинка, будто сейчас должно вырвать.

– «Ничтожество» – это не чувство. Назови конкретные чувства. Ч-Т-О-С-Т-О-Б-О-Й? – не унимается Наташа, четко, словно желая пробиться через стену непонимания, выговаривая каждый звук.

Глаза, живя своей, отдельной от меня жизнью, быстро наполняются солью и крупицы начинают сыпаться, царапая щеки.

– Не… не… а-а… знаю… Не зна-а… ю… – захлебываюсь я слезами.

– Конечно, – ее голос приобретает острые углы, – если будешь продолжать пялиться в пол и сидеть в своем говне один, потихоньку закипая, варясь в нем, то ничего не почувствуешь.

Секунда… две… три… Голос сверху вновь приобретает былую мягкость:

– Может, попробуешь вернуться к нам?

Еще несколько, чудовищных до бесконечности минут я решаюсь, превозмогая страхи и себя, не в силах оторваться от спасительных узоров на полу.

ПОРА!

Голова медленно, словно рискуя отвалиться, начинает подниматься вверх. Ощущение такое, будто вместо мозгов у меня, внутри черепной коробки, умудрился разместиться десятитонный самовар, набитый чернилами. И вся эта тяжесть не дает выползти из глубокого колодца мрака. Шея скрипит, отзываясь болью в висках, позвонков нет, есть только ржавое железо.

Еле-еле ползущий лифт наконец останавливается и мой взгляд равняется с восемью парами глаз, пристально впившихся в мою плоть. Из меня новыми вулканами взрываются открытые краны слез.

Замещение…

Вместо опустошающих внутренности вод вновь полое тело заполонил страх.

СТРАХ!!!

Ни за что-то и не потому что, а просто тупой, человеческий страх. Он стал истинным владельцем моего тела. Он мог делать со мной все, что хотел. Его слизь, липкая, грязная, проникала во все уголки моего тела, заполняла собой мысли, забирала себе душу. Она обволакивала меня, создавая вокруг кокон, непроницаемый для других чувств.

Но оказалось, что и эти метаморфозы внутри меня ненадолго…

Бах! И атомным взрывом, страх резко сжался, превратившись в маленькую кляксу, и опухолью остался жить, где-то в области груди, блокируя возможность набрать в легкие воздух. Все остальное забрал себе стыд.

СТЫД!!!

Стыд за мой страх.

Я боюсь и это стыдно.

Я боюсь и этим я слаб.

Быть слабым стыдно.

Чувствовать, значит быть слабым.

Чувствовать – стыдно.

Чувства – стыд!

«А-а-а-а!!!» – хотелось закричать мне от разрывающей голову боли. Но главное, я нашел!

На этот раз терапевту даже не пришлось ничего из меня вытягивать.

– Мне стыдно, – признался я окружающим меня людям.

* * *

Я потерял свои чувства очень давно. Нет, не чувства… чувства потерять нельзя, они есть всегда и никуда деться не могут… Я потерял способность, умение слышать и проявлять их очень давно. Хотя говорить, что какую-либо способность можно потерять – нельзя. Как так потерял? Шел-шел, бац, потрогал карманы – нигде нет, «е-мое!», где-то обронил. Чушь!

Я терял умение чувствовать в течение долгих лет, день за днем. Жизнь, в лице окружающих меня людей, ставила каждый раз подножки, лишь стоило проявить себя настоящего.

Не зря отец часто мне напоминал, кто я. «Мешок с дерьмом», – говорил он. Это точно! Мешок, с разорванным боком, который несет на хребте жизнь и с каждым шагом-событием из меня вываливается-теряется мое умение слышать свою душу, свои желания, свои мечты…

Как такое могло произойти?!

В течение долгих лет… шаг за шагом… меня опустошали… мне запрещали быть собой.

День за днем…

* * *

Не знаю, было ли еще у кого-нибудь так, что однажды принявшись врать, тем самым неосознанно скручивая внутри себя две совершенно несовместимые нити – вымысел и реальность, он, врун, сам запутывался так, что уже не мог их различить и безоговорочно начинал верить в эхо собственного воображения. Начинал верить в то, что совсем еще недавно, а может, в наиболее запущенных случаях, уже давно сам же и выдумал. Выдумал, даже не заметив, как само собой, без ведома хозяина, мир под названием «Фантазия» перекочевал из никогда не существовавшей ментальной зоны вымысла во вполне реальную биографию…

Я мог идти на учебу и от скуки выдумать какую-нибудь историю, а потом рассказать ее кому-нибудь, когда было уместно. Чем чаще я ее озвучивал, чем больше мой язык привыкал переводить ее из МОЕГО ВНУТРЕННЕГО мира в слова, а слова скрупулезно оплетать формой и физической оболочкой, и чем быстрей уже осязаемая выдумка замещала реальность, тем глубже она проникала, впиваясь острыми клыками, в мою память.

Например, сейчас мне очень сложно вспомнить, забросил ли я на самом деле тот решающий мяч в кольцо соперников, после чего стал на время очень уважаемым человеком в узком кругу баскетбольной секции, или же такой игры вообще не было.

Честное слово, чтобы отвергнуть искаженную мной реальность, в которой я спасаю команду и становлюсь триумфатором, мне приходится до умопомрачения напрягать извилины. Просто эта история, в результате бесчисленных прокруток в голове парня, трусившего играть решительно, в полную силу, ИЗ-ЗА СТРАХА ВЫДЕЛЯТЬСЯ, зубами пробила себе дорогу глубоко в недра мозга. Если бы история с решающим голом была кинопленкой, то она бы уже давно затерлась до дыр.

Убрать из памяти подобные истории, это все равно, что эту самую память стереть. И такой псевдопамяти у меня много. Если я хочу сделать то, ради чего все затеяно, должен отслеживать такие миражи и ловить за руку, как вора-карманника, самого себя, обличая публично, не давая возможности улизнуть. Кто бы знал, чего мне этого стоит! Ведь уже нет лжи, нет спасительных иллюзий, они уже давно стали моим обычным прошлым. Просто мое обычное прошлое…

«Карлсон, который живет на крыше» – был и остается очень известной личностью и его все знали, а меня никто не знал, потому что я – не он…

Я не жил на крыше, а жил за стеной… «Мальчик, который жил за стенкой», им же и воздвигнутой. Жил за невидимой стеной, отделяющей меня от физического мира, интересного, но опасного, враждебного и без передышки атакующего со всех сторон. Стеной, крепкой, надежно уберегавшей от мира, в котором для меня было место, но я его даже не искал. Потому что было страшно. Точнее я ВЫБИРАЛ бояться…

А что было делать, ведь по-другому я не умел? Просто не представлял, КАК МОЖЕТ БЫТЬ ПО-ДРУГОМ!

И я жил фантазируя. Жил в фантазии, в мире, где бьют не меня, а бью я, там Я сильный. В мире, в котором мог заниматься, чем ХОЧУ, а не тем, чем ДОЛЖЕН. Мире красок, радости, рисунков, книг, музыки, секса и баскетбола. Мире, в котором мне просто было ХОРОШО.

Так, по мере разрастания той самой стенки вширь и ввысь, я учился фантазировать и начинал тащиться от этого. У меня так здорово это получалось и совсем не составляло труда. Обращать безликую внутреннюю энергию, беспрерывно генерирующуюся молодостью, в почти осязаемые образы и формы. А самое главное, ТВОРИТЬ свою нереальную жизнь я мог где угодно и когда угодно. Неважно, иду я, сплю, ем, в туалете или ванной!

Но почему-то именно в процессе отпаривания своего детского, обложенного жиром и комплексами, тельца, я мечтал, точнее фантазировал, о смерти. Конечно же, не о том, что хочу умереть, а о том, что умер. Уже умер.

Выключив беспрерывно горящую лампу, свет которой почему-то всегда обдавал меня холодом, я погружал комнату в темноту. Затем, чтобы наверняка не видеть своего ненавистно-чужого тела, закрывал глаза и на ощупь забирался в ванную, наполненную еле теплой водой, будто пытаясь реально ощутить себя погребенным. И лишь когда кожа превращалась в некачественную ткань, пытаясь защититься от навалившегося на нее холода, а тело начинало биться в конвульсиях, стараясь согреться, только тогда я разжимал веки. Газовая колонка, преданным тружеником, грея воду, чуть озаряла темноту иссиня-искусственным светом. Все было так, как надо для моего ирреального ритуала.

И тогда я, не торопясь, словно экономя каждую единицу энергии, погружался с головой под воду. Секунда, две, три… Там время теряло свою силу и власть. Когда уже совсем становилосья невмоготу, я выныривал, за долю секунды до этого впустив в рот жидкость со вкусом хлора. Как только я покидал царство воды и первые волоски на макушки моей головы показывались в пронизанном синим сиянием мраке – я умирал.

Так все и было, голова медленно выползала в спертый воздух, а я уже мертвый. Без движения, не дыша, я умирал. Невидящие глаза, замерзнув, остекленели, и теперь навсегда уставились в бесконечность. Подобранная недавно вода лениво стекала из приоткрытого рта к подбородку, а оттуда обратно в ванну. Эта вода была не вода. Она имела малиновый цвет и привкус железа. У меня, мертвого, изо рта стекала кровь. Моя кровь.

Когда запасы опустошались, я опять нырял, забирая свою искусственную кровь у переполненной ванны, и смерть моя, идя по кругу, продолжалась. И так, пока не чувствовал, что ХВАТИТ.

Для чего я это делал? Не знаю…

Я не воображал, как все меня оплакивают, рвут на себе волосы, просят прощения. Нет, мне не это было важно.

Мне просто хотелось быть мертвым, на какое-то время – исчезнуть, оставив в моем холодном аду только большое, ненужное тело-обузу, с тонкой струйкой крови, рождающейся в уголке губ. Просто хотелось, чтобы меня НЕБЫЛО-НЕСТАЛО, и все!

Я тогда даже не думал, что умираю как-то по-особенному – красиво или некрасиво. Да тогда я вообще не мог думать, в этом-то, наверное, и заключался весь смысл. Это я сейчас думаю, что смерть может быть прекрасна только в кино, ее там умельцы обставляют. А в жизни ничего красивого, в опухшем, дурно воняющем, толстом синеющем теле быть не может. Об этом не думал, просто исчезал, растворяясь в придуманной смерти.

И, почему-то, набирался сил от этого «Спектакля Для Самого Себя». Сил, необходимых, чтобы прожить еще несколько маленьких, без конца тягучих, как патока, скучных дней.

Я умирал, чтобы жить…

Наверное, у всех бывает такое состояние, когда НЕВМОГОТУ. То есть, когда совсем, СОВСЕМ НЕВМОГОТУ! Когда твой крик кусочком острого льда замирает где-то глубоко внутри. И крик-то не совсем твой, этот крик, ор, вырывается из каких-то неведомых тебе закоулков внутренностей, оттуда, где спряталась душа. И когда она орет, от безысходности, от чувств, старыми ножницами разрезающими ее плоть, становится невмоготу. Совсем…

И что с этим было делать? Здесь даже мой маленький спектакль не спасал.

Но, как и все дети, я действовал, закрыв глаза и видя внутренний компас, направлявший меня. Я слушал свою интуицию, доверял ей и не зря – в конце концов, она привела меня к выходу. Выход нашелся сам.

Вокруг меня, по привычке погруженный в темноту, мир, старенький магнитофон SANYO, и голос, живущий в них – и в темноте, и на магнитной ленте одновременно, стали моим Спасителем. Голос сильный, проникающий всюду, красивый, а самое главное, знающий, что такое грусть. Он, этот голос, делился со мной своей грустью, а я с ним своей, тем самым разделяя поровну ее между нами. И так приятно было, сидя будто в воде, в окружающем меня сумраке, осознавать, что не я один живу с грустью, что я не одинок, а есть еще голос, живущий с ней.

Но не только это помогало мне переживать мое «невмоготу». Важнее было другое. Заглушало, забивало палками бессмертное «невмоготу» именно то, ЧТО вызывал внутри моего одиннадцатилетнего тела ЭТОТ ГОЛОС.

Слезы…

Почему-то в темноте, проникая в меня, голос плакал. Плакал голос, а слезы лились у меня. Без всхлипов, без хватания ртом недостающего легким воздуха, без эмоций… Мое серьезное детское лицо было каменным, душа оставалась спокойной, как море в хорошую погоду, а тело расслабленно…

Но почему голос так действовал на меня? Откуда брались эти холодные слезы? Ведь я тогда не мог понимать, О ЧЕМ голос говорит мне. Не знал, что «черным тюльпаном» называли самолеты, перевозившие на родину «груз 200» – трупы убитых на чужой земле бойцов. Не знал, как это можно вырезать вторую смерть, ведь смерть, как река, а в реку, известно всем, нельзя войти дважды. И уж точно не мог знать, что такое умереть молодым…

Не знал…

Просто плакал, а губы со вкусом соли, сами двигались, вторя голосу.

 
В Афганистане, в черном тюльпане,
C водкой в стакане мы молча плывем над землей.
Грозная птица через границу
К русским зарницам несет наших братьев домой.
 
 
В черном тюльпане те, кто с заданья,
Едут на родину милую в землю залечь.
В отпуск бессрочный, рваные в клочья,
И никогда, никогда не обнять теплых плеч.
 
 
Когда в оазисы Джеллалабада
свалившись на крыло, тюльпан наш падал,
Мы проклинали все свою работу.
Опять пацан подвел потерей роту.
 
 
В Шинданде, Кандагаре и Баграме
Опять на душу класть тяжелый камень,
Опять везти на родину героев,
Которым в 20 лет могилы роют,
Которым в 20 лет могилы роют.
 
 
Но надо подняться, надо собраться
Если сломаться, то можно нарваться, и тут
Пули летают, Стингер взлетает
Если сломаться, то парни второй раз умрут.
 
 
А мы идем совсем не так, как дома,
Где все для нас давным-давно знакомо.
Где трупы видят раз в году пилоты,
Где с облаков не валят вертолеты.
 
 
И мы идем, от гнева стиснув зубы,
Сухие водкой смачивая губы.
Идут из Пакистана караваны,
И, значит, есть работа для «тюльпана»
И, значит, есть работа для «тюльпана».
 
 
В черном тюльпане…
 

Шевеля губами, я заклинал себя не реветь: «Не плачь! Не реви! Прекращай! Ведешь себя, как плаксивая девка! Чертова баба! МУЖИКИ НЕ ПЛАЧУТ!!!» – орал я сам на себя.

А они все равно лились и лились без устали…

И так становилось неловко, а чуть позже и стыдно, за мои слезы, за мои чувства, за то, что сейчас ДЛЯ МЕНЯ ВАЖНО, что хочу плакать.

Я ДОЛЖЕН быть сильным, должен…

Изо всех сил делая вид, что я – это не я. Что вот он я, с каменным лицом и без чувств. А этот сопливый, со слезами, ко мне никакого отношения не имеет.

Но все же, силы на это вранье были потрачены зря. Потому что это Я ПЛАКАЛ!

Я!!!

Сам себе не веря, я задыхался от стыда: «Я обещаю! Нет! Я клянусь, никогда не плакать! Чтобы не чувствовать то, что я должен не чувствовать! Я же мужчина…».

Главное, что ощущение «невмоготу» на время отступало, оставляя после себя только стыд и клятву, которую я раз за разом нарушал.

* * *

Жалко…

Иногда бывает так жалко, что у тебя нет под рукой фотоаппарата – цифрового или обычного, неважно. Особенно, если его нет.

И ведь жалеешь не об упущенном навечно пурпурно-вишневом закате, который, как тебе кажется, бывает раз в жизни. И ведь жалко не облаков, театральных до безумия, как будто подвешенных на тонкой леске, готовой в любую минуту оборваться, свалив на тебя титанические клубы пара. Облаков, тяжелых, переполненных темной ватой, и от этого тоже темных, не жалко. То есть, конечно, жалко, но не настолько нестерпимо, аж до слезной нехватки фотоаппарата.

Кадра на память, застывшего, бездыханного и абсолютно бессмысленного, нет именно там, где он нужен и бесполезен больше всего – где ты хочешь заснять, законсервировав свою память. Там, в кадре-памяти, я в своей комнате, лежу на кровати (так я называл широкий пружинный матрац, валяющийся на полу, именно он и замещал мне в детстве, долгое время, нормальную кровать) с сигаретой в руке. Пепельница, грозя в любую минуту опрокинуть все содержимое, стоит, скривившись уродцем, на несвежем полускомканном одеяле. Единственные украшения старых выцветших обоев – это две картины, нарисованные мной акварелью на кусках ватмана в час наивысшей скуки, дудочка из бамбука и маска из папье-маше – подарок очередной неудачи. По углам, конечно же, свалки грязных, замерших статуями носков вперемешку с книгами. Внутри тела алкоголь, снаружи – двадцать один год отроду. Жизнь неопределенна, еще больше непонятна и еще больше бесконечна…

Так хочется оставить ЭТО в памяти на глянцевой бумаге. Хочется чувствами, но всезнающий разум обязательно влезет в желания, начнет твердить о бесполезности этой мечты, о бессмысленности двадцатиодноголетнего счастья… и о том, что фотокарточка, все равно, останется безжизненной иллюзией превосходства над прошлым. «Ты только будешь смотреть на нее и терзать свою стареющую душу», – обязательно завопит мне проклятый разум.

И, конечно же, он будет прав. Прав! Прав, прав, прав!!! Сто раз прав…

Но, Боже, все равно, так хочется, засолив свою память, добавив немножко уксуса и пряностей, открыть ее в нужном месте, в нужное время и испытать ТО ДАЛЕКОЕ СЧАСТЬЕ! И даже плохое, каким оно тогда казалось, хочется оставить. Плохое и страшное.

Например, стыдливые слезы с примесью мужества ребенка…

Адлер…

Мне 12…

Концерт Александра Розенбаума…

Занавес красным бархатом укутывает загадочную сцену. Легкая музыка, что-то из современного, пытается развлечь почти полный зал. Задержавшиеся зрители занимают последние пустующие кресла. Все как всегда, одним словом – концерт.

Осталось совсем немного, до того как он, уверенно ступая широкими шагами, пройдет к микрофону, поздоровается с нами, еще что-то скажет, а затем, возьмет гитару и начнет петь. Я это уже видел по телевизору.

Мне, конечно же, не сидится на месте, но надо еще чуть-чуть потерпеть!

Со стороны может показаться, что я его настоящий фанат, но на самом деле это не так. Мне нравятся некоторые его песни… Нет, не то. Скорее, для меня его некоторые песни кое-что значат. Кое-что важное. Не то чтобы я от них в восторге, как например от Дельфина, там, или Продиджей… Тут совсем другое. Его песни… блин, не знаю, как объяснить… Вот, например, одна из его песен была моей колыбельной… Правда я тогда был совсе-е-ем маленький и ничего не помню. Но папа эту песню постоянно нам с братом перед сном пел. Наверное, что-то такое и отпечаталось с тех пор в голове. Колыбельная – это ведь не хухры-мухры, это что-то да значит! Я как-то эту песню послушал, «Флагманский марш» называется. Сильная такая песня, совсем для колыбельной не годится. Под нее еще матросы строем вышагивать должны – «…БУМ-БУРУМ-БУМ-БУМ…». А папа нам именно ее пел, мама говорит, хотел, чтоб из нас военные получились. А мы с братом как-то не очень… Правда, песня эта, почему-то мне кажется, что-то нам с братом дала. Вот и другие его песни мне сейчас, в некоторых случаях, ЧТО-ТО ТАКОЕ дают, что-то важное…