Текст книги "Клубок 31"

Все, началось!

Аплодисменты звезде. Все верно, как и по телеку, только пореальнее – широкий шаг, пышные усы, блестящая черепушка, невероятное обаяние, приветствие, слова благодарности и… музыка на старт.

Все здорово, все классно, но…

Но слушая его песни, тихо подпевая, балдея, я, все же, не могу расслабиться, я жду, подгоняя неторопливые секунды. А в голове мысли: «Ну, пожалуйста, скорей! Пусть она прозвучит, прошу! Пусть будет ТА песня, та самая песня. Ведь все эти зрители – обман, пафос, декорации. На самом же деле, концерт создан для меня, все ради того, чтобы я услышал ЭТУ песню. Не может быть, чтоб он ее не спел…»

Больше всего на свете мне сейчас хочется услышать вживую всю ту грусть, которую ЕГО ГОЛОС делил со мной столько безысходных вечеров.

Спой для меня свою грусть…

Было сыграно уже много «здоровских» песен и вот, совсем скоро, конец. Предательница обреченность на цыпочках подкрадывается сзади. НУ ЖЕ!!!

«Эта песня, – говорит он со сцены, – многое значит для меня. Мне хочется ее исполнить, и пусть она сегодня звучит молитвой, просящей чтобы никто никогда не знал, что же это такое – ВОЙНА».

Сквозь щупальца обреченности, уже успевшие прикрыть глаза и уши, я услышал тот самый перебор. Мурашки… «В Афганистане, в черном тюльпане, с водкой в стакане, мы молча плывем над землей…» – грустит во мне ГОЛОС, рождаемый магнитофоном SANYO и темной комнатой. Только сейчас на сцене рождается звук доселе неведомой мне силы и проникает в самое нутро. И снова слезы начинают глодать мои глаза. Нахлынувшие чувства не дают понять, хорошо мне или плохо. Наверно, хорошо…

Пусть! Всех нафиг! Я плачу, мне хорошо, а все остальное – неважно.

Мама поворачивает голову в мою сторону и, видя, что я хочу побыть наедине с ГОЛОСОМ ДЛЯ МЕНЯ, опять смотрит вперед.

Пусть! ВСЕХ НАФИГ!

Может быть, в первый раз за мою недолгую жизнь, я чувствую себя никому не обязанным, свободным, не хочу подстраиваться под мир, а просто быть собой.

Быть собой для себя! ВОТ ОНО СЧАСТЬЕ! Быть…

Его голос, попадая внутрь моего призрачного мира, через вполне реальные барабанные перепонки, повергает его в феерию ярких красок. Радуга внутри…

Я свободен желать. Свободен заявлять. Свободен требовать. Свободен думать. И…

СВОБОДЕН ВЫБИРАТЬ!!!

Сейчас я выбираю слезы. Как хорошо плакать, когда хочется, не стыдясь. И быть благодарным за его ГОЛОС, за темноту и магнитофон, за концерт и за то, что мне 12.

Концерт закончен, и мы ползем, единой толпой, к выходу. Чуть-чуть потолкавшись, можно добраться до воздуха, свежего, с прохладой черноморской ночи.

Только переступив порог дверей концертного зала, добродушно выпустивших нас, я попадаю в поднебесье со всеми прилагающимися к нему мелочами: приятными запахами, ласковым прикосновением ветра, щебетанием цикад и журчанием фонтана.

Хм-м… А я даже и не обратил внимание, что перед входом есть фонтан. Такое ощущение, что он не работал днем или просто слился с серым камнем украшенного им здания. Теперь, когда стемнело, фонтан вполне представляет собой зрелище за счет горящих внутри бассейна фонарей. А так, скука – в огромном каменном блинчике всего несколько труб, плюющихся в небо хилыми, вот-вот готовыми оборваться, струйками воды. Из-за внешней громоздкости и слабого, почти никакого, внутреннего содержания, фонтан кажется умирающим, или, по крайней мере, больным. Однако, люди, перенесшие ради музыки унижение плохо вентилируемого зала, тянутся хоть к какой, но все же воде. Поэтому весь каменный парапет «облеплен» испáрившимися вконец, потными людьми.

Осмотревшись, наша компания, состоящая из трех взрослых и двух детей, нашла пустую лавочку недалеко от фонтана. Туда, несмотря на жужжание многих голосов, даже долетал приятный звук падающей воды.

Взрослые закурили, мы с братом устало молчим.

– Ну как вам? – спросила тетя Карина у всех.

– Классно! – одобрительно улыбнулся дядь Славик, – Давно с таким удовольствием время не проводил.

– Ага, – поддерживает его явно довольная мама, – Юре расскажу, на чей концерт мы ходили, наверное, пожалеет, что с нами ехать не захотел!

Тут мамин взгляд падает на меня.

– А младшенький, кажется даже плакал над любимой песней. Или мне показалось? – с чуть заметной иронией в голосе, даже не заметив этого, нарушила она мое спокойствие.

На какое-то мгновение я жутко испугался, сам не зная чего – то ли что засмеют, то ли что не поймут.

– Глаза… из-за света… че-то… разболелись, – неуверенно соврал я, насупившись.

– Ну-ну, – улыбнулась мама. И продолжила болтать с подругой.

А я остался один. Конечно же, меня окружало много людей, но мне, вдруг, почудилось, точнее, почувствовалось, что я остался ОДИН. Ведь когда в твоем горле застрял комок обиды, что еще хуже – обиды на маму, тебе не со всеми, просто в другую сторону, не по пути. Все, что ты можешь – остаться наедине со словами, проткнувшими своим острием что-то ВАЖНОЕ для тебя. И, конечно же, ты понимаешь (как-никак уже 12, поди, не ребенок), что, в принципе-то, ничего обидного мама не сказала, все в рамках приличия. А все равно, обида точит меня. И вот это ощущение предательства, не какого-нибудь чужого человека, а собственной мамы… МАМЫ… никак не хочет уходить из горла и головы.

«Как ты могла, мам? – хочется крикнуть ей. – Я же доверял тебе неприкосновенность своих слез. Как ты посмела раздеть меня перед всеми?!»

Одиночество оковывает мое тело темнотой.

Все, что подарил мне голос, было так глупо смыто в унитаз еле заметной интонацией в голосе самого близкого и родного человека. Все – это впервые найденное ощущение свободы, все чувства… и моя попытка научиться выбирать – все за секунду оказалось уничтоженным. Стыд за слезы и страх перед этим стыдом в мгновение ока перечеркнули ТЕ ощущения. СТЫД ПОБЕДИЛ!

Ну как ты могла, мам?…

Спустя много лет, мы сидели на кухне с ней и болтали – вспоминали и болтали. Держа в руке чашку только что сваренного кофе, мама улыбнулась так, грустно, и сказала:

– Когда ты плакал над той песней, я была счастлива. Потому что в тот самый момент поняла – я хорошая мать, раз смогла воспитать такого сына…

Ну как же так?! Оказывается, в том, далеком мамином, «ну-ну» была не насмешка… Оказывается, она не поверила в ту наскоро придуманную ложь про «вдруг разболевшиеся глаза». И говоря всем о моих слезах, она не выставляла меня на потеху перед ними, а хвасталась собой и восхищалась мной. МАМА ГОРДИЛАСЬ МНОЙ!

* * *

Сколько еще раз я терял решимость чувствовать? Сколько?!

Столько же, сколько и терял себя…

Ведь я – это то, что чувствую… и что вообще могу чувствовать.

Сколько еще?! Лишь смерть знает, каково это – жить без чувств… Смерть знает…

* * *

 
Два дня без наркоза – и можно дышать,
И больше не нужно откашливать с кровью
Обрывки того, что зовется душа,
Остатки чего-то, что было любовью.
Обида, что выжгла меня изнутри,
Прорвется наружу – и выступят слезы.
…А ты говори, говори, говори…
Мне все-таки больно, когда без наркоза.
 

Ольга Данилова

Кажется, тогда я вбежал на кухню, где сидел отец. Я побежал именно к нему, потому что папа всегда может помочь, он единственный, кто сможет думать. Побежал к нему, инстинктивно зная, что он тот, к кому сейчас надо бежать.

Когда я появился на кухне, папа сидел за столом, и весь его вид говорил, что он уже готов к каким-то неприятностям, знает, что случилось нехорошее. Видимо слышал маму из комнаты.

– Что там еще такое?! – спросил он в присущем ему небрежно-укоряющем тоне.

Я пытался собрать остатки силы, чтобы ответить, но у меня это плохо получилось. Точнее, из этого вообще ничего не вышло – легкие будто наполнились попкорном, не давали мне вобрать достаточно воздуха.

– Ап-а-ах-ап-п… – дышал я, быстро и резко, пытаясь потоком воздуха пробить застрявшую в груди пробку и тем самым наполнить мозги кислородом, чтобы суметь выжать из себя слова, чтоб мир, наконец-таки, перестал хаотично кружиться, – Ах-ап… Там… Ах-ах-ап… Кажется… Ах-ап… Там кажется бабушка умерла, – все-таки вырвалось у меня, разбив и так уже рехнувшийся мир на еще большее число мельчайших осколков.

Папа медленно, вернее будет сказать, как-то замедленно, как в кино, встал и сделал шаг к выходу из кухни.

– Мама-мама, – укоризненно покачал он рыжей бородой, обращаясь к лежавшей в комнате бабушке, – Ну что ж вы… в самом деле?!

И ушел…

А я остался на кухне один, застывший у стенки, боящийся пошевелиться и все так же часто-часто дышавший, задыхающийся и с путаницей в голове.

Даже если бы я захотел вспомнить, сколько прошло, как вызвали «скорую», до того, как она приехала, или сколько минут, а может часов, я простоял в одиночестве на кухне, все равно бы не смог.

В подобных случаях, когда вместо крови по венам и артериям циркулирует чистый адреналин, из сознания просто выпадает понятие времени, и тиканье секундной стрелки, нарезающей круги по циферблату, превращается в пустой, не имеющий смысла звук.

Внутри переплетаются, будто смешанные шейкером, детство и старость. Может статься, как в юности, время поплывет ме-е-едленно, растягиваясь подмерзшим «баблгамом», до бесконечности, втиснув в минуту часы, дни, а то и годы… А может старостью отнимать и те бесценные мгновения, которых не так много осталось, соединяя восходы с закатами, скоростным поездом проносясь между ними. Поэтому…

Сложно сказать, сколько я простоял на кухне, впечатанный в стену, пытаясь справиться с дыханием и собой. Неожиданно разрушенный мир, еще недавно бывший простым и понятным, никак не хотел восстанавливаться в моей маленькой голове. Сломанный, уже неработающий, механизм моей жизни не мог допустить мысли, что смерть рядом со мной, совсем близко – в соседней комнате, что она вообще существует. И что, тем более, она может превратить бабушку – живую, добрую-предобрую, бескорыстно дающую мне море любви, МОЮ БАБУШКУ – в тело. Просто тело… без тепла, без любви, без жизни…

Стоя один, я почему-то безумно захотел, чтоб и меня не стало. Ведь если меня не будет, то я не смогу слышать мамины рыдания, видеть папину деловитость со сжатой челюстью, отрешенных молоденьких врачей и обосравшегося от страха и растерянности себя.

Я понял, что мне что-то нужно делать, нужно решаться… И я решился!

Зайдя в комнату, я заставил себя посмотреть на нее.

Зачем?

Я так и не смог увидеть ЕЕ. Мой взгляд упал на ребро ладони, точнее, на бордовое пятно на ребре и отставший от него кусочек кожи…

И все…

Попкорн в груди превратился в цементный раствор, и путь кислорода в кровь был начисто закрыт, завален осознанием того, что я сейчас ПОНЯЛ. Я понял, что обратного пути нет и традиционному «хэпиэнду» не бывать… что смерть – это не мираж, она реальна… Я увидел смерть и даже, как мне показалось, немножко понял смысл, заложенный в ней. Из забавной старухи, в черном балахоне и с косой в костлявой руке, смерть превратилась во вполне реальный кусочек кожи, отставший от руки моей бабушки.

И мне стало больно и страшно. Очень!

Брат жил с девушкой отдельно от нас. По-моему, они пришли, когда тело уже увезли. В квартире я оставаться не хотел, поэтому и напросился к ним. Данил с Галей сильно-то и не возражали. Где-то через час я сбежал к ним от маминого отчаяния.

Я не мог тогда думать ни о том, что маме нужна поддержка, ни о чем бы то ни было еще… Я тогда вообще думать не мог, да и не хотел.

Устроившись в комнате, которую они мне выделили, за компьютером, я смотрел фильмы и раскладывал один за другим пасьянсы. Самое главное, я ничего не чувствовал – компьютер помогал мне в этом, как мог.

Спать совершенно не хотелось. Когда пришел рассвет, и под окном троллейбусы, скользя по проводам длинными усами, устремились развозить на работу сонных людей, я уже досматривал второй или третий фильм, а глаза не просили сна.

Была только усталость, заставлявшая делать безуспешные попытки лечь в кровать и уснуть. Но как только я касался головой мягкой подушки, и веки смыкались, мне приходилось оставаться наедине с собой, со своими чувствами и страхами. Как только меня окружала темнота, комната вокруг сразу же начинала наполняться мелкими песчинками, которые проникая в мои легкие, заполняли их, превращаясь внутри в густое облако цементной пыли, оседая, не давали вздохнуть, пытаясь задушить меня. А перед глазами в это время было только одно – бордовое пятно с висящим кусочком кожи…

Я вскакивал с кровати, скорей кидаясь к спасительному компьютеру – уничтожителю мыслей.

Так я провел двое суток.

Кто-то мне сочувствовал, пытался утешить, а я не понимал, зачем, ведь «все хорошо», я сделал так, чтоб ничего не чувствовать. «Спасибо всем, конечно, но все ОК!».

Данил с Галей пошли к родителям, помогать. Я, естественно, остался возле компьютера. Я даже на похороны не хотел, боялся, трусил идти. И сидя с безжизненным лицом, устремленным в слепящий монитор, убивал очередной пасьянс. «Косынка» вообще, за эти долгие сутки стала моим лучшим, хоть и надоевшим, другом.

Играла музыка, не решаясь оставить меня в тишине. Проигрыватель случайно выбирал песни из огромного списка «плэйлиста». Но, как известно, ничего случайного не бывает.

Я устало откинулся на спинку стула, думая, чем же еще заняться, нежели мусолить уже опротивевшую «Косынку», а дешевые, вечно хрипящие, динамики вздумали перебирать гитарные струны, начиная очередную песню… Именно в этот момент, я, почему-то, начал СЛЫШАТЬ вылетающие слова. Я прислушался…

 
В твоем парадном темно,
Резкий запах привычно бьет в нос.
Твой дом был под самой крышей —
В нем немного ближе до звезд.
Ты шел не спеша,
Возвращаясь с войны
Со сладким чувством победы,
С горьким чувством вины.
 
 
Вот твой дом, но в двери уже
Новый замок.
Здесь ждали тебя так долго,
Но ты вернуться не мог.
И последняя ночь прошла
В этом доме в слезах.
И ты опять не пришел,
И в дом пробрался страх.
 
 
Страх смотрел ей в глаза
Отражением в темном стекле.
Страх сказал, что так будет лучше
Ей и тебе.
Он указал ей на дверь
И на новый замок.
Он вложил в ее руки ключ и сделал так,
Чтоб ты вернуться не мог.
 
 
И ты вышел во двор,
И ты сел под окном,
Как брошенный пес.
И вот чуть-чуть отошел,
Да немного замерз.
И ты понял,
Что если б спешил,
То мог бы успеть.
Но что уж теперь поделать —
Ты достал гитару и начал петь.
 
 
А соседи шумят —
Они не могут понять,
Когда хочется петь.
Соседи не любят твоих песен,
Они привыкли терпеть.
Они привыкли каждый день входить
В этот темный подъезд.
Если есть запрещающий знак,
Они знают – где-то рядом объезд.
 
 
А ты орал веселую песню
С грустным концом.
А на шум пришли мужики,
И ты вытянул спичку —
Тебе быть гонцом.
Пустая консервная банка,
И ее наполняли вином.
И вот ты немного согрелся —
Теперь бороться со сном.
 
 
И ТОГДА ТЫ ИМ ВСЕ РАССКАЗАЛ,
И ПРО ТО, КАК БЫЛ НА ВОЙНЕ.
А ОДИН ИЗ НИХ КРИКНУЛ:
«ВРЕШЬ, МУЗЫКАНТ!»,
И ТЫ ПРИЖАЛСЯ К СТЕНЕ.
 
 
Ты ударил первый,
Тебя так учил
Отец с ранних лет.
И еще ты успел посмотреть на окно.
В это время она
Погасила свет:
 
 
В твоем парадном темно,
Резкий запах привычно бьет в нос.
Твой дом был под самой крышей —
В нем немного ближе до звезд.
 
 
Ты шел не спеша,
Возвращаясь с войны
Со сладким чувством победы,
С горьким чувством вины.
 

И как я почувствовал себя брошенным, преданным, никчемным, не знающим, как же быть дальше. Я, вдруг, превратился в этого солдата, с пустотой внутри, не имеющим никого и ничего в этом мире. Превратился в этого человека, зажатого у сены безысходностью, кричащей мне: «ВРЕШЬ МУЗЫКАНТ!!!».

Глаза превратились в водопады. Я оплакивал себя, ревя, захлебываясь всхлипами. Я хоронил себя, не знающего смерти и обласканного бабушкиной любовью. Я, наконец-таки, открыл свои чувства.

А через десять мину я спал, спокойным, животворящим сном…

На похороны я все же пошел. Пошел, не потому что нужно было отдать последнюю дань бабушке, нет. ТО, что было в гробу, я никак не мог воспринять бабушкой – это была не она. И не потому, что люди, в том числе и мои родители, меня бы «не поняли», нет. Для меня было намного важнее мое собственное мнение о наших с бабушкой отношениях – я был уверен, что она бы меня ПОНЯЛА и ПРОСТИЛА за трусость. И это главное.

Присутствовать на похоронах меня заставило только понимание, что если я останусь в защищающей меня от действительности пустой квартире, наедине со своими страхами, то они меня сожрут заживо, превратив в своего раба, и тогда смерть перейдет из разряда очередного этапа жизни в культ УЖАСА и НЕИЗБЕЖНОСТИ, требующий от своих последователей трепета и поклонения.

Если бы я не решился увидеть ее еще раз собственными глазами, то моя богато развитая фантазия щедро разукрасила бы и раздула образ костлявой старухи, носительницы роковой косы, до патологических размеров. И мои личные взаимоотношения со смертью сами превратились бы в сплошную патологию. Кажется, это называется танатофобия.

Оказавшись в квартире, где посредине единственной комнаты на двух табуретках стоял гроб, в котором… в котором я даже не знал, ЧТО находится, потому что не мог, не хотел, боялся…

Я пришел туда чувствовать себя, ощущать метаморфозы, происходящие внутри меня, которые навсегда изменят строй моей жизни, моего нового мира. Ощущать изменения, символами которых стали деревянный кокон, стоящий на двух табуретках, и то, что происходило внутри него – превращения, невидимые глазу, но понятные верующим.

Я пришел туда почувствовать, как бабушка, сделав свой выбор, гусеницей в человеческом обличие оплетает себя деревянными нитями и растворяясь, исчезая, превращаясь во что-то БОЛЬШЕЕ, выпархивает из своей телесной тюрьмы бабочкой, прозрачной, неуловимой, легкой и стремящейся туда, где путь ее должен продолжиться – в небо.

Но вместо того, чтоб искать себя в чувствах и ощущениях, я избегал их, не отрывая взгляд от пола. Ни тогда, когда Отец Олег говорил, в конце молитвы, НУЖНЫЕ слова, ни когда ее выносили, даже, когда на кладбище, рабочие громко, будто в мою голову, вгоняли гвозди в крышку гроба… когда слева от меня слезами отдавали чувства, непоколебимые отец и брат, держа мать, чтоб ее ослабевшие ноги, предав, не позволили ей упасть… даже тогда, колом, загнав чувства глубоко в грудь, я стоял, «мужественно» стиснув зубы и превратив лицо в маску, даже тогда, я не позволял себе быть собой.

Идиот!..

Мало ли, что меня с детства учили дурацким правилам. Мало ли, что в такие моменты даже жестко контролирующее общество дает слабинку и разрешает выражать свои чувства, и даже плакать! Какая разница, если ТЫ ХОЧЕШЬ ЧУВСТВОВАТЬ!!!

Сделав тогда неверный выбор, я потом долго держал ответ перед собой – застывшие внутри чувства, бурным потоком подтачивали мое тело изнутри.

* * *

Дети рождаются из капусты, боги – из морских волн, звезд и темноты… и я чувствовал, как в пустоте, поселившейся внутри меня, зародился камень. Он давил на сердце, он заставлял больше думать и меньше хотеть.

Со временем я привык и к нему. Даже когда камень пустил в мою плоть корни и все, до чего они дотягивались, обращалось в такой же гранит, я оставался спокоен. Я привыкал быть таким – другим. Я не знал, точнее, забыл, какой я есть… но мне надо же было быть хоть кем-то… и я принял новую форму – очень далекую от меня самого, но все же это была хоть какая-то форма.

ЧТО-ТО лучше, чем НИЧЕГО?

Потом холодный камень заполонил мое тело целиком, и я превратился в каменную статую… пришло время – я треснул, и из трещины на свет появился цветок – красивый, яркий, но полный пустоты. Это стало моим новым образом, надежным лицом.

Все видели не меня, а этот цветок, и я его видел, забыв, казалось бы, навсегда, что глубоко внутри камня и холода бьется моя настоящая душа, полная чувств и желаний. Душа, заточенная мной же в непробиваемый панцирь раздумий, анализа и правил.

С каждым запретом все новый сантиметр моего тела замерзал, оставляя все меньше и меньше тепла для настоящей жизни… жизни для себя.

* * *

Но все это было тогда, и все то же происходит сейчас – мне стыдно за мои чувства.

– Мне стыдно, – признался я окружающим меня людям.

Часть 6. Открыть окно

 
…И нет уже ни боли, ни вины.
Целую губы вкуса шоколада.
О, Господи, за что тобой даны,
Такие наказанье и награда?!
 

Папа

Когда внутри загорается знак «СТОП!» и вся жизнь, подчиняясь этой команде, замирает, превращая душу в пристанище опустошающей скуки, что-то происходит, несмотря ни на что, что-то меняется. Что-то ОБЯЗАТЕЛЬНО должно меняться! Иначе нельзя…

Потому что полностью скорость жизни свести «на нет» можно только после смерти. Только таким способом можно окончательно остановиться. Наверное, именно поэтому люди и решаются на последний вздох, не видя возможности и смысла в движении дальше.

А я пока дышал. Дышал, не обращая внимания на биение сердца и жиреющий живот. Дышал…

И вроде бы даже жил…

Почему «вроде бы»? Да потому, что я уже ни черта не понимал. Чувства и ощущения тела меня хладнокровно предали, доведя до изнеможения. Когда я не могу сказать, что такое творится кругом… Да что, кругом! Во мне… Я не знаю, что сейчас происходит со мной!

По всем физиологическим признакам я еще существую – легкие вбирают и отдают, сердце качает, кишечник выделяет – я есть в мире живых, дышащих людей. Но чувства, каждая частичка меня, уверяет, что я уже не здесь, но еще и не там. Где же я? Что со мной творится? Я, будто тень ночью, знаю, что мое место не здесь и не сейчас, что я нахожусь не там, где должен… И чем больше я пытаюсь быть в данный момент времени, тем сильнее ощущения отторгают реальный мир, скручивая его в тугой узел, на том самом клубке, что мне оставила смерть.

Неужели опять все по кругу? Нет, не сейчас и не здесь. У меня есть цель, которой я должен достичь, до которой я ХОЧУ добраться. Так что же тогда творится?

Может самый одинокий день превратил мой разум в густой дым, и теперь я болен, я сошел с ума? Не может этого быть… я чувствую себя реальнее, чем когда-либо. Вчерашний день лишь помог мне найти начало нити, с помощью которой я выберусь из лабиринта.

Или это были сны? Может быть, они что-то изменили в окружающем меня мире? Нет, это не были сны. Это мое прошлое превратилась во что-то осязаемое, в новую реальность. И в нем я нашел часть себя… точно!

Я нашел давно потерянные чувства, и теперь они возвращаются на свои места, туда, где им предначертано быть. Именно поэтому реальность меняется – она становится такой, какой должна была стать. Я уже на полпути… осталось только ждать, пока не смогу продолжить поиски.

Мир сам найдет меня…

И вот, тогда я решил «не рыпаться», оставить все, как есть. Если стану живым трупом, пусть будет так. «Жизнь – на самотек!» – мой новый лозунг. Может показаться, что это принцип слабого, но я так не думаю. Иногда, чтобы расслабиться и отпустить ситуацию, требуется больше смелости и силы, чем если пытаться что-то изменить.

Взяв побольше еды, пива и тишины я заперся в своей квартирке – пусть она станет моей колыбелью. Уставившись в потолок, периодически открывая новую бутылку, я проваливался в сон, а затем вновь возвращался в мир живых, потом опять… Пока не перестал различать, где сон, а где реальность. Пока даже боль, от щипков и пощечин, помогавших понять, во сне я или в бодрствовании, не перестала существовать. Здесь, в другой реальности, накрепко связавшей во мне чуждые друг другу миры, появилось новое, не известное мне доселе, ощущение, сначала маленькой точкой виднеясь на горизонте сознания, а затем колоссальной тенью прорвавшейся в мой мир.

Это была скука…

Скука, рожденная стать наказанием, превращаясь в сигнал, трубила, что со мной все сложно и все не так… Что я по чьей-то ошибке «наверху» физиологически все еще жив.

Тихий сигнал… а затем… воет сирена, по громкости и порождаемому ужасу не уступающая «Воздушной тревоге»… Дзинь! Дзи-и-инь!!! Дзинь-дзинь-дзинь-ДЗИ-И-И-ИНЬ!!!

Скука, словно будильник, только на чувственном уровне, нужна чтобы не проспать опасный поворот, не заснуть, управляя своей жизнью.

Видимо, я все-таки плохой водитель…

Проснувшись в очередной раз, и даже еще не разобравшись, в каком я сейчас мире, сквозь слипшиеся веки, я смог разглядеть ее силуэт. Она развалилась в кресле, стоящем возле двери. Из-за такого неудобного расположения гости, появлявшиеся здесь впервые, обязательно бухали дверью о него, и от этого обшивка сбоку кресла разорвана. А что делать? Маленькие квартирки у маленьких людей.

А девушка именно развалилась, в моем любимом кресле, с удобно продавленным, четко под мое тело, сидением. Другое определение, нежели развалился, к человеку, перевесившему ноги через подлокотник и обнимающему рукой спинку, подобрать сложно. Так вот, девушка, развалившись в кресле, смотрела на меня с улыбкой.

Впрочем, всех этих подробностей, кроме очертаний какого-то человека, я как бы и не видел. Скорей, просто знал, что девушка, что развалилась, что улыбается и что смотрит… Чувствовал на себе взгляд молодой женщины с игривой усмешкой.

Сначала, у меня даже екнуло сердце – а не та ли это… ну, которая без лица… но потом просто появилась уверенность, что это другое существо. Существо? Да, именно существо. Понимание, что она не обычный человек, а что-то за гранью моего знания, также пришло ниоткуда.

– Да ладно тебе, хватит притворяться, – слышу я высокий, звонкий голос, – я знаю, что ты уже очнулся и пялишься на меня.

– Ни на кого я не «пялюсь», – насупившись, говорю я, пытаясь передразнить ее манеру говорить это дурацкое слово и одновременно разлепить веки.

Передо мной, как и ожидалось, сидела миниатюрная девушка, лет двадцати пяти, с пышными светлыми вьющимися волосами, в обтягивающих спортивных брюках и болтала ногами, обутые в белые кроссовки «Асикс».

– Пялишься-пялишься… – засмеялась она. – Ничего, что я твое кресло так, по-хозяйски, обняла?

– Ничего… – раздражаясь от ее непринужденности и уверенности в своем превосходстве, разрешаю я. – Ты кто?

Она слегка наклонила голову набок и хитро прищурилась, словно пытаясь разгадать только что заданную мной загадку, хотя никакой загадки, конечно, не было.

– Молодец, – то ли в шутку, то ли серьезно, похвалила она, – сразу к делу переходишь. Люблю прямолинейность…

– Да вот, меня просто почему-то немного напрягает разговаривать с незнакомым человеком, черт знает как оказавшимся в моей квартире, пока я спал, – попытался я ее подколоть, – Даже несмотря на то, что этот человек, – тут я демонстративно окинул ее оценивающим взглядом, – симпатичная девушка.

Она хмыкнула:

– А ты знаешь, мне кажется, что у нас с тобой может вполне получиться содержательная беседа, чего у меня уже не было лет триста, а с человеком так и подавно.

Она медленно, как-то нехотя, скинула ноги с подлокотника и, встав, прошла к окну. Немного раздвинув шторы, ровно настолько, чтоб видеть происходящее на улице, она стала смотреть в окно, засунув руки в карманы.

– На улице дождь, – констатировала она факт, но это у нее, почему-то, получилось как-то грустно.

Я молчал в ожидании, что же будет дальше.

Она развернулась ко мне. И на самом деле, от былой веселости не осталось и следа, на месте глаз осталась только печаль:

– Хочешь знать, кто я? Хорошо… Я – скука, – сказала она и будто вся напряглась, ожидая то ли насмешки, то ли еще чего, с моей стороны.

Она смотрела выжидающе, как бы говоря, что ход сейчас за мной.

– И-и-и? – честно говоря, я даже не знал, как на это реагировать – насмехаться над ней, или еще что, – Ты меня удивить пытаешься что ли? Ну скука и скука… Тут ко мне недавно смерть приходила, так что, знаешь, после нее ты как-то не производишь должного впечатления. Хоть и заявилась ты внезапно, но нужно было с собой хотя бы спецэффекты прихватить.

– Гм-м… – она явно немного растерялась.

Пассивно почесав свою макушку, она прошла к креслу и плюхнулась в него в исходное положение. Кроссовки «Асикс» опять запрыгали у меня перед глазами.

– Гм-м… – повторила она, пред этим не забыв посмотреть на меня и опять погрузиться в свои мысли.

– Так, слушай, мне это уже не нравится! Куда ты пропала? – мне стало до чертиков интересно, что ж ее так поразило, – Давай хоть познакомимся, что ли, раз какое-то время придется провести вместе. Как меня зовут, думаю, ты знаешь, не случайно же ты здесь оказалась, а вот, как к тебе обращаться, я не имею понятия. Или так и говорить: «Эй, скука…»? Так все-таки, у тебя имя есть?

После моего вопроса, который внимательно был выслушан, она тяжко, будто на нее навалилась вся ответственность за существование мира, вздохнула и словно бы уменьшилась, сжалась в размерах, утонула в кресле.

– Гм-м… – послышалось откуда-то из недр кресла.

– Так, хватит «гмыкать»! – на этот раз уже я вскочил и навис над ней грозной скалой.

Казалось, она только сейчас заметила, что я здесь, смотря на меня глазами полными тревожной суматохи.

– Сядь, – попросила она, и я повиновался, вернувшись на кровать, – Сложно объяснить. Я давно ждала чего-то подобного. Обычно, люди меня вообще не видят, только чувствуют. Редко когда, встречаются «умеющие» меня видеть, но и они пугаются, и впадают в панику так, что не способны к разумным действиям, не то что словам. Я, конечно, сразу виду не подала, что удивилась, но потом просто перестала владеть собой. Ты мало того, что меня не испугался, так еще и заговорил. А самое главное, что окончательно выбило меня из колеи, ты… – замялась она, – Ты спросил мое имя… Понимаешь, ЧТО это значит?

Я удивленно пожал плечами. Вообще-то, я ожидал чего угодно, только не странную девицу, говорящую странные вещи и странно со мной откровенничающую.

– ТЫ ПЕРВЫЙ, КТО КОГДА-ЛИБО СПРОСИЛ МОЕ ИМЯ! – будто сообщая мне великую тайну, громогласно зашептала она, разведя руки в положение «а-ля святой» и округлив, для пущего эффекта, глаза.

Н-да… Судя по мимике, для нее это на самом деле важно. Хотя мне, человеку представлявшему свое имя тысячи раз, этого не понять.

– Так как все-таки тебя зовут? – улыбнувшись специально для нее, спросил я.

Она залилась счастливым румянцем и скромненько скосила глаза в пол:

– На твой язык, пространство и время, мое имя будет звучать как МИЛАЯ.

– Мила что ли? – на этот раз, челюсть отпала у меня.

Более неподходящего имя для СКУКИ придумать было сложно…

– …люди вообще меня не очень жалуют… – продолжила моя новая знакомая.

Я уже битый час слушал ее болтовню. Нет, я, конечно, понимаю, что человек (а человек ли?) молчал в течение трехсот лет, самоотверженно выполнял свою работу, и ни с кем, за все это время, ему не довелось поговорить «по душам». Но почему именно я должен становиться тем, кто в ответе за триста лет тишины? Хотя, с другой стороны, я оказался вполне хорошим слушателем, о чем Мила не забывала мне периодически напоминать (подозреваю, она так благодарила за возможность выговориться) и, к тому же, мне было достаточно интересно выбирать из всего этого нескончаемого потока информации что-то… м-м-м… другое, что ли… непривычное. Короче, у нее иногда проскальзывали фразы, от которых моя челюсть готова была отвалиться, но, конечно, я вида не показывал, а делал то, что от меня требовалось, а именно, послушно кивал, поддакивал и мычал, в зависимости от хода ее повествования.