Текст книги "Метафизика власти"

Когда святые маршируют

Когда церковь заявляет о своей полной лояльности власти, она тем самым освящает все, что эта власть делает

В статье, открывшей серию публикаций о легитимности власти22
  «В поисках утраченной легитимности», vedomosti.ru, 11.01.2013


[Закрыть], был поставлен жесткий вопрос: «А собственно, по какому праву здесь вообще правят? И эти, и до них, и что придут после?» В России были испробованы разные акценты легитимации, последовательно дискредитировавшие себя и перестававшие работать. Сейчас появились слабые, но отчаянные симптомы попытки легитимации через сакральное.

Патриотизм – не последнее прибежище негодяев. Еще есть утилизация религии в оперативной политике. Богоданное самодержавие у нас, похоже, до сих пор вспоминают с вожделением. Помазанник и династия (хотя бы и не родовая, а через «политическую фамилию») в России в натуральном виде уже нереальны, но братание с патриархом создает узнаваемый фон. Плюс праздничные стояния, дележ добычей от аннексий и контрибуций в захваченной стране, он же обмен дарами, символическими и не очень. Земли, памятники архитектуры и произведения искусства в обмен на безоговорочную поддержку.

В политику и право пытаются всерьез ввести понятие «покушение на святое». Кто оно, это святое, показала расправа после эпизода в ХХС. Если бы не столь адресная, персонифицированная просьба к Богородице, такого скандала не было бы даже близко. В итоге – интереснейшее сращивание светского закона, церковных норм и политики во всем ее неподражаемом цинизме. В светском процессе на равных участвуют ссылки на 62-е33
  «Еллинских обычаев удалятися, личин на ся не налагати, и плясания не творити»


[Закрыть] и 75-е44
  «Желаем, чтобы приходящие в церковь для пения не употребляли бесчинных воплей, не вынуждали из себя неестественнаго крика, и не вводили ничего несообразнаго и несвойственнаго церкви: но с великим вниманием и умилением приносили псалмопения Богу, назирающему сокровенное»


[Закрыть] правила Трулльского собора, а за кадром стоит Некто Невидимый, но земного происхождения. «Попрание святыни» – ровно про него. Более того, это было кощунство не просто сакральное или политическое, а задевшее именно «симфонию» власти и церкви.

Все это слабый отблеск того, что происходило в средние века, когда священная власть пыталась опираться на светское право, которому тоже приписывалось сакральное происхождение, но уже через суверена. Тогда это было связано с борьбой за инвеституру (право назначений) – здесь также утверждается власть над вертикалью. Поскольку и сейчас подлинное происхождение главных законодательных инициатив очевидно, наш президент тоже является, по сути, lex animata – «воплощением юстиции».

Более того, это почти пародийный вариант модели «двойного тела короля», которую детально исследовал Эрнст Канторович. Ну просто русские Каролинги. Согласно абсолютистской версии, у короля есть обычное тело, бренное и подверженное всем человеческим слабостям и недугам, и тело мистическое, вечное, как земное инобытие Христа. Средневековые юристы прямо называли эти два тела «естественным» и «политическим» – «подставка под корону» (Фуко).

В нашем случае видна неосмысленная попытка воспроизвести этот образ вечной сущности навязчивой демонстрацией тела Путина – неуязвимого, защищенного от любых недугов, свободно перемещающегося в любых средах. Оттон II (классика художественной сакрализации единовластия) тоже парил между небом и землей, но не в телевизоре, а в живописи.

Образ «пожизненной вечности» (на прямое бессмертие пока у нас не покушались) вербально выражен в излюбленном девизе Путина «Не дождетесь!», имеющем как биологический, так и политический смысл. Если бы это понимали сразу, иллюзий бы было меньше, а рокировку предсказали бы задолго до.

К мифу физической, биологической и политической неуязвимости добавляется мотив безгрешия. Когда церковь заявляет о своей полной (и якобы традиционной) лояльности власти, она тем самым освящает все, что эта власть делает (хотя такие ссылки явно противоречат великой истории страдания и гонений). Эта власть грешит смертно, безоглядно и напропалую, но неизменно получает индульгенцию. Однако суммарный эффект здесь скорее обратный: из иконы «отца нации» получается недружеский шарж, карикатура в духе картунизма – последнего штриха постмодерна. А сам иерархат своим неумеренным подобострастием и стяжательством все более опускается в глазах даже воцерковленных и клира. Еще одна жертва Мидаса: у всего, к чему эта власть по делу прикасается, добавляется золота, но растут уши.

Эти же милые детальки торчат и в проекте воцерковления школы. Превращение религиозного образования из факультативного в обязательное способствует формированию поколений, обученных верить и не выступать. Здесь ищут сознания не праведного, а воспитанного в послушании – внушаемого и некритичного. Но при набранной скорости развала здесь с «новым народом» элементарно не успеть: назад в рабство его нужно лет сорок водить задом наперед по пустыне, которую еще нужно создать в накормленной стране с мобильниками. Кроме того, забывают, что люди именно с таким особо внушаемым сознанием сначала «слушают и повинуются», а потом так же неожиданно восстают, слепо свергают и рвут на части, насилуя черенком от лопаты. С темным населением протянуть можно дольше, но конец будет ужасней.

Все эти попытки хоть где-то схватить ускользающую легитимность говорят о состоянии и самоощущении власти. Так раньше укрывались в соборах и бежали в монастыри. Но и здесь есть свои риски. Для истинно верующих правда может оказаться более священной, чем лояльность. Интересно: если бы все школьные учителя свято веровали во Христа, что творилось бы на участковых комиссиях в школах? Может быть, проблема наших избирательных технологий еще и в почти повальном атеизме шкрабов?

Беда еще и в том, что ничего не вышло из «нашистов». А вот из пары сотен фанатиков можно сколотить ополчение, которое будет решать проблемы там, где самой власти действовать не с руки. Однако и этот опыт пока выходит боком, как с правоверным казачеством, заточенным против кощунств, но почему-то двинувшимся сразу к ларькам.

18 января 2013

Власть как мегапроект

В начале нового века Россия опять обречена на мегапроект – либо на сползание в третий мир с плохо предсказуемыми последствиями

Эта серия статей началась с констатации: отношения между властью и людьми, еще ценящими достоинство и независимость, зашли так далеко, что уперлись в вопрос о природе режима, о его сущностных и даже трансцендентальных обоснованиях. В самом деле, а, собственно, по какому праву здесь вообще правят?55
  «В поисках утраченной легитимности», «Ведомости» от 11.01.2013.


[Закрыть] На тот же вопрос наводит и шумная суета, с какой начальство теперь доказывает себе и миру, что оно не самозванно, а, наоборот, «право имеет».

Год назад властям, и ранее технично избиравшим себя в выжженной политической пустыне, с изнасилованным ТВ и явными подтасовками, вдруг не простили привычный, казалось бы, фальсификат66
  «Выборы, которые мы выбираем», «Ведомости» от 18.01.2013


[Закрыть]. Да, на этот раз оппозиция всерьез отслеживала нарушения, а власть демонстративно игнорировала вопли наблюдателей (промышленный масштаб махинаций призван был явить стране не только результат, но и силу: власть с запасом легитимна по каким-то иным основаниям, а потому переписывает протоколы как хочет и на глазах у всех). На самом же деле тогда ломались и все прочие «машины легитимации», ранее примирявшие с режимом подкормленную массовку, но и сытую фронду. В итоге в обоснованиях власти не осталось ни традиции, ни идеологии или харизмы, ни даже сомнительных прелестей «стационарного бандита» или «полицейского государства всеобщего блага»… Не обретается последнее прибежище и в сакральной легитимации, тем более в окладе РПЦ77
  «Когда святые маршируют», «Ведомости» от 25.01.2013


[Закрыть]. Но эта затея не от мира сего тем более чудесна, что еще год назад в легитимации режима, наоборот, работало присутствие именно рационального плана – почти мегапроекта. Просто мы еще не оценили, насколько это было важно тогда и как важно, что этого нет сейчас.

Мы все еще очень советские. Это наш бард учил не бояться пекла и ада, а лишь того, кто скажет: «Я знаю, как надо!» Но при этом у нас только за такими и ходят – и всей толпой, и стайками продвинутых экспертов с аналитиками.

Проектное сознание – основа цивилизации и в политической философии – культивируется с XV века, от Большого модерна. Макиавелли был не просто циничным певцом интриги и силы, но обосновывал это право государя знанием обо всех делах и о подлинных интересах государства (ragion di Stato, raison d’État, Sttatsträson и проч.). В модели «нация-государство» интерес-стато по определению есть интерес всех.

В 1917 год веками правившую богоданную династию у нас сменила династия Партии, «помазанная» светской религией идеологии. Верой стало Знание, Учением – проект рая на земле, Троицей – классики в профиль, царем – пожизненный генсек. Потом это «бессмертие» начали хоронить раз в год, и процесс пошел вразнос.

Правительство Егора Гайдара третировали тоже за проект: ярлык «младшие научные» намекал на умозрительность программы (хотя парни всего лишь делали неизбежное в условиях обвала и под угрозой реванша). Послания Ельцина были более концептуальны (чего стоит только прорывная тема последнего – издержки роста), но содержали и развернутые списки конкретных поручений, отслеживавшихся Контрольным управлением. Проект был, хотя с документами работали, не покидая дачи.

Путина ввели как безыдейного назначенца, но тут же создали Центр стратегических разработок (ЦСР). Замах был беспрецедентным: в группе Михаила Краснова всерьез прорабатывали перспективу реинкарнации в России наследственной монархии через ряд легислатур. Далее запустили ряд институциональных проектов, программный характер которых не афишировали, но имели в виду. Техническое регулирование и надстроенная над ним административная реформа были вписаны в общую «стратегию дерегулирования» – снижения прессинга, барьеров и административной ренты. В речи Путина вписывали страшные слова: «В наши планы не входит передача страны в руки некомпетентной, коррумпированной бюрократии!», которые он произносил с видимым удовольствием. Попробовал бы сейчас…

Схождение признаков намекало на очередной мегапроект: программные разработки, харизматические заявления, сверхординарная консолидация ресурсов – финансовых, административных, информационных, потуги на создание системы управления реформой. Тогда проект распила страны еще содержал фрагменты плана ее преобразования.

Небывалый расцвет стратегического планирования случился перед сдачей президентского кресла на временное хранение Дмитрию Медведеву. Программы развития страны написали все. Венчал дело «План Путина» – идеологический «стелс», которого никто не видел и который пролетел над озадаченной страной как фанера над Парижем. Это был жест, указывающий, кто реально остается у кормила (в обоих смыслах слова). Но при Медведеве программы ваяли с не меньшим энтузиазмом, к тому же нелицеприятные («Инсор»). Этот модернизационный порыв поддерживал условную лояльность продвинутой части общества, имевшей основания рассчитывать. Слухи, будто шансы были нулевыми, – конспирология без инсайда.

Рокировка оттолкнула уважающих себя людей оголенным цинизмом, но в тот момент кончилась и риторика модернизации, а из дискурса власти вовсе выпало стратегическое. Комплект предвыборных путинских статей был эклектичен, содержал опасные намеки, правильные, но ни к чему не обязывающие сентенции – и огромную дыру там, где ранее привычно располагались фразы о модернизации. Этот коллаж не получил даже запоминающегося имени, потому что не содержал стратегической мысли. Что-то там «сосредоточилось», а ради чего?

Пробоина оказалась незаделываемой. Авторы стратегий не могли обойти задачу «снятия с иглы» – преодоления зависимости от экспорта сырья. Драматизм «смены вектора развития» уловили даже спичрайтеры: на расширенном Госсовете Путин заявил, что мы ставим под вопрос «само существование страны». Но забыл добавить, что прорыв от сырьевой модели к инновационной – мегапроект, соизмеримый с построением плановой экономики или воссозданием на ее руинах цивилизованного рынка (в СССР такое называли «сменой формации»).

Правильный ход оказался для власти ловушкой. Десять лет все знать, болтать о модерне и ничего не сделать – итог провальный. Теперь любые проектные высказывания власти вызывают лишь злобную усмешку. Да и произносятся они через силу, только с ненормально утрированной артикуляцией и театральными децибелами. Читка послания-2012 это показала во всех видах: чтобы от благочестивых банальностей не свело скулы, речь приходилось раскрашивать мимикой на грани подмигивания и форсировать децибелами. Последняя пресс-конференция и вовсе добила формат эпического полотна «знает все». Не помогло даже безотказное цитирование статистики целыми страницами – уход от прямых вопросов создал совершенно другой образ: либо вовсе не в курсе, либо просто не знает, что отвечать и делать. Успех закрепил Медведев в Давосе, сообщив, что в стране все и так хорошо, а институциональные реформы в повестке более не значатся.

В итоге мы получили власть без проекта и даже без видимости адекватного владения ситуацией. Все более заметно, как приемная управляет кабинетом, контролируя поступающую туда информацию, особенно свидетельствующую об ошибках. Знакомый по Макиавелли образ коварного государя, не стесняющегося подкупа, лжи и насилия, но только на этот раз не способного хотя бы достоверно имитировать исключительное знание о происходящем, понимание интересов государства-стато и правильных путей движения в истории.

Это сейчас очень не ко времени. В начале нового века Россия опять обречена на мегапроект – либо на сползание в третий мир с плохо предсказуемыми последствиями. Это плохо, но таково наше положение плюс нарастающий дефицит времени. Нынешний говорильный аппарат власти вконец дискредитирован неуемным вещанием и вертлявой изобретательностью. К тому же покушаться на очередной исторический подвиг приходится в ситуации постмодерна, давно отнесшего мегапроекты к разряду опасных анахронизмов. И тем не менее общество уже явно томится ожиданием инстанции, способной предъявить стране знание о том, что на самом деле с ней происходит и куда бежать.

1 февраля 2013

Полицейское государство присвоения всеобщего блага

В первой статье этой серии упоминались поползновения осчастливить страну новой версией полицейского государства88
  «В поисках утраченной легитимности», «Ведомости» от 11.01.2013


[Закрыть]. Это проблема: именно здесь глубинный конфликт между правом и произволом накладывается на остаточную популярность полицейской модели в инертной массе.

При словах «полицейское государство» у постсоветского интеллигента рука сама тянется к тяжелым предметам. Однако это понятие не всегда было одиозным. Изначально оно имело гораздо более широкий смысл, затрагивало едва ли не все сферы ответственности государства и для своего времени и места было вполне легитимным.

Идея полиции тогда была практически тождественна идее порядка, но особого рода – достигаемого всей мощью государства, в котором счастье подданных, их материальное и даже духовное благоденствие полностью определяется заботой и качеством власти. В компетенцию полицейского порядка входили помимо умиротворения и безопасности также вопросы хозяйственные и бытовые, отчасти «духовные»: уборки и освещения улиц, брака и воспитания, образования и науки, снабжения провиантом и здорового питания, правильного поведения, вплоть до одежды и… выражения лиц.

Регулятивная практика предполагает достойную науку. Впервые термин употребил Мельхиор фон Оссе в 1450 г., но классическим считается «Трактат о полиции» Николя Де Ламара (1750 г.). Параллельно с полицеистикой в Германии возникает камералистика, которая начинает с вопросов управления государственным владением, включая помимо финансов торговлю, разработку недр, лесоводство и проч., но также выходит в более широкую сферу компетенции. В едином деле благоустроения, как отмечают исследователи, Gute Ordnung und Polizei немцы часто заменяли простым Gute Polizei.

Это важно для понимания, что такой тип государства и в постсоветской России сложился задолго до того, как здесь заголосили о полицейском режиме Путина, а власть начала без оглядки вводить сугубо полицейские меры подавления протеста. Если проанализировать нашу систему регулирования всякого рода деятельности, прежде всего предпринимательской, мы обнаружим здесь именно эту идеологию: общее благо и счастье подданных исходит от государства как высшей организующей инстанции. Как говаривал Фридрих Великий: «Народу, как больному ребенку, следует указывать, что ему есть и пить».

Прямая противоположность этому – идеология правового государства: Rechtsstaat против Polizeistaat (в философии Кант против Вольфа). В развитых странах мы имеем не чистые модели, а разные градации сочетания либерального государства с элементами полицейщины и полицейского государства с элементами права. Но на полюсах эти градации настолько различны, что переходят в качество.

В полицейской модели есть решающий нюанс: власть здесь, хотя и отчасти вписана в закон, тем не менее уполномочена на допроцедурные решения и действия, на легитимное принуждение и насилие «оперативного» характера. Так может поступать в чрезвычайной ситуации полицейский, но таким же правом обладает и представитель регулятора или контрольно-надзорного органа, для которого не проблема закрыть любое предприятие (даже если для этого нужно судебное решение). Группой таких же чрезвычайно уполномоченных полицейских становится руководство страны. При этом по официальной идеологии и по Конституции мы живем в другой системе отношений, а именно в правовом государстве, в котором все построено на неприкосновенности неотъемлемых прав человека, гражданина, частного лица. Однако если углубиться в систему подзаконных актов, в нормативную базу, в дебри ведомственного нормотворчества и произвольного правоприменения, в суть господствующих здесь отношений, то мы обнаружим дух и реалии полицейского государства если не в классическом виде, то в модернизации, очень близкой к прототипу.

Для постсоветской России это тем более естественно, что она является прямой наследницей экстремальной версии полицейского государства, представленной нашим сталинизмом (близким родственником немецкого нацизма, итальянского и испанского фашизма). Например, адаптация технического регулирования к рынку оказалась у нас весьма своеобразной: с таким же успехом можно было в 30-е гг. перевести НКВД на хозрасчет и превратить в бизнес, доходность которого зависела бы от числа посаженных и расстрелянных. Раньше система шла на запах крови – теперь идет на запах денег.

В этом плане население России условно можно разделить на две большие категории: люди, которым государство дает, и люди, которых это же государство обирает. Понятно, что и те и другие свой доход так или иначе «зарабатывают», но очень по-разному. Это деление не совпадает с границей между сырьевой рентой и производством, хотя и связано с такого рода различением. Скорее здесь срабатывает самоощущение: насколько доход человека зависит от его инициативы и креативных способностей, не слишком связанных с прямым распилом государственного бюджета. В этом смысле страна находится на развилке, условно говоря, XVIII в., когда объективное развитие общества и производства потребовало перехода от полицейского государства к правовому. Наше социальное пространство разделено этим рубежом времени: в одной и той же стране одни люди живут «до», другие «после» с соответствующими политическими предпочтениями. Одним важнее «порядок» и минимальные гарантии – другим защита достоинства и собственности, свобода и маневр, возможность если не определять политику государства, то хотя бы блокировать одиозные тенденции. Между – неопределившееся «болото», которому хочется и прелестей «порядка», и поводов для самоуважения.

Год назад произошел перелом. До этого наше государство можно было с оговорками характеризовать как умеренно полицейское – и в плане регулирования быта и деятельности, и в плане политики. Точнее, в плане политики оно уже было неумеренно полицейским, но все же не экстремальным. Затем режим стал терять популярность, куда и как далеко зайдет этот тренд, было неясно, а в это же самое время в зоне прямой видимости ни с того ни с сего рушились железобетонные режимы, лидеры которых кончали плохо, а то и очень плохо. На этой волне страстно захотелось не просто еще раз избраться, но избраться с прежним результатом, для чего потребовались неумеренные махинации и фальсификации. Уважающие себя люди такого издевательства над политическим вкусом и здравым смыслом не выдержали, протест выплеснулся на улицу… и в ответ страна получила в сфере политики полицейское государство если не в образцовом виде, то близко к этому.

Отложим рассуждения о том, насколько все это ведет в тупик и в политике, и в плане обычного воспроизводства, и тем более в решении «исторических задач». Судя по ураганному рецидиву хватательного рефлекса, во власти тоже есть предощущение агонии, хотя непонятно, куда все это собираются прятать и как потом легализовывать. Важнее, что происходит в массе, по инерции все еще воспринимающей этот порядок как легитимный.

Здесь тоже постепенно складывается все более отчетливое понимание того, что этот тип власти при всех его полицейских аксессуарах никак нельзя назвать «хорошо упорядоченным» (well-ordered) ни внутри еле управляемой вертикали, ни в плане обеспечения повседневной жизни подданных. Зарабатывающие люди тем более понимают, что эта полицейщина не столько защищает, сколько сама является угрозой – мегамашиной по присвоению всеобщего блага во всех его видах и в неограниченных масштабах.

Однако все это было и раньше. Сейчас же осыпается защищавший репутацию «тефлон»: люди перестают отделять высшее руководство от всей этой неприглядной действительности. Легкой истерики наверху оказалось достаточно, чтобы удушающий произвол полицейской машины внизу начал связываться в сознании людей со стратегией верха.

Следующих выборов это «полицейское государство нового типа» не переживет, а другие машины по производству легитимности также восстановлению не подлежат. Но и долго биться головой о стену в явном тупике не получится: есть ряд системных ограничителей, мешающих превращению России в polizeistaat типа Белоруссии или Северной Кореи.

8 февраля 2013