Текст книги "Метафизика власти"

Год великих перемен

Страна сползает к экзальтированной идеократии, не способной жить в реальном мире в согласии с собой и внешним окружением

Украину, по официальной версии, потряс государственный переворот, но система в целом сохранилась – в части и власти, и общества. Режим в России, наоборот, устойчив и сплочен, как никогда, но за год он изменился кардинально, качественно, даже на фоне сильных мутаций 2011—2013 гг. Редкий случай: почти ураганный госпереворот без смены институтов, символов и лиц. Остатки рациональной прагматики, видящей в экономике базу неписаного социального контракта, во всем теснит идеология, обращающаяся к мифам и слепым верованиям. Страна на глазах сползает к экзальтированной идеократии, не способной жить в реальном мире в согласии с собой и внешним окружением. Демонстрация открытости и личной близости с лидерами мировых держав сменилась самозаводящейся агрессией «против всех» – буквально между Олимпиадой и Крымом. На взгляд извне и изнутри, это уже совсем другая, неузнаваемая страна.

Мучительное тестирование различных, в том числе гибридных, способов легитимации власти, долгое время ничего не дававшее, в этом году вдруг увенчалось до боли знакомой «харизматической доминацией». Остается одна скрепа – обожание вождя, дарящего стране трудные, но исторические «победы», как яйца музею. Осколки легальной, формально-рациональной легитимности – выборы, закон, суды – уходят в чистый декор. Ранее это симулировали ради отношений с Западом, но они испортились, не оставляя играм с легализмом и этих мотивов. В феерию ликования по поводу территориальных приобретений втянуты широчайшие массы. Система становится пациенткой даже не Макса Вебера, а Карла Шмитта: она входит в режим консолидации только нескончаемым чрезвычайным положением. Со стабильностью впереди плохо – значит, социум будут собирать через угрозу нестабильности (перехват энергии, как в дзюдо). Отсюда вездесущие враги, работающие на уничтожение; они же главная опора режима и силовое поле, в котором такая конструкция только и держится.

Но главная интрига момента все же связана с темой пресловутой модернизации, «снятия с иглы». Долгое время этот сюжет был хитом, но и чистой риторикой. Тема импортозамещения звучала на Старой площади еще с начала 2000-х. Но системно и с самого верха о проблеме реиндустриализации заговорили только перед первой рокировкой. Передавая символические полномочия местоблюстителю, важно было показать, кто остается хозяином. Понадобился «план Путина», а сравнительно вменяемый экономический блок не мог родить ничего в стратегии, кроме курса на преодоление зависимости от экспорта сырья, импорта товаров и технологий.

Высокая мысль развивалась ступенчато и по нарастающей. Сначала речь шла о технологическом отставании. Потом поняли, что проблема не решается без изменений в экономике. В истории все это останется разве что бурной эпопеей с нанотехнологиями, так неприлично и быстро сдувшейся. Затем забрезжило новое откровение: для перестройки экономики нужны изменения институтов, всей институциональной среды. Но и это ни к чему не привело, судя хотя бы по «Сколково». Ради одного объекта издали специальный закон, которым в огороженной территории отменили всю национальную систему технического регулирования (кругом суббота – а тут пятница). В какой институциональной среде придется внедрять сколковские изделия и идеи, даже если что-то появится, – об этом не думали.

На этом официоз остановился. Но живая мысль продолжила движение вперед и вверх: в технологическом укладе, экономике и институтах ничего не произойдет без изменений в социуме, в политике, идеологии, в гуманитарной среде и культуре, в глубинных архетипах сознания. Однако миф об экономической либерализации при до упора завинченных гайках жив до сих пор (см. «Послание 2014»). В результате – вполне ожидаемый инвестиционный климакс. До 2014 г. все это читалось наверху как в меру изящные интеллектуальные упражнения. В другое ухо власти особо приближенные вдували миф о том, что сырьевая модель продержится еще лет 30—40. Было уже как-то неловко твердить, что для государства это риски с неприемлемым ущербом, что, если хотя бы теоретически цены на нефть могут упасть, исходить надо именно из этой ничтожной вероятности. Но постепенно тревога проникла даже в бытовые предчувствия: именно в 2014 г. народный гений Василий Мельниченко родил фразу века: «Россия производит впечатление великой державы… и больше ничего не производит».

И вот рвануло. Трещит по швам архаичная модель сырьевого экспорта и тотального импорта современности в железе, hard и soft. Еще немного, и власть убедится в страшной правоте предостережений о том, что для смены вектора понадобится время, которого не будет, что все упрется в тяжелую инерцию и дикое сопротивление материала. Не позднее 2015 г. дойдет и то, что «смена вектора» в стране с вековой ресурсной моделью (лен, пенька, лес) – задачка сложнее, чем построение плановой экономики или ее демонтаж. И это в стране, в которой к сырьевым отраслям относится все, включая производство мозгов и знания, в которой менять надо саму логику мышления и отношений.

Власть и взялась за дело с самого верха – с идеологии, с воздействия на сознание и архетипы, с самой философии жизни. Когда-то измученные истматом студенты пели на мотив «Крокодилы»: материя первична, сознание вторично. Теперь основной вопрос философии решен тоже положительно, но в пользу очень субъективного идеализма, нисходящего к политическому солипсизму, для которого важно лишь то, что люди думают и якобы видят. Еще немного, и можно будет перефразировать советский анекдот: «Можно ли в РФ заказать стабильность по телефону? Можно, ее вам покажут по телевизору». Но морок не навсегда (если не воевать со всеми и вечно, что вряд ли). Людей с мозгами и совестью вплотную подводят к черте поступка и жертвы. Эта Россия сосредотачивается.

25 декабря 2014

Либерализм offline

Умный дипломат ищет почву согласия, а не способ задавить врага

С некоторых пор слово «либерализм» стало в России ругательным, а «модернизация» – опошленным и табуированным. Напротив, «консерватизм» и «традиция» за пару лет превратились в ключевые смыслы официальной политики и едва ли не выражают дух местного времени. Тем более интересно заняться сейчас «картированием идеологического ландшафта»: важно видеть всю идеологическую поляну и ее конфигурацию.

Извечная оппозиция либерализма и консерватизма не вполне корректна, хотя и оправданна. В правильной логике консерватизму противостоит не либерализм, а прогрессизм, восходящий к революционаризму; это спор о характере изменений, об их форме и скорости, а не о содержании. Либерализму же логически противостоит не консерватизм, а этатизм, государственничество с «коммунальными» пристрастиями. Но исторически сложилось, что в идеологии, политике и жизни либералы всегда спорили и боролись именно с консерваторами: при всех консервативных оговорках результирующий, но и наиболее проблемный вектор развития – эмансипация личности и рост свободы.

Консерваторы и либералы часто стоят по разные стороны не смысла, а движения. Их различает отношение к процессу, который в любом случае есть. Умеренный консерватор (охранительный, но не реставрационный) считает своей заслугой не то, что мир остановился в развитии, а то, что он эволюционировал в это состояние без еще больших трагедий. Если либералы акцентируют эволюционное движение к свободе, то консерваторы полагают, что без них «было бы хуже»: издержки ускоренного, а тем более революционного прогресса были бы выше. Образованные консерваторы ссылаются на известные эффекты развития, когда «революции отбрасывают назад». А широко мыслящие либералы, наоборот, обращают внимание на общий вектор движения истории, не перечеркиваемый откатами и иллюзией циклизма.

Но когда идеология напрямую опускается в политику, эти дискуссии оборачиваются подлинной войной – еще холодной, но уже гражданской. Это опасно: сначала раскалываются умы, потом начинают раскалывать головы. Тогда приходится искать точки соприкосновения хотя бы в мысли и между людьми, еще способными слышать и думать. Теория переговорных процессов учит: когда переговоры заходят в тупик, надо остановиться, выдохнуть, а затем сменить платформу обсуждения. Умный дипломат ищет почву согласия, а не способ задавить врага.

Общая платформа для думающих консерваторов и либералов – понимание вектора движения и точки, из которой мы говорим. Когда прогрессизм зашкаливает в революционаризм, вменяемый либерал может стать консерватором. Когда умеренность прогресса переходит в реакцию и деградирует в политическую архаику, умный консерватор не может не стать либералом. Выдающийся консерватор Бенджамин Дизраэли сказал: «У того, кто в 16 лет не был либералом, нет сердца; у того, кто не стал консерватором к 60, нет головы». Боюсь, что у того, кто не стал либералом в нынешней России, нет ни того, ни другого. Нормальный человек не станет подталкивать страну туда, куда она и так катится с нарастающей скоростью – даже ради денег и нездоровой любви к начальству.

Еще одна нейтральная территория для либерально-консервативного диалога – тема нынешнего состояния государства. Это не теоретический спор о государстве как таковом: чем и в каком объеме оно должно заниматься для процветания или выживания. Допустимый объем присутствия государства в условиях переходных экономик и обществ определяется не теорией, а наличным качеством системы институтов, практик управления, кадров, количеством денег. Можно быть сторонником усиления госрегулирования, но нельзя не понимать суровой истины: чем меньше плохого государства – тем лучше. Всегда и везде. Можно искренне желать большего участия государства в экономике, культуре, социальной сфере и даже науке – но не с этой же вертикалью! У нас же обычное дело – говорить о продажности власти и одновременно призывать к расширению ее функций и полномочий. Обвинять органы в полном растлении – и уповать на них в борьбе с валом злоупотреблений.

Важны также критерии и техника выбора места на шкале между либеральным и консервативным. В свободной экономике эти критерии объективны и связаны с реальным, считаемым результатом. Движение в сторону регулирования или дерегулирования, приватизации или национализации управляется эффективностью колебаний, а не мировоззренческими штампами руководства. Этот металиберализм (или «либерализм второго порядка») в корне отличается от практик, в которых мера присутствия государства задается идеологиями и частными взглядами советников, сподобившихся добежать до начальства. А то и вовсе меркантилизмом вертикали и ее отростков.

Такой подход меняет формат полемики. Он уводит от безнадежных столкновений ценностных ориентаций, политических вкусов и непробиваемых убеждений, но открывает выход на компромиссы в понимании условий выбора курса, что много важнее. Важна и последовательность: сначала капремонт государства, институтов власти и управления – и только потом обсуждение, сколько и чего на это государство можно навесить.

Все это вполне в духе постсовременной философии, стремящейся ограничить «зону абсолютного отсчета», утрамбованную идеологией, политическими принципами и околонаучными верованиями. Это не отменяет идейности и права на убеждения, но снижает накал страстей и риски увлечения умозрительными проектами. Такие скрепы не унифицируют, зато дают шанс на перемирие.

20 октября 2014

Свободы сеятель пустынный

Наша общая беда сегодня в том, что либералам слишком многое позволено в тщательно огороженной и постоянно сжимающейся медийной резервации

Обзор основных идеологий не случайно начат с консерватизма и либерализма1616
  см.: Максим Трудолюбов, Николай Эппле «Во что верят настоящие консерваторы». «Ведомости» от 31.01.2014; «Во что верят настоящие либералы». «Ведомости» от 14.02.2014


[Закрыть]. Но развитие темы возможно «из затакта», с шага назад, к самим понятиям.

1. Чисто логически привычное противопоставление либерализма консерватизму неточно. Эти понятия стреляют мимо друг друга, как красное против громкого. Строго говоря, либерализму должен бы скорее противостоять этатизм, а консерватизму – радикализм. В первой паре все определяет пропорция свободы и регулирования, а соответственно, взаимоотношение частного лица и власти, государства, разного рода социальных сборок, всего коммунального. Вторую пару задает характер предполагаемых изменений, их темп и глубина, мера интенсивности.

2. Тем не менее противопоставление либерализма консерватизму стало классическим, оно «исторически сложилось» и оправданно, только если признать наличие общего тренда, связанного с эмансипацией личности и ростом свободы. Если в истории есть такая направленность и многое, если не все, завязано на борьбу вокруг нее, то естественно, что сторонники перемен становятся скорее либералами, тогда как консерваторами оказываются именно этатисты и прочие радетели подчинения лица интересам общего. Поэтому консервативные развороты обычно называются реакционными или контрреволюционными. В соответствии с классической критикой идеологии всякий надындивидуальный интерес («интерес государства», «национальный интерес» и т. п.) в таких случаях, как правило, оказывается всего лишь частным интересом, выдаваемым за всеобщий. Можно быть адептом патриархальных отношений, но лишь пока твоему роду (например, роду Михалковых) в этой идеальной модели не засветит судьба династии… крепостных крестьян или государевых рабочих. Точно так же любители учить других патриотизму, интересам государства, нации и т. п. по своему месту в социальной иерархии и в разделении труда всегда оказываются комиссарами, но не углекопами или сапожниками.

3. В выборе между либерализмом и консерватизмом многое определяет индивидуальная система ценностей. Либералам в целом свойственно повышенное, иногда болезненное внимание к таким категориям, как уважение себя, личное достоинство и достоинство других, человека как такового. Это есть в самом высоком, аристократическом и философском либерализме уровня, скажем, Бориса Чичерина, но это же есть и в обычном либерале, готовом в ущерб себе рисковать в протесте только потому, что власть позволяет себе переступать через людей и просто хамить. И наоборот: есть благородный, мудрый консерватизм, но консерватизм среднего класса уже ближе к выбору благополучия в ущерб достоинству. Еще ниже – относительная сытость против абсолютного самоуважения, готовность к хроническому унижению за подачку минимальных гарантий. Например, сейчас лучшие журналисты либерального толка зарабатывают на порядки меньше, чем околачивающаяся при власти конъюнктурная бездарность, путающая консерватизм с консервированием. Проблема личного выбора.

4. Важен также «взгляд из окна»: обсуждая баланс между либерализмом и консерватизмом, надо понимать, из какого положения мы все это говорим? Что у нас в дефиците не вообще, а здесь и сейчас: свобода или порядок, изменения или стабильность? В том числе имея в виду не только политическую свободу, но и экономические права, защиту от административного произвола и проч. В чем наша общая беда сегодня: в том, что либералам слишком многое позволено в тщательно огороженной и постоянно сжимающейся медийной резервации, – или в том, что страна в мировых рейтингах занимает последние места по индексам всех свобод? Исходя из спасения от какой напасти оценивать наш новый консервативный разворот? От эпидемии однополых связей, вдруг поразившей Святую Русь и возведенной в повестку государственной идеологии и политики? Или от того факта, что страна уже даже не буксует, а пятится назад, необратимо сползая в третий мир по качеству идей, политики, институтов, людей и изделий? И тогда что важнее: лучшая в мире разнополая мораль – или давно перезревшие институциональные реформы, без которых страна заведомо обречена?

5. В итоге все решает критерий нахождения оптимального на данный момент баланса между свободой и регулятивностью, между приватным и обобществленным. Либо это критерий объективный (например, экономическая эффективность, определяющая амплитуду в «качелях» между приватизацией и национализацией), либо субъективный, когда «избранные» люди во власти по своему благоусмотрению директивно решают, какая здесь должна быть «оптимальная» пропорция, как правило, определяемая замесом идеологии на банальном шкурном интересе. То же относится к проблеме идентичности, культурного кода и проч. Либо нам некто знающий и особо мудрый рассказывает о нашей же идентичности и генетической предрасположенности – либо мы едва ли не впервые в истории дадим возможность стране побыть самой собой и обнаружить свою органику в свободном самовыражении, а не из убогой теории. Самобытность этимологически и есть не что иное, как возможность «быть самому».

Но это уже из области «металиберализма», присущего не только собственно либералам, но и культурным консерваторам. В конце концов, либеральными по предельному счету являются всякие общества и государства, в которых типовой мерой наказания является не публичная порка, отрубание руки или побивание камнями, а банальное лишение свободы.

21 февраля 2014

Идеология и государство

Превращение какой-либо частной идеологии в государственную – такое же преступление против Конституции, как третий президентский срок

Сводки с идеологического фронта все тревожнее. Сначала власть резко повело от экономики, стабильности и инноваций к духовным скрепам, идентичности и патриотизму – теперь вузы пугают «ответственными за идеологическую работу» и хотят отменить статью Конституции, запрещающую огосударствление идеологии. Все правильно: идеология – не только система идей, но и система институтов.

Утверждая, что Конституция сама по себе уже идеология, просто раскавычивают научные тексты об этом, о мифах деидеологизации и проч. Полностью извести идеологию не выходит, даже логически. Как в «Рудине»: утверждение об отсутствии убеждений либо само есть убеждение, либо ложно. Элиминировать «идеологию» (теоретические высказывания) не получилось даже в позитивной науке. Кроме того, помимо привычной для нас явной, есть еще идеология латентная и теневая, растворенная в текстах, кажущихся не идеологическими. Жданов хвастал, что ему хватит задачника по арифметике. Наше ТВ идеологично насквозь и вне прямой дидактики: если реконструировать скрытые смыслы, мало не покажется.

«Превращение какой-либо частной идеологии в государственную – такое же преступление против Конституции, как третий президентский срок».

Однако все это требует не отмены статьи Конституции, а, наоборот, ее «распаковки» – аутентичного комментария с оргвыводами, не разгула штатной идеологической работы, а запрета на нее как на занятие антиконституционное, да и зряшное (идейно окормлять страну в приступах аппаратной самодеятельности в первую очередь кидаются служащие с претензиями). Приют графоманов.

Идеология – духовная фракция власти. В монархиях, теократиях, идеократиях и проч. идейный монополизм прямо связан с монополией на власть и политику. Остальное либо маргинально, либо запрещено. Если же государство учреждено запретом на приватизацию власти («Мы, народ…»), то и какой-либо частной идеологии как государственной не может быть по определению. Здесь свободная конкуренция идей – такой же конституирующий принцип, как в политике и экономике: приватизация идеологии равна узурпации власти или злостному нарушению антимонопольного законодательства.

Идеологическое нельзя изъять из Конституции, но только в одном смысле: на уровне метаязыка, в идеологических высказываниях об идеологии (как в суждении о суждениях). Идеология духовной свободы исчерпывается запретом на приватизацию идеологического, усиленным запретом пропаганды тоталитарных идей фашизоидного типа. Все. Превращение какой-либо частной идеологии в государственную – такое же преступление против Конституции, как третий президентский срок. Ведь не стали же, при всем желании! Советы поправить статью про идеологию в Конституции – того же сорта.

Замена рынка идей их централизованным распределением – духовный аналог плановой экономики – упирается в фатальную проблему: почему выбрана именно эта конструкция, а не другая? Здесь идейный диктат зависает вне поля легитимности, как и попытка установления власти единоличной и квазидинастической (в череде назначаемых преемников). Под это не подвести ни традицию, ни трансцендентное помазание, ни харизму. Выбирать и менять власть мы обречены лишь потому, что остальное здесь возможно только обманом и силой, которые всегда кончаются раньше, чем надо. То же с идеями: если они не от бога или «научной философии», остается их свободная циркуляция и обмен на рынке.

Правда, нам тут же предъявят готовый набор идей и ценностей «вне конкуренции»: нравственные устои, самобытность, патриотизм… Так их и отбирали, но это находки для начинающих. Дальше одни минные поля. С какими провалами морали должна в первую очередь разобраться наша власть: с однополыми браками там – или же с бюджетным воровством, лживостью государственных СМИ и лицемерием политики здесь? Как только речь заходит о нашем нравственном превосходстве, всегда все портит какой-нибудь Володя Рыжков, который в присутствии Романо Проди униженно просит за парня, полтора года сидящего без вины и суда и не отпущенного на похороны матери. Какая самобытность в том, что качество отечественной науки оценивают по заимствованным у Запада библиометрическим индексам, использование которых в развитых странах… запрещено законом? Кто здесь патриот: критик режима, ничего с этого не имеющий, кроме проблем и рисков, – или любитель Родины на содержании, который первый сбежит и предаст?

Реформа РАН обернулась созданием административного монстра на 1100 штатных единиц, призванного управлять тем, что управлялось само, включая позиции, которыми никто, кроме самих ученых, управлять не может и не вправе. Тем же обернутся идеологическая работа и патриотическое воспитание: распилом кресел и денег. Если власти есть что сказать нового и ценного, никто и сейчас не мешает. Если же сказать нечего, вместо нормальной идейной жизни все обернется даже не идеологической работой, а идеологической борьбой – подавлением инакомыслия. Как и в экономике, арифметика которой построена не на прибавлении и умножении, а на делении и отнимании.

И наконец, самый неприятный вопрос: с чего вдруг? Наши люди так морально пали и так возненавидели Родину, что именно в конце 2013 г. на борьбу с этой бедой пришлось бросить все силы государства, только и сохранившего устои? Или же власть, переставая справляться с жизнью, пытается укрыться в идеологии, консолидируя остатки общества через эмоции и коммунальное сознание? Что такое «государство идеологии», мы помним – оно было еще при жизни нынешних поколений. И все помнят, как и чем оно кончило. У нового государства шансов держаться на скрепах идеологии на порядок меньше, чем у того, старого.

29 ноября 2013