Текст книги "Метафизика власти"

Государство как миротворец и новый Левиафан

Разговор о кризисе власти всегда упирается в тему легитимности. Новая Россия почти за четверть века успела протестировать едва ли не все известные из истории и науки формы легитимации: раздельно или внахлест, с разными акцентами, но всегда с плохим результатом. Будто решили все второпях попробовать, какое-то время попользовались, а в итоге все испортили. В этом ряду функция государства как верховного миротворца занимает видное место.

Образ лихих 90-х в путинской идеологии отрабатывает одновременно и тактическое, и стратегическое задание. Вроде ясно: был бардак с огнестрелом – пришел человек и навел порядок. Но это и целая философия, хотя и не всегда осмысленная. У Гоббса государство возникает как инстанция, впервые усмиряющая беспредел «войны всех против всех». У нас то же и даже более того: власть не просто напоминает, зачем она вообще нужна и почему в стране не обойтись без железной руки, осаживающей горячие головы. Возникает образ перворождения государства именно «национальным лидером» и именно в этот момент – в нулевые, с выходом из первобытной дикости усмирением либерального хаоса. Получается, тут не просто «приняли меры», а почитай что на ровном месте создали государство, как Петр столицу на болоте.

Это скользкий в этическом отношении момент. Лояльность по отношению к Ельцину формально соблюдена: лично его не трогают. Но эти «идеологи» просто не умеют на позитиве приподнять клиента, не завалив его предшественника, даже если тот выкормил тебя с руки и за руку же вывел в люди, по сути ни за что подарив главное сиденье страны. Замалчивается, что «беспредел 90-х» начал входить в берега еще при позднем Ельцине. Просто спецпропаганда на голубом глазу распиарила то, что не догадались или не успели распиарить при Ельцине, когда о работе над образом вообще толком не думали.

Однако для справедливости вовсе не нужно приукрашивать ельцинское время – достаточно разобраться с тем, что сделал наследник, на что он претендовал и что вышло.

Большая власть и большие деньги

Диффузная война в стиле «убийство драке не помеха» была, но ее сдерживало в тех же рамках и ельцинское государство. А дальше вопрос полноты и достоверности информации, ее открытости, работы СМИ. Телевизор и сейчас закармливает население кошмарами, порой просто инфернальными, однако считается, что все это не дух времени, как раньше, а черные пятна на розовом и, простите, голубом, на фоне которого Он весь в белом. Эта расчлененка таинственной силой отделена от «невинного» образа правления и идет как новостной документальный довесок к криминальным сериалам (когда-то стрельбу из танков по БД с таким же живым интересом наблюдали дамы с колясками). Есть подозрение, что, если сейчас прилюдно вскрыть преступления путинского периода, связанные с переделом всего, 90-е покажутся тихой гаванью любви и согласия.

Путин совершил другое: он сделал приватизированное государство инструментом передела. Он сам стал участником этой войны, одной из ее сторон, интенсифицировав ее по максимуму, но скрытно. И победил, но не войну, а своих противников в ней как в экономике, так и в политике. При Ельцине большие деньги вмешивались в большую политику – Путин с этим не покончил, а лишь оставил это право за собой, и только за собой.

Путин обеспечил «мир», но оригинальным способом: он загнал дерущихся бульдогов под ковер и там одних передушил, других запугал до диареи. В итоге славной победы образовалась единовременная добыча и регулярная дань. Это позволило купить избранные силовые структуры, политический класс, творческую интеллигенцию, а в итоге и народ, впервые за долгое время вспомнивший вкус минимальных гарантий, «растущих потребностей» и подарков от власти на средства из народного же кармана.

Однако возможен и другой взгляд. Можно считать, что ресурс сырьевого экспорта до этого времени, а именно на момент захвата, вовсе не принадлежал никому. После распада СССР страна на какой-то момент сжалась не до границ РФ, а до условной точки небытия – и тут же начала форсированный бросок внутренней колонизации, о которой проникновенно писали такие мыслители, как Сергей Соловьев, Василий Ключевский и вот сейчас – Александр Эткинд. В этой логике люди, захватившие ресурсы сырьевых продаж, искренне считают, что они не отбирали чужое и общее, а просто подобрали то, что валялось, почти как болтавшуюся под ногами власть. Большие деньги всегда хотят большой власти. Путин решил доказать, что это неправильно: лучше, когда большая власть хочет больших денег.

Но поскольку от электората здесь все еще что-то, и даже многое, зависит, это красочное полотно легко выворачивается наизнанку. Эта власть захватила страну, как Чечню: победитель платит дань побежденному. Так же и с оккупированной страной: если не платить побежденному народу дань, «победителя» быстро вынесут из Кремля, хорошо, если не вперед ногами.

Такое умиротворение бывает стабильным только на кладбище. В живом обществе оно рано или поздно вызывает протест, которому государство-Левиафан объявляет войну на поражение с неизбежным возвратом к нестабильности и росту конфликтов.

Миротворчество, переходящее в войну

Если же анализировать переход экономики в политику, то миротворческая миссия такого государства предстает еще более спорной, если не провальной.

В политике есть две стратегии: процедурно договариваться – или уничтожать врагов в соответствии с заветами Карла Шмитта, которому идейное окормление нацизма не помешало остаться одним из глубочайших политических мыслителей века. Но тогда надо говорить не «скрепы», а «фаши», провозглашать принцип «там, где есть полиция, не остается политики» и идти до конца, помня, сколь много в этой философии значит слово «смерть».

Однако тут не получается идти не то что до конца, но даже за известные пределы. Хочется власть употребить по-настоящему, но именно тут тебя нетерпеливо поджидает кровожадная оппозиция (кстати, тоже вся в белом), которой для полноты счастья не хватает сакральной жертвы. Поэтому тему смерти приходится вводить через систему экспорт – импорт: одни кричат, что пиндосы опять убили нашего маленького, другие – что антимагнитский акт обрекает на смерть десятки детей, которых здесь точно не вылечат. В этой войне уже есть жертвы, пока символические.

Строго говоря, война была объявлена на Поклонной. До этого люди выходили поговорить о том, что возмущает. Их было отнесли к категории «лучших» (Владислав Сурков), но тут же переписали в стан врагов, причем даже не лично кого-то и даже не режима, а именно страны.

Риторика войны продолжилась и на президентских выборах. Главные слова на Манежной со слезами на глазах: «Мы победили!» Было не очень понятно, кто это «мы» и кто эти побежденные: конкурентов выбили задолго до. Однако это был вздох человека, который только что избежал Ватерлоо и обеспечил себе что-то вроде Бородина (спасибо, что живой). Осталось превратить протест в род иноземного нашествия, у которого в мыслях только и есть, что раскачать страну и поджечь лодку. Развязав гражданскую войну (пока холодную), ее теперь пытаются представить как национально-освободительную. Агентов уже ловят.

Но главное в этом милитаризме, пожалуй, другое: власть не только воюет на выживание в большой политике, но и разжигает множество мелких фронтов, стравливая группы и страты, подзуживая и поощряя наиболее конфликтных и агрессивных. Состояние войны пытаются сделать всеобщим, пропитать ею все поры социального организма, все моменты его нормальной жизнедеятельности. Сейчас модно видеть в этом отвлекающий маневр: в пыли общей свалки не видны куда более серьезные дела. Однако эта конспирология не должна отвлекать от «рисков настроения»: сначала раскалываются умы – потом начинают раскалывать головы.

Гоббс сравнил государство с Левиафаном. Надо помнить библейский образ чудовища: «И перед ним бежит ужас <…> Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов <…> Он царь над всеми сынами гордости» (Иов 40:20. 41:26).

В нашем случае впереди зверя бежит не ужас, а заливистый хохот пополам с отвращением. Это и обнадеживает.

22 февраля 2013

Харизма Путина: любовь взаймы

С имиджем нужно что-то срочно делать: сковороды с испорченным покрытием обычно выбрасывают

В предыдущей статье из серии о легитимности речь шла о государстве как миротворце, усмиряющем «войну всех против всех». Преодоление побоища «лихих 90-х» – мифология великого деяния лидера нации. Однако судьба путинской харизмы – отдельная тема со своими ответвлениями и скелетами в шкафу.

Путин как не-Ельцин

У Макса Вебера харизма – один из видов легитимации власти наряду с традицией и формально-рациональной процедурой. Процедуре у нас всегда следовали, мягко говоря, без фанатизма, а традиция имеет настолько «рваный» вид, что скорее убеждает в обратном: власти вообще свойственно то и дело рушиться и учреждаться заново на руинах. Отсюда особые ставки на харизматику, тем более естественную в культуре инстинктивной персонификации власти.

На орбиту Путина вывели не без силы образа и чувства – люди тогда все же проголосовали. Однако тоска по мускулистому преемнику нагнеталась расслабленным фоном самого Ельцина, заработавшегося с документами. Это была симпатия «от противного», от антихаризмы: Путин как не-Ельцин. Сам кандидат был типичный who is?, но уже была атмосфера ожидания чего-то дееспособного. Работала этимология слова: древнегреческое charisma означает «милость», «дар». Стартовое признание Путину именно подарили, но не свыше, а свои и ради дела. Фигурант не давал поводов для преклонения, безоговорочного доверия и признания неограниченных или хотя бы сверхординарных возможностей. Но были нормальная энергия и, как тогда казалось, расчетливый выбор Ельцина.

Кстати, Ельцин тоже начинал с простого популизма. К тому же тогда многое назревало – достаточно почитать протоколы Политбюро того времени, беспомощные и близкие к паническим. Однако подлинную харизму Ельцину сделал ГКЧП, а еще раньше руководство КПСС, как никто, умевшее собственными руками взращивать вождей протеста. Но далее эта харизма очень пунктирна и проявляется лишь в чрезвычайных ситуациях, как с Указом 1400.

Два Путина

Популярность лидера нации и далее укреплялась в подарочном исполнении. Многое в этой стабилизации было подготовлено и даже имело место при позднем Ельцине. Путин во многом развил то, что сначала пропагандистски присвоил. Ему в этом не мешали, чтобы не портить игру: в дарении был элемент жертвы.

Затем эта харизма набирает силу, но раздваивается. Путин-1 – благодетель для прикормленного бюджетопоглощающего «большинства», даритель объедков сырьевой ренты; эта его харизма импортная, как и наши «современность» и «стабильность». Путин-2 – покровитель институциональных реформ начала нулевых, надежда реформаторского актива и части либерального крыла, полагавшего, что авторитаризм сможет обуздать среднюю и низовую бюрократию и либерализовать экономику прежде всего для малого, среднего и не сверхкрупного бизнеса. Это миф, что реализация такого курса была обречена по системным причинам. Изнутри было видно, сколь много значили субъективные факторы: недостаток политической воли у одних и банальная продажность других. Но в итоге все же хвост так отрулил собакой, что за несколько лет буквально сменил ей масть и саму породу.

Лицедейство и святость

Тогда же зазвучало слово «сценичен». Хотя ничего особенного в этом актерстве не было, но, видно, очень хотелось аплодировать – соскучились. Поэтому не обращали внимания на то, что каким-то волшебным образом никого тоже сценичного даже из своих рядом и близко не появляется. Та же «харизма от противного»: Ельцин создал для Путина фон – Путин фон вокруг себя просто выжег.

Важный атрибут харизмы – святая вера в непогрешимость. Или, как говорили древние, тефлон. Как известно, вождь не может ошибаться, даже в мелочах! Это просто: за все время правления в адрес вождя не было высказано ни одного критического замечания ни со стороны своих, ни хотя бы в одном из СМИ с приличным охватом аудитории. Ни од-но-го! Зачем тефлон, если вообще ничего не жарить? Поэтому миф о том, что ничего не пристает, – сказка в чистом виде. Несколько острых эфиров – и все тут же пристало бы, как жвачка к кошке, отдираемая, как известно, только с визгом.

Однако рейтинг вовсе не обязательно подрывается компроматом. Есть простая усталость от образа (надоел!), есть объективное снижение темпов при искусственно перегретых ожиданиях – всего лишь «ухудшение улучшения». В начале 2011 г. социология напугала – и началась форсированная накачка харизмы аттракционами покорения всех сред: воздушной, водной… Плюс демонстрация мышц и протезирование тела суперской техникой в атмосфере слияния с животным миром и рыбой. Помогло не слишком, поскольку подлинная харизма, как настоящая любовь, – дар одноразовый: разбил – не склеишь.

В таких ситуациях лишние старания опаснее недоработок. Бросается в глаза наигрыш, и под подозрения попадает сама святость: это зачем же он так старается? Зона недовольства начинает перегреваться и закипать, все более воздействуя на нейтральных и даже лояльных. Наращиваются эффекты антиобаяния, антихаризмы, лишний раз подтверждая, что и в политике от любви до активного неприятия один шаг. Не помогает снова взлететь даже такой подкрылок, как бывший местоблюститель, а ныне премьер, образ и инициативы которого будто специально придуманы оттенять, как когда-то это невольно делал сам Ельцин.

«Смена кожи» и «Огонь по штабам»

Популярные сейчас аналогии с кампаниями массовой расправы над элитами, как когда-то у Сталина, Гитлера или Мао, слишком напрашиваются – и слишком грубы. Это видно хотя бы из сравнения классических вариантов тоталитарной харизмы с остатками харизмы нынешней. Чтобы так массово распоряжаться судьбами, а то и жизнями «лучших» людей страны, надо быть богом или, как минимум, святым, что вряд ли. Поэтому скорее будут одиночные выдирки и показательные репрессии там, где уже не скрыть или сливается особо сильный компромат в ходе внутренней борьбы «окружений».

К тому же в этой новой информационной политике население получает сразу два равноценных сообщения: о начале борьбы с коррупцией – и о самой коррупции, о ее масштабах и статусах. Нетрудно догадаться, на что народ активнее отреагирует и во что прежде поверит: в то, что вот именно теперь за коррупцию взялись системно и всерьез, или же в то, что она проела все, вплоть до самого верха, и сорвала все мыслимые ограничители совести, стыда и рассудка. Народ скорее подумает, что бывший министр обороны белая ворона не в том, что замешан, а лишь в том, что попал под раздачу и отдувается за всех, включая… Небольшой перебор в кампании – и компромат любого уровня начнут сливать люди, в сравнении с которыми нынешние оппозиционеры типа Немцова и Милова малые дети.

Еще немного – и от недавней святости ничего не останется. Защитное покрытие уже осыпается вместе с остатками харизмы. Примерно год назад раздался шокирующий свист в борцовском зале; теперь вождя практически освистали на обычно «карманной» пресс-конференции – убийственными и неприлично повторившимися вопросами по антисиротскому закону… С имиджем надо что-то срочно делать: сковороды с испорченным покрытием обычно выбрасывают – говорят, там что-то вредное образуется.

Однако осталась еще «внутренняя харизма»: для себя и для своих. Для себя, чтобы самому держать тонус; для своих, чтобы держать в тонусе окружение, рано или поздно задумывающееся о том, насколько рационально сохранение безоговорочной лояльности в меняющихся условиях. Отсюда кажущаяся абсурдной упертость в самых провальных начинаниях, явно вредящая и делу партии, и самой личной харизме. Это называется «лучше не связываться». Но и такая стимуляция работает лишь до поры – потом только хуже.

Как бы там ни было, уже видно, что ставка на харизматическую доминацию больше не пройдет. Даже если раскручивать популярного Шойгу. Голосование обеспечить можно, но жизнь – это не только выборы. В стране все меньше желающих гоняться за очередным спасителем и все больше ценящих системное и безличностное, но устойчивое, в духе не харизматичного, но железобетонно надежного Кудрина. Это важно для будущего, но будет зависеть от того, какие страты будут выбраны опорными: внушаемая масса или мыслящий актив.

15 марта 2013

На закате теневой идеологии

Либо общество имеет идеологию – либо идеология имеет общество как пассивную, манипулируемую массу

В серии статей о тестировании форм легитимности в нашей истории остался момент, важный для XX в. и начала XXI в. – легитимация через идеологическое. Это актуально: мечущийся путинизм покушается на новую идеократию, но уже в особых, латентных и теневых ее ипостасях.

Постсоветский период начинался с формально-рациональной (процедурной) легитимации, а также с легитимации идеологической и через харизму.

С процедурой ясно: за Ельцина и новый порядок (как он на тот момент виделся) тогда проголосовали. То были, по сути, наши первые выборы от души: голосовали за харизматика, а не маразматика.

С идеологией сложнее. С одной стороны, сработал антикоммунизм – от антисталинизма и антибольшевизма до простой усталости от застоя и унылой геронтократии. Но была и усталость от всего идеократического, от засилья идеологии как таковой – идеологическая идиосинкразия. В хрониках века это был еще один перевертыш «изживания через гипотрофию»: перехлесты идеологизма, агрессивной социализации, этатизма и имперскости породили отдачу – неприязнь к «кормлению периферии» (страны и лагеря), к навязчивой «заботе» государства с его поборами и символическими подарками, ко всякого рода коллективности (социалистическая атомизация), а также к любым формам «идеологической работы». До сих пор при слове «идеология» рука типового интеллигента автоматически тянется к тяжелым предметам.

Однако все это довольно быстро себя исчерпало, хотя и с сильными остаточными эффектами: постсоветские будни начали возвращать тягу к коммунальному теплу, к сильному государству и к «железной руке», к имперской державности и геостратегии в высоком стиле «он уважать себя заставил». Лучшего выдумать не могли: уже начинало тянуть к тому, от чего все еще тошнило.

Но менее всего здесь было ностальгии по идеологии (за исключением идейно озабоченных). У части старшего поколения такая тоска была скорее в «алгебраическом» виде: старики примирились бы с молодежью, будь у нее пусть другие, но убеждения – возмущала безыдейность как таковая.

Но в коллективном рацио доминировал миф о деидеологизации. Люди не видели идеологии там, где привыкли ее видеть: в символике власти и в практиках прямого промывания мозгов. При этом с прежней, если не с большей силой продолжали (и продолжают) работать скрытые, латентные формы идеологии – своего рода идеологическое бессознательное: когда люди ничего идейного специально не артикулируют, однако в политической и социальной жизни ведут себя так, как если бы они были убеждеными носителями тех или иных представлений, принципов и ценностей. Это как с учеными, думающими, что «наука сама себе философия», но при этом являющимися носителями бытовой метафизики, непромысливаемых мировоззренческих стереотипов своего времени и места – «очевидностей», только кажущихся универсальными и вечными. Все великие ученые были и философами – или не были великими.

Примерно то же случилось и с обществом. Оно оказалось беззащитным перед латентным, скрытым, теневым воздействием (что сейчас мы и расхлебываем), но одновременно оказались пусты высшие уровни идеологического, которые пустовать не могут при любой деидеологизации.

Вовсе элиминировать идеологическое нельзя, можно лишь перевести его на следующий этаж сознания, на метауровень. В «Рудине» это просто: «У меня нет никаких убеждений – Вы в этом уверены? – Абсолютно! – Вот вам на первый раз выше первое убеждение». То же с деидеологизацией. Это принцип, и он должен быть не просто декларирован, но разъяснен и обоснован… а это та же идеология. Так конституционный запрет на огосударствление идеологии также необходимо толковать – иначе вы получите под эгидой нераскрытой, непроясненной конституции новую государственную монополию на идеологическое, к тому же политически приватизированную. Что мы и имеем. Правовые, законодательные акты, при всей их идейной нагруженности, остаются прежде всего документами юридическими, требующими комментариев, в том числе раскрытия идеологии текста. Иначе вы всегда будете учреждать одно государство (возможно, хорошее), а жить в другом (какое получится). Наши реформаторы вели себя как естествоиспытатели-позитивисты: они полагали, что экономика – сама себе идеология.

В жизни иначе: либо общество имеет идеологию – либо идеология имеет общество как пассивную, манипулируемую массу. Либо вы имеете живой идеологический процесс и открытый рынок идей – либо вас незаметно, а потом и открыто имеют те, кто смог приватизировать машину производства и трансляции идеологического. Идеология – не только система идей, но и система институтов.

Не менее важно наличие инстанции, из которой могло бы исходить идеологическое. Когда начинались игры с так называемой национальной идеей, с самого начала отсутствие такой инстанции было очевидным. В группе консультантов администрации президента, работавшей в «Волынском-2», прекрасно понимали, что в таких ситуациях идею проще угробить, чем родить. (Хотя для себя и с иронией разминались на тему «Поправь забор!»). Но была задача отчасти реабилитировать идеологическое: без придыханий, но и без судорог, мешающих осмысленно работать с тем, что уже и так работает с тобой и с массой. Была задача снять лишние ожидания политиков, но и интеллигентную истерику фанатов деидеологизации без краев и рефлексии. Постепенно к идеологии стали относиться как к проблеме, а не как к жупелу.

Путин стартовал в духе привычного прагматизма. На идеологию не замахивались отчасти из скромности (позиция назначенного преемника, которому пока «не по чину»), отчасти в силу все того же неизжитого экономического детерминизма. В проектах грефовского Центра стратегических разработок (ЦСР) уже были отдельные попытки идеологических заходов, но скорее как необязательные довески. Стратегию писали в рамках обычного, «само собой разумеющегося» мировоззрения.

Далее прагматизм рассасывался по мере того, как стратегический проект начинал давать сбои на практике. Подкормленному населению так или иначе надо было что-то говорить, причем достойное власти. Сверхактивный политический пиар проблему не решал: необходимо было нечто логичное и ценностное – еще один нарратив. В отсутствие собственных достижений пришлось, как обычно, отталкиваться от очернения предыдущего периода. Так возникла идеологема «лихих 90-х» с героической мифологией спасения страны от развала, от победы бандитизма, от сплошного братоубийства.

Однако и этот ресурс со временем оказался исчерпан: нельзя бесконечно позировать на фоне явно оплаченных повествований о том, как ужасно все было до тебя. К моменту сдачи трона на временное хранение местоблюстителю уже требовалось нечто более конструктивное и эпохальное. Из «плана Путина» ничего не вышло, о мегапроекте инновационного маневра и «снятия с иглы» пришлось забыть из-за еще большей подсадки на сырьевой экспорт. С возвратом в Кремль стала подводить и прагматика, в экономике и политике. Пришлось идти на действия, которые продвинутой частью населения воспринимаются как «некрасивые», а то и не вполне адекватные.

В этой ситуации обычной теневой идеологии недостаточно. Еще совсем недавно хватало того, что информационный фон и экспертная аналитика наматывали на подкорку неселению то, что власть не могла артикулировать явно, не вступая в противоречие с Конституцией, не ссорясь с местными интеллектуалами и не позорясь перед «мировым цивилизованным». Но сейчас формируется идеология оппозиции, которая в пафосе отрицания смазывает различия отдельных проектов. И эта идеология останется, даже если уличный протест поделится уже не на колонны, а на отдельные демонстрации. Возникла потребность во внятной контридеологии, которая хоть как-то возвышала бы то, что в текущей политике выглядит мелочным и корыстным.

Эта серия статей не случайно начиналась с новейших попыток сакральной легитимации и дружбы с РПЦ. Круг замкнулся. Если идеология – это вера в упаковке знания (а это более не проходит), то начинает мерещиться возможность опереться на знание в упаковке веры, на «идеологию через проповедь». Вовсе не случайно верховный иерарх даже по языку так часто бывает похож на ангажированного политолога и пропагандиста партийной идеологии.

Остается последний вопрос – о перспективах такого симбиоза, да и самого режима, при постепенном отпадении всех прочих протестированных властью форм ее легитимации.

12 апреля 2013