Текст книги "Метафизика власти"

История отечества: Очень краткий курс

Это будет история нашего государства, как оно учреждено Основным законом, который уже нарушают, но еще не отменили

Идея единого учебника вызвала восторг любителей зализывать выходные отверстия власти, но и отповедь вменяемых интеллектуалов. Резкое заявление Комитета гражданских инициатив подписали также историки и преподаватели. Редкий случай, но власть услышала: поручение скорректировали, и теперь энтузиастам надо создать уже не готовое монолитное изделие, обреченное быть либо пошло конъюнктурным, либо «антиправительственным», а лишь концепцию преподавания предмета, что, по крайней мере, обсуждаемо.

Однако даже самый деликатный подход к делу не отменяет рисков: при нынешнем бытовом понимании того, как работают идеологические комплексы и тексты, легко можно получить во внешне приличной форме вполне реакционное содержание, которое будет калечить неокрепшее сознание в латентной форме, через «теневую идеологию» и «идеологическое бессознательное». Эффект от таких ментальных диверсий бывает сильнее, чем при откровенном промывании мозгов идеологической работой. Еще неглупый изувер Жданов говорил, что ему хватит задачника по арифметике, чтобы внедрить базовый идеологический комплект.

Первое, что мы услышим (уже услышали), – это идея «точного, достоверного, идеологически не нагруженного исторического знания». Меньше интерпретаций – больше фактов. Очистить науку от идеологии. Так мы якобы выйдем на консенсус: даты смерти Сталина, рождения Путина и посадки Ходорковского не вызывают споров ни у историков, ни у обывателей.

Однако экземплификация (оснащение примерами) – процесс тонкий. Отбор фактов уже задает понимание и прошлого, и сути происходящего. Даже голая конфигурация событий – это уже суждение. Можно не дать ни одной собственно идеологической формулы, но только правильно прореженной фактурой нарисовать крайне тенденциозную картину прошлого.

Это вариант лукавый и вкрадчивый, но оттого более опасный, чем если бы в учебнике для детей открытым текстом написали о прелестях кнута, самовластья и безоглядного патриотизма, путающего любовь к родине с влечением к вождю в традиционной для России пассивно-холуйской ориентации.

Более того, при известной искушенности возможен даже перехват вполне здравых и своевременных, а именно постсовременных идей об изменении предметности и самой модальности исторического знания.

Можно написать о «демилитаризации истории», об избавлении главного нарратива от засилья войн, революций и переворотов, от пафоса героики и борьбы – и добиться при этом эффекта привычного послушания, сработать на воспитание идейных конъюнктурщиков и эскапистов.

Можно вставить кусок в духе Фернана Броделя и школы «Анналов», на отечественной фактуре живо рассказать о длинных волнах и медленном времени, о «структурах повседневности», скрывающихся под «пылью событий». И это все будет интересно даже для школьников, гуманистично, с человечинкой – но при этом под правильным соусом сработает на идеологию обывателя, ценящего комфорт выше достоинства и воспринимающего всякий протест как род отклонения, излечимого методами интенсивной психиатрии.

Можно разбавить традиционный героический миф историей «не про власть, а про людей», «не про борьбу, а про жизнь» – и при этом защитить всякую нелегитимную и преступную власть от посягательств ограбленного, униженного, запуганного народа, у которого отняли даже право ликовать на внеочередной инаугурации.

Здесь уместно вспомнить, что советские учебники истории и литературы были пропитаны свободолюбием. Это была сжатая хроника восстаний, борьбы за волю и справедливость, против угнетателей и окостеневших режимов (при том что самодержавие имело максимальную трансцендентальную легитимацию Божьего Помазанника, в сравнении с которым все советские вожди и постсоветские лидеры – люди во власти пришлые, метафизически ничтожные). Это была история общества и государства, возникшего из вековой борьбы и учрежденного революцией – как бы к ней ни относиться. Отсюда история как «праздник непослушания».

Новейшая Россия тоже возникла на сломе режимов, на водоразделе формаций – хотя и «обратным ходом». Строго говоря, это была отложенная контрреволюция, но происшедшая настолько мирно и без кровавых потрясений, что впору говорить об особой форме исторического перехода – о «реэволюции». При всех воплях о народных страданиях в лихие девяностые этот переход был даром судьбы, которого мы не заслужили. Если прислушаться к исторической совести (у кого есть), то окажется, что зверствами прошлого века страна заслужила на выходе не встряску, а суровое искупление. Его не было – и вот опять исторический реверс. Революция рубежа 80—90-х гг. не стала для нового государства такой же матерью-основательницей, как Великая Октябрьская социалистическая революция для СССР. Россия в отличие от Союза – страна событийно безродная; ее появление на свет толком не оформить как национальный праздник ни датой, ни по смыслу. Такое бывает, но тогда нужна идеология с новыми ценностями, а ее нет и не будет, поскольку отсутствует сама инстанция, от которой нечто идеологическое было бы воспринято. А без этого получается страна-выкидыш.

Казалось бы, уже есть попятный сдвиг к дореволюционному. Есть «самодержавие» (узурпированное президентство), «православие» (закормленная РПЦ), даже «народность» (мужики с Урала против бульварного интеллигентского отребья плюс не какой-нибудь, а именно «народный» фронт). Однако из этой уваровщины ничего не выйдет: она не просто архаична – этой власти она элементарно не по росту. Там был кодекс служения – здесь пугающая карикатура и голая корысть.

В среде унылого мракобесия трудно представить себе образ истории как пути к воле и праву, декабристов и Чичерина, даже «наше все» с его «пока свободою…», «Вл. слабый и лукавый» и проч. Но для возврата к этим ценностям нет нужды эксгумировать советскую идеологию школьной истории и литературы. Все это в достаточном объеме есть в… Конституции РФ. И буква, и дух. Там есть все (почти все), что вмещает юридический документ о свободе, праве и человеческом достоинстве, о неприятии произвола, диктата и узурпации власти. И это не только запись о принципах и ценностях, норма и проект, но и оптика ретроспективы, видения всего исторического процесса – российского и мирового (в той части мира, с которой Россия отождествляет себя международными обязательствами, начиная с итогов Второй мировой и заканчивая сегодняшним днем). Эта оптика ни с какого расстояния не различает ни персонифицированных спасителей, ни внутренней или внешней эмиграции для инакомыслящих, ни политической приватизации СМИ и разгула силовиков.

Можно по-разному относиться к истории страны и к ее нынешнему Основному закону. И в прошлом было всякое, и в этой Конституции не хватает норм по наблюдению за исполнением ключевых конституционных принципов, юридических гарантий реализации и идеологических разъяснений, хотя бы и лапидарных, которые затрудняли бы ложные толкования. Другие, более смелые люди написали же, что зарвавшуюся власть народ не только имеет право, но и обязан (!) свергнуть. Однако каким бы извилистым и корявым наш путь в истории ни был, это был путь к нынешней Конституции, зафиксировавшей приближение к ценностям свободы, какого в истории страны не было.

Да, этот путь был прерывистым, с откатами и падениями, но он был, и мы сейчас в том положении, в котором находимся, при всех разворотах последних 10 лет, при всех карго-имитациях, но и реальных сдвигах. Это траектория крайне угловатая, но по самым крупным реперам все же восходящая к свободе. Так она и должна прописываться в истории этого государства, со всеми сюжетами жертвенного героизма или, наоборот, политической подлости. Тогда это будет история этого государства, как оно учреждено Основным законом, который уже нарушают, но еще не отменили.

Если же историю преподавать на каких-либо иных ценностях и принципах, то это будет уже история другого государства – и как статуса народа, и как административной, политической машины. Это будет история народа и власти, предавших свой путь и свою конституционную клятву никогда впредь не допустить срыва в тоталитаризм в любых его формах.

С детства учить граждан предательству нет смысла ни для какого государства и общества.

31 мая 2013

Триада «нового Путина»

Владимир Путин на третьем сроке предложил обществу новую мораль и предпринял «равноудаление бояр», пишет в докладе близкий к Кремлю эксперт

В докладе «Год Путина: новый моноцентризм» член высшего совета «Единой России», гендиректор агентства политических и экономических коммуникаций Дмитрий Орлов систематизирует особенности нового курса Путина, который он называет «курс 3.0». Близкий к Кремлю политолог констатирует, что тандема более не существует, снят существовавший при Путине-премьере мораторий на отставку правительства (но задействовать этот мощный политический ресурс сейчас было бы нерационально) и установлен единый центр принятия ключевых решений. Если в начале правления Путин занимался «равноудалением олигархов», то теперь он озабочен «равноудалением бояр». Сейчас он «подчеркнуто равноудален от центров влияния, опирается на силовые структуры и, полагает политолог.

В обществе есть запрос на новое качество и эффективность власти, пишет Орлов. Ответ Путина – это «отсечение в мотивации элиты всех интересов, которые расходятся с общественными», активная и масштабная борьба с коррупцией, запрет на зарубежные счета и активы (все это Орлов называет «национализацией элиты»). У президента нет отныне «своих» и «чужих» – все в равной степени должны отвечать перед законом. Этот тезис эксперт иллюстрирует чередой обысков в органах исполнительной власти нескольких регионов, делом «Оборонсервиса», отставкой Ахмеда Билалова.

Это долгосрочная политика – новые правила должны быть еще восприняты элитой, сказал «Ведомостям» Орлов.

Равноудаление означает дисциплинирование, для этого нужны мотивации, отмечает политолог Глеб Павловский, олигархи за отказ от политической активности получили возможность быстрого обогащения. Но непонятно, что предложить нынешней верхушке, чье богатство как раз и вызывает ярость у населения, рассуждает политолог, а расчет лишь на устрашение Следственным комитетом России чреват рисками для самого Путина. Кроме того, для этого курса нужна большая поддержка со стороны общества, а новых механизмов его мобилизации пока нет. Путин явно еще в поиске решения, полагает Павловский.

Еще одна черта «курса 3.0», по мнению Орлова, – это «моральный поворот». Избиратель Путина в 2012 г. – это консервативная коалиция, которая делает запрос на возвращение к моральным ценностям как регулятору общественной жизни, таких не было со времен перестройки. Опираясь на большинство, Путин выдвигает в качестве главных ценностей триаду «Труд, Родина и Семья». Он возвращает этическую мотивацию труда (пример – восстановление звания Героя труда), вводит моду на многодетность, инициирует «национализацию элиты» – чиновникам внушается мысль, что они находятся на службе общества.

Сейчас в стране, как и в 1996 г., нет ни запроса на помпезные идеологические конструкции, ни инстанции, из которой идеология могла бы исходить и восприниматься всерьез, комментирует вывод докладчика руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН Александр Рубцов. А сама формула откровенно лжива: в рентной экономике власть исповедует ценности не труда, а паразитарного капитала, не Родины, а сырьевого экспорта, да и с семьей беда, когда молодое поколение вынуждено краснеть за политический цинизм отцов, считает Рубцов. Такое впечатление, что словами пытаются прикрыть самые слабые точки режима, резюмирует эксперт.

6 мая 2013

Моральный выбор: Взгляд из будущего

При всех иллюзиях стабильности происходящее уже настолько неправильно, что вновь поднимает тему ответственности поколения, а то и вины нации.

Моменты коллективного раскаяния – одни из самых драматичных и впечатляющих в истории. Общность вдруг начинает вести себя как моральный субъект; масса неожиданно проявляет личностные качества – совесть, память, ответственность, способность на поступок.

Признание общей вины – акт сплочения более сильный, чем дружба всех со всеми в пору процветания и побед. Это даже сильнее сплочения войной: к покаянию, если оно подлинное, приходят без угрозы извне, собственным моральным усилием. Что трудно, но и цена такой солидарности выше, включая прагматику: раскаяние облегчает душу, но и решает задачи развития. Изживая вину, люди освобождаются от внутренней порчи – или же тени прошлого и дальше, как кошмар, тяготеют над умами живых, съедая потенциал. Классическое сравнение – два тоталитаризма: наш и немецкий. Там «вина нации» от Карла Ясперса уже в 1947 г. – у нас закрытый доклад Хрущева, который до сих пор не дописан, а наследникам НКВД не писан вовсе. Там «план Генриха Белля» (моральная реабилитация перед миром) – у нас моральный кодекс и программа построения. В итоге там Audi А8 L TDI Quattro AT – у нас «Лада-Калина» канареечного цвета с обязательным резервным экземпляром в обозе. Эта технологическая пропасть – прямой результат ранее сделанного и ныне действующего морального выбора.

Вина нации (в нынешнем понимании) – недавнее приобретение человечества. Сами эти условия возникают на пике высокого модерна. Ранее были акты геноцида, но не было всеобщей идейно-политической мобилизации, какую в XX веке явили два тоталитарных колосса. Зверства были, но «в духе времени». Были эпизоды массового помешательства, но их и не судят как поступки вменяемых, отдающих отчет в деяниях. Власть могла совершать эпохальные преступления при соучастии и руками отдельных групп, однако тоталитаризм создает новую ситуацию – проект, который вяжет всех, причем не только страхом, порукой и заговором молчания, но и массовым энтузиазмом. Очаги локального сопротивления лишь подтверждают вину тех, кто безропотно сдался, не говоря о неофитах и адептах. И уж тем более прежде не было таких сильных актов покаяния и интеллигентных страданий по поводу коллективной ответственности. Солженицын промахнулся, написав по инерции: «Раскаяние утеряно всем нашим ожесточенным и суматошным веком». Никогда так методично не искали и никогда прежде так отчетливо не оформляли откровения общей вины.

Но если все здесь так свежо и динамично, логичен следующий шаг: поставить вопрос о вине нации сейчас, превентивно решив проблему учебника истории. Не так трудно представить себе, как наши лучшие люди потом опять будут изящно каяться в грехах конформизма, приведшего к срыву, а больше винить начальство за выкрученные руки и свернутые мозги. Опыт есть: осмысление ответственности народа и интеллигенции за трагедию России в XX веке плюс проблема качества национального покаяния после демонтажа тоталитаризма. Есть опыт рефлексии и убийственной самооценки предреволюционной интеллигенции в прошлом веке. На этом фоне совесть нации сейчас слишком терпима к себе: не написав новые «Вехи», уже впадает в сменовеховство, а то и в простой коллаборационизм.

Это был бы сильный эксперимент: не только представить будущее, но и заранее осмыслить свою ответственность за то, что еще только может произойти. Такой опыт – осознание вины до события как шаг к его предотвращению – имеет человеческий и практический смысл, даже если точки невозврата пройдены. Три основных вопроса: масштабы бедствия, состав деяния, субъекты ответственности.

Масштабы бедствия

Страна вошла в режим вялотекущей катастрофы. С каждым днем все меньше шансов преодолеть отставание, становящееся необратимым. Мировое влияние и статус, остатки поводов для самоуважения, технические атрибуты современности и шаткая, искусственно нагнетаемая стабильность – все это не свое, импортное, куплено у супостатов на деньги от сырьевых продаж, которых будет все меньше, а потом не станет вовсе: просто выгонят с рынка за отсталость. Вчерашняя держава сползает в третий мир, вовсе не умея в этом качестве поддерживать национальное самосознание и согласие, суверенитет, социальный мир, воспроизводство и контроль ресурсов. Только кажется, что сейчас ничего фатального не происходит – именно сейчас происходит все то, что завтра сделает страну совсем пропащей. И никому не известно, что начнется в результате такой деградации на этой части суши. Нашему Ответственному работнику нравятся красивые фразы: «Распад СССР – геополитическая катастрофа века». Хочется еще? Может статься, эта беда не последняя и переживать ее придется в обстановке деградации ума и насаждаемого мракобесия. Наука и знание как общественная сила теряют упругость, даже этот материал перестает сопротивляться. Хуже нет, когда смутные времена оказываются еще и темными.

Состав деяния

Досье с составом деяния собирают критики режима и Запад, где, собственно, и хранятся вклады наших стационарных корсаров. Если считать не только рекордные хищения, но и массовый отжим, картина становится угрожающей. Ее дополняют растрата национального достояния в виде выдавленного за рубеж интеллекта и актива, политические преступления, обеспечивающие монополию и несменяемость власти (проще говоря, узурпацию), а также систематическое разрушение норм, отношений, морали, языка, речи, смыслов… Но для истории главным составом может оказаться иное – само преступное бездействие. Страна испорчена соблазном относительной сытости и видимостью порядка. Положение, как никогда, обязывает, но не делается ничего, чтобы предотвратить худшее. В трудах переваривания нет сил даже на «авось»: атрофирован орган ответственности за будущее, за риски с неприемлемым ущербом. Потом именно это предъявят в первую очередь, прежде воровства и произвола.

Субъекты ответственности

Постепенно зона ответственности будет смещаться с руководства на общество – на страну, нацию. Как известно, Нюрнбергом все не кончается, наоборот, для нации потом начинается самое интересное, а по сути – решающее. Примерно так: а где были вы, когда все уже стало ясно? Точнее, где были… мы?

Нынешнее «большинство» (его остатки), шумно моргая ресницами, скажет: а мы, маленькие, ничего не знали, нам не сказали, а что было, не слышали, ибо громко жевали и смотрели телевизор. И возразить будет нечего – разве напомнить, что половина точно таких же на этот цирк с конями и журавлями почему-то реагировала по-взрослому.

Миллионы растаскивающих бюджеты всех уровней частью уйдут в глухую апологию системы (как говорят немцы, «жадность сжирает мозг»), частью сбегут, а частью начнут готовить места в первых рядах критиков режима. Но будут и такие, что предпочли бы нормальные условия ведения бизнеса, что-нибудь более созидательное и не где-нибудь, а на этой территории, с этими людьми и для этой страны. Даже не отрываясь сразу от кормушки, все же можно понять, что нынешняя инерция – преступление не только против будущих, но и против ныне живущих поколений – против самих себя.

Но главные вопросы будут к «цвету нации», к ее интеллектуальной и творческой элите. «Лидеры общественного мнения» (Борис Грушин) были властителями дум в эпоху до телевизора, но и сейчас их консолидированная позиция могла бы изменить ситуацию. Когда по итогам начала века придется объясняться с историей и с самими собой, перестанет работать успокоительное «мы шли на сделку с дьяволом, чтобы творить добро». Потом окажется, что каждый по отдельности на компромиссе с властью и совестью как мог спасал истину, красоту и человечество – но при этом все вместе дали окончательно угробить страну и свое же будущее, в том числе профессиональное. Это позиция: сегодня мы морально чисты, а завтра хоть потоп и трава не расти. И поза: неприлично нагнувшись, но с гордо поднятой головой.

Выйти из позиции будет трудно. Та «Калина» в обозе – достойный символ не только путинской модернизации, но и нашей коллективной морали. Здесь все на протезах: постоянно ломается, но на случай есть домкрат, запаска, а то и запчасть в целый автомобиль, на подмену.

Когда-то надо заканчивать с этим вечно текущим ремонтом коммунальной совести.

12 ноября 2012

Наказание свободой

При всех реверансах в адрес свободы идеологией российской власти остается этатизм: в экономике (собственность и контроль), в политике (государство как одинокий политик), в социальной (апофеоз распределения) и духовной сфере (от огосударствления РПЦ до насаждения имперских страстей). Таков план «общественного договора»: убогость жизни восполняют светлым чувством единения с целым. Власть ублажает свою и нашу гордыню позированием на мировых форумах, мускулистыми жестами на рынке газа (при атрофии своего производства), успехами в спорте и общением с высшими силами в прямом эфире по праздникам. Затеи, связанные с суверенной экспансией власти, продвигаются; проекты дерегулирования и саморазвития, наоборот, хронически проваливаются. Это уже почти курс.

Спор государственников с либералами безнадежен. Не убеждает даже разоблачение хрестоматийных мифов об успехах этатизма, например в Турции эпохи Ататюрка. Так комфортнее: руководить проще, чем управлять. И доходнее.

Но есть вопросы, рубящие этот этатизм на корню, – наш «свой» путь. Наш особый путь и состоит в том, чтобы не заглядываться на юго-восточные модели, которые стране уже не по росту. Рефрен вопрошаний: готова ли Россия к свободе. Но не менее риторичен вопрос: готова ли она к несвободе – не вообще, а здесь и сейчас, после всего, что было?

Власти нужна высшая легитимность. У монархии были трансцедентные обоснования: ея венчал помазанник Божий и была она от Бога. Советскую власть освящала идеология – «вера в оболочке знания». Демократия (если это она) лишает власть ореола, приземляя ее, подчиняя регулярной процедуре – свободным выборам. Это тоже опора, но только если честно. Имитация народовластия самовлюбленным пиаром, теневой идеологией и шашнями с культом не дает опоры ни в том мире, ни в этом. «Сильная рука» оказывается без царя в голове, без души и сердца, на слабых ножках. (И это не узурпация ради прогресса: там есть жертва, готовность к отставке и расплате, отказ от ярких конфликтов интересов.)

«Православие, самодержавие…» – это был не просто официоз, но кодекс служения. Потом помазанником идеологии стала партия: без сакраментального «Партбилет на стол!» система не работала. В этом сростке КПСС осталась единственным живым, самодеятельным организмом, превратившим институты государства в управляемые протезы: вопреки ожиданиям 80-х операция «государство минус партия» оказалась не арифметической. Осталось не эмансипированное государство, а доспехи без рыцаря, осиротевшие протезы. Метафизика власти восстанавливается не сразу и долго, особенно если всенародную любовь нагнетать принуждением, а потуги сакрализации себя доводить до пародии.

Чтобы делать стратегию на идее сильного государства, такое государство надо иметь. У нас его нет, и неясно, когда будет. Есть иллюзион силы. Несогласных запугивают от страха (известно: террор насаждает ужас, но и транслирует ужас самих ужасающих, от Робеспьера до Джугашвили). Власть боится народа: она знает, на чем подвешен и чего стоит «плохой кредит» ее популярности и доверия.

ЕР не опора: она не правит, для лидера скорее обуза, сама на нем виснет. Пока начальство сдвигает брови, позируя для ТВ, «вертикаль» им манипулирует, технично и не во вред себе; хвост рулит собакой как хочет – весело помахивая. Не в силах продавить через ведомственные интересы и охвостье бюрократии технические регламенты, власть проводит их «снаружи», межправсоглашениями, через Таможенный союз (благо казахам их пишут иностранцы). И это великая суверенная держава, ведомая в ВТО и в будущее «сильной рукой»! Обидно.

Наш этатизм – это произвол контроля и надзора. Здесь верхи бессильны. Власть искусственно укоренена в социуме, а потому не трогает болото средней и низовой бюрократии. Ее популярность – образцовая пирамида, рейтинги надуты, как финансовый пузырь, что нервирует. В политике желваками и бицепсами играют от мелкой дрожи и слабости в коленях. Силу так навязчиво демонстрируют от бессилия, самоуверенность – от невроза и комплексов.

Оставаясь главным тормозом модернизации, власть ничего не может поделать с вверенным ей «государством», со своими же аппаратами. Ее коридоры и этажи работают на себя, а не на страну (есть что делить). «Оптимальный» объем присутствия государства можно обсуждать вечно, но такого государства лучше меньше. Для людей МВД – это ДПС, МЧС – это пожнадзор, суд – это телефон наверх, а все вместе – государственный рэкет. Дележ ренты уже породил всероссийский паразитарий, который вредит организму, обездвиживает и уродует. Значит: не этатизм, а дерегулирование, но подлинное, системное и последовательное. Через силу. Это еще не модернизация, но первое условие ее старта.

К свободе привыкли относиться как к ценности: одни разделяют – другие нет. Но иногда ее принимают от безысходности: несвобода еще хуже. ХХ век в России перегрузил и подорвал главные скрепы этатизма: дисциплинарные техники, идеологию, коллективизм и пафос служения. Это «либерализм от противного». Свобода неудобна и трудна, но никто и не велит встречать ее как праздник. То, на что мы обречены (если чего-то хотим в истории), называется «наказание свободой». Не надо было так чудить почти весь прошлый век. Если мы сможем этот срок достойно отбыть, у страны еще останутся шансы.

6 декабря 2010