Текст книги "Нарцисс в броне. Психоидеология «грандиозного Я» в политике и власти"

Победа и агрессия

Предыдущий текст из цикла о патологиях самовлюбленности в политике заканчивался переходом к проблеме «нарциссического гнева» и «нарциссической ярости», роли агрессии в психопатологии нарциссизма. Восхищаться собой – личное дело каждого, но самообожание нарцисса окрашено крайне обидчивой, злобной подозрительностью во всем, что касается его обесценивания в глазах других. Результат – ураганная реакция на критику, на дефицит экзальтации и увиливание от восторга.

Острая тема пришлась на пик кампаний, связанных с Днем Победы, и тут теория гнева и ярость жизни попали в резонанс. СМИ и сети уже были заведены на проблеме воинственности и милитаризма во всем, что связано с памятью о войне и с переживанием Победы, включая ритуалы ликования и скорби. Полемика быстро перешла в режим самовозбуждения. В замкнутом контуре ненависти и агрессии ответ на критику «постановок памяти» быстро превзошел воинственность самих празднеств. Вопрос в том, чем этот конфликт индуцирован, в какой мере он является злокачественным и поддается ли терапии.

Комплексы воинственности

Воинственность (или агрессия) имеет множество проявлений, поэтому речь идет о комплексе, весьма сложном и разнообразном. Нарциссический гнев может быть вызван самоутверждением за счет других, ударной реакцией на недооценку, ответом на вскрытие и крушение нарциссических иллюзий и пр. Он бывает направлен на других и на себя и реализуется в спектре от затаенной обиды до прямого насилия. Но о «комплексе воинственности» можно говорить и в том смысле, какой в быту связывают с «закомлексованностью». Повышенная агрессивность вообще связана с нарушениями, в том числе с недостаточностью психических защит. Таким образом, «комплекс» в данном случае – это одновременно и сборка системы, структура, и конкретное отклонение, например, невроз.

Линия войны извлекается властями из прошлого в пропагандистских целях, поскольку все мирное и гражданское автоматически строит весьма невыгодные параллели с убогим настоящим

В симптоматике нарциссизма неизменно отмечают холодное безразличие к другим, «естественное» на фоне увлеченности собой. «В эмоциональном плане человек-нарцисс мертв по отношению к окружающему миру» (с). Его не волнуют чужие эмоции и интересы, эмпатия на нуле; доминирует отношение к людям как к материалу, средству и инструменту. Нарцисс всегда видит в других зеркало собственной грандиозности, пластичную массу заведомо триумфального испытания своей всемогущественности.

В этом уже есть «затакт агрессии». В человеческом сообществе в качестве агрессивного знака воспринимается даже не обязательно явный выпад, но уже сама недостаточность проявления хотя бы внешней, ритуальной формы участия. Не случайно обычную вежливость теория отношений рассматривает как средство «предотвращения агрессии». Не соблюсти простейший ритуал приветствия, ответа или благодарности – это уже если не нападение, то вызов – не «ноль», а «фаза», причем резко отрицательная. Нарцисс это делает легко – иногда просто из чрезмерной занятости собой.

Подобной эмпирии в политике достаточно. Причиной сгущающегося вакуума вокруг России являются не только практические действия, которые формально оцениваются другими как акты агрессии. Хуже того, причины радикального отчуждения не сводятся уже и к сигналам устрашения, призванным являть непревзойденную крутизну нашей всесокрушающей обороноспособности. В мире понимают, что этот брутализм стилизован прежде всего для внутреннего пользования – для накачки рейтингов в эстетике «мачизм в сортире». Но в этом нашем евразийском чучхе воспитанный внешний мир нервирует уже сама редукция языка формальной солидарности и приличий. «Пластмассовые» улыбки все же лучше, чем оскал, который то ли не могут скрыть, то ли просто считают адекватным выражением лица в этом глобальном окружении, недостойном наших совершенств.

В итоге незаметно переключается триггер, и в этой атмосфере бестактности, резкости и обычной грубости внешние контрагенты вовсе перестают реагировать на заявления о желании сотрудничать. Такие призывы в любом их оформлении далее воспринимаются как овечья шкура, из-под которой нечто озлобленное блеет про добрые намерения.

Конечно, не надо переоценивать чистоты сигналов солидарности в мировой дипломатии и недооценивать геополитического эгоизма всех. Но наш нарциссизм все чаще выпадает из более или менее принятого формата взаимоотношений. Президент Молдовы на праздновании Дня Победы в этом году – яркое, хотя и единственное исключение в этой атмосфере ритуальной изоляции.

Это неудивительно. С некоторых пор у нас с упоением повторяют Александра III: «У России есть только два союзника: ее армия и флот». Когда метафора из афоризма воспринимается буквально и воспроизводится в realpolitik как цель и результат, это неотвратимо заводит в тупик. С таким «союзом» в современном мире невозможно даже воевать, а потому остается гибнуть, бесславно и совсем не героически. Голая агрессия себя истощает.

Жертвы обиды

Ранее уже не раз подчеркивалась роль обесценивания и отсутствия защит в «младенчестве» постсоветского общества. Этот провал в начальной нарциссической гармонии касался прежде всего внутренних отношений. Но поскольку наша Война и наша Победа в больше степени связаны с внешней политикой, в нарциссическом прочтении этих символов важнее эпизоды внешнего и глобального обесценивания, а также связанные с ними травмы.

В обычном психоанализе нарциссическая ярость рассматривается как реакция на травму, представляющую по мнению нарцисса угрозу его самооценке. (Понятия «нарциссическая травма» и «нарциссический шрам» использовались Фрейдом еще в 1920-е годы; термин «нарциссический гнев» был введен Хайнцем Кохутом в 1972 году). Трудно отделаться от впечатления, что эти теории вырабатывались на хрониках новейшей российской внешней политики. Самое простое здесь можно отнести к известному перелому во взаимоотношениях российской политики с Западом. Если вспомнить раннюю стадию этих взаимоотношений начала 2000-х, то она без большой натяжки напомнит конфетно-букетный период, о чем у нас теперь стараются забыть и старательно вытесняют. Говорилось в том числе о перспективах присоединения к НАТО, чего не могли позволить себе Горбачев и Ельцин. Задор общения «на равных» с мировой элитой в начале 2000-х невозможно было скрыть; все это превосходило даже эйфорию президента СССР периода разрядки, воссоединения Германии и пр.

Но затем, в ходе консолидации новой версии режима, «приличное семейство» вдруг обозначило дистанцию, прежде всего из-за неприятия ряда внутриполитических акций и общей тенденции «свертывания свобод», «наступления на права» и силового перераспределения мегаактивов. Можно считать, что мы пережили удар сдержанно и с достоинством, а можно подозревать в этой обиде травму, способную быть источником даже не очень скрытой нарциссической агрессии. Эту травму и соответствующие симптомы трудно спрятать в оформлении внешней политики, во многих деталях и в общем тоне ее идейного оснащения, но это же совершенно открыто прет из пропаганды, рассчитанной на массового потребителя, в телевизионных ток-шоу и в специально обученных интернет-ресурсах. Система работает более не на промывание мозгов, а на их переливание. Здесь уже на уровне совершенно отвязанных и крайне агрессивных заголовков строится законченный образ свихнувшегося на своей грандиозности и всемогущественности нарцисса, утверждающего себя исключительно за счет унижения и прямого оскорбления оппонентов. Весь мир – не более чем материал для сугубо символического самоутверждения этой гордыни.

Помимо обиды обесценивания травма может возникать, когда нарцисс чувствует, что его скрытое истинное Я обнаружено. Такое бывает, когда его постигает очевидная неудача, или его значимость ставится под сомнение. Следствием оказывается стресс, а затем и девиантное поведение, которое, собственно, и квалифицируется как нарциссический гнев или нарциссическая ярость. Реакция возможна в диапазоне от демонстративного равнодушия и легкого раздражения или досады до эпизодов реальной агрессии, вплоть до физических атак и даже убийств. Может сопровождаться расстройством личности и, более того, проявляться в форме кататонического синдрома (возбуждения или ступора), параноидального бреда или эпизодов глухой депрессии.

Принято считать, что нарциссический гнев связан со стремлением нарцисса к полному контролю окружения, включая «необходимость отмщения, исправления несправедливости и нейтрализации вреда любыми средствами» (Хайнц Кохут). Это также попытка избавиться от ощущения пассивной виктимности (роли жертвы) и перехватить активную роль причинением боли другим. Цель – восстановить высокую самооценку, хотя и ложную. Гнев служит для нарцисса средством самозащиты и поддержания ощущения силы и могущества символическим уничтожением всего, что этому ощущению угрожает.

Победные компенсации и схемы заимствования

Государственными деятелями становятся в зрелом возрасте и со сложившейся (казалось бы) психикой. Однако переживая стремительные, тем более неожиданные взлеты, люди политически «заново рождаются», экстерном проходя все положенные фазы становления. Резкие подъемы чреваты «кессонной болезнью» со всеми рисками и деструкциями, вызываемыми нарушением нормальных схем развития и отношений.

Фрейд писал: «Утрата любви и другие неудачи наносят неисправимый ущерб самооценке в виде нарциссического шрама». Этот ущерб отражает «степень презрения, которое пришлось испытать ребенку». Эта же формула «алгебраически» воспроизводится в раннем политическом становлении, по необходимости совпадающем с регулярной практикой. Поэтому обычные в быту объяснения характеров во власти через унижения детства, отрочества, юности (например, через травмы воспитания или двора) могут отступать на второй план, если не менее глубокие нарциссические шрамы появляются уже в зрелом возрасте, но у пациентов с не вполне зрелой психикой. Такие раны могут возникать, начиная с политического «младенчества» и заканчивая еще не совсем взрослыми обидами. «Маленький человек в большой политике» всегда подвержен риску унижения (часто субъективно преувеличенного) и воздействию травмы, всегда подлинной в своей субъективной глубине и боли.

Травма рождает нарцисса, будь то лидер, режим или массовидная сборка. Но прибегать к таким объяснениям необходимо, только когда иных толкований недостаточно.

Заметные преувеличения собственной значимости в культе Победы и победоносности как таковой во многом объясняются банальным отсутствием других ресурсов самоутешения в чужом, заимствованном величии. Если есть тяга к мегаломании, но нечем сразить мир из достижений своей гражданской жизни, образы величия заимствуют из истории – и именно из истории военных триумфов. В этом прошлом извлекается линия войны, поскольку все мирное и гражданское автоматически строит весьма невыгодные параллели с убогим настоящим. Например, мы более не можем с прежним звоном гордиться русской и советской наукой, поскольку это создает крайне невыгодный фон для всей новейшей политики в этой области, начиная с обрушения РАН и заканчивая построением «экономики незнания» на фундаменте клерикализации.

Однако в нашем случае все более проявляется собственно нарциссическое начало, в котором симптомы самолюбования на фоне торжества и скорби становятся откровенно вызывающими. В показе и изложении мемориальных мероприятий сквозит не столько искреннее соучастие в акциях скорби, сколько любование их удачной формой и массовостью. И это без потерь передается зрителю. Зацикленному на себе нарциссу свойственно с холодным утилитаризмом использовать все и всех. Новая «политика памяти» также все чаще ловится на идеологической и пропагандистской утилизации самых, казалось бы, приватных, даже интимных актов мемориального характера. Иногда кажется, что для этой пропаганды и «Бессмертный полк» нужен прежде всего как повод противопоставить его врагам режима, внешним или внутренним. Это схватывается невооруженным взглядом, не говоря об простейшем контент-анализе.

Приходится заново прорабатывать историю Дня Победы. В самом начале ее даже не назовешь историей празднования: изначально праздника в нынешнем его понимании не было. В этом была своя большая (верховная) политика, но и созвучие настроениям фронтовиков, для которых это был день окончания чудовищных бедствий, окрашенных отнюдь не только героикой. Сейчас все это постепенно уходит, и каждая новая годовщина окончания страшной войны в официальных постановках все более походит на празднование победы сборной в каком-нибудь очередном чемпионате. Об этом же напоминают массовые мероприятия и представления, в которых «сделайте нам красиво» дополняется массированным, техничным и в этом смысле циничным «сделайте нам скорбно». Трудно избавиться от ощущения все того же зеркала, в которое с видимым удовольствием смотрится система, приватизировавшая и победу, и триумф, и само горе.

Особенно тяжело, когда в этих постановках в качестве солистов и статистов используют детей. Дети в этих картинах часто напоминают… автомашины, на которые взрослые деловито вяжут георгиевские ленточки. Для одних карапузы в пилотках и гимнастерках с муляжами автоматов – это прикольно и патриотично, для других это проявление ползучей милитаризации, в том числе реализующей агрессию травмы с установкой на внутренний раскол и гражданское противостояние. Действительно, иногда кажется, что АКМ в руках девочки с бантами всерьез целит в тебя как в субъекта, недостаточно восторженного и лояльного.

В наших условиях это уже не мания преследования.

Источник: Политический нарциссизм в России: победа и агрессия // Forbes, 13.05.2017. URL.

Приватизация прошлого

Предыдущие статьи нашего цикла о нарциссизме в политике были посвящены патологиям времени: нарциссическому освоению модусов прошлого, настоящего и будущего. В этой связи особый интерес вызывает формула запрета на «переписывание истории», которая в последнее время все чаще звучит в категорической модальности: «Мы не позволим!» При этом разгоряченный собственной грандиозностью и всемогущественностью нарцисс легко вписывает историю в будущее как потенциал болезненно подавленной агрессии: «Можем повторить». Это рубеж, за которым простая глупость переходит в очень непростую патологию, диагностируемую разрывами коммуникации с внешним миром и другими, безумием самооценки, потерей связи с реальностью, способности к элементарной рефлексии. Более того, теперь выясняется, что у нас не просто «могут повторить», но уже реально повторяют саму систему утилизации истории советской пропагандой, нарциссической по самой своей природе.

Новый пантеон в битве за воздух

Если раньше играми с историей занимались ведомые партией академики с достойными навыками имитации научности, то сейчас качество легендирования резко падает. Унтер-офицерские вдовы нового военно-исторического поколения прилюдно себя высекают, сами того не замечая. Включается режим лишенного какой-либо рефлексии самолюбования на фоне чужих подвигов, реальных и нарисованных.

Обычно такие провалы списывают на дефицит ума и грамоты, но сплошь и рядом это уже становится строго атрибутируемым объектом психопатологии. Просто у нас не привыкли к тому, что между «нормальным» миром и клиникой уровня «Белых столбов», «Ганнушкина» и «Кащенко» нет пропасти, но есть (должен быть) вполне обыденный психоанализ. Власть, не читавшая Мишеля Фуко, резко, без континуальных переходов, делит общество на «нормальных» и «ненормальных» – и сама же попадает в эту ловушку. Игры с историей, прежде всего с историей Великой Отечественной войны, – идеальный в этом отношении объект для анализа.

Вольности с историей становятся отличительной чертой «нового патриотизма». Как надстраивается пантеон над пантеоном и кому можно, а кому нельзя «переписывать историю»

Читающая «Известия» общественность недавно была озадачена очередным выступлением руководителя Российского военно-исторического общества Владимира Мединского, посвященным новому этапу созданию героического «пантеона». Полное впечатление, что до и без Мединского такого пантеона не было и нет и что других, более насущных проблем для российского самосознания сейчас не существует. Характерный тип осложнения: искусственно (под себя) ставится грандиозная задача, для решения которой предлагаются примеры откровенно убогие и часто некорректные. Не так важно, из каких публикаций, а главное, из каких контекстов тема «пантеона» здесь заимствована; важнее сама нарциссическая техника созидания героического мифа, основанная на руинировании уже существующей героики. Поскольку героическая история войны уже написана без Мединского, причем с участием таких гениев мысли и слова, как Сталин и Минц, остается строить новый пантеон на украшающем достраивании уже построенной красоты.

В данном тексте, в частности, безапелляционно утверждается, будто в первый же день войны было сбито 300 немецких самолетов. На этот счет есть разные данные. Из материалов Bundesarchiv во Фрайбурге следует, что в первую неделю (!) войны, то есть с 22 июня по 28 июня, было уничтожено всего 280 самолетов Люфтваффе. И это не агитка, но по-немецки педантичный армейский отчет. Там же сообщается, что за 22 июня безвозвратные потери немцев (боевые и небоевые, с точной разбивкой по типам) составили 78 самолетов.

В статье про «пантеон» также утверждается, что в этот великий день мы превзошли по ущербу, нанесенному немцам, великую «Битву за Британию». Героический миф созидается из эффектных фрагментов, не всегда достоверных, а главное, разрушающих целое. «Самый трагический день в истории советской авиации» (по оценке Дмитрия Хазанова, ведущего специалиста по истории войны в воздухе) в сознании непосвященной публики разом оборачивается днем ее небывалого триумфа. Героизм конкретных людей, брошенных и подставленных собственным командованием, распространяется на общую героику государства, становится для преступной власти одновременно и алиби, и наградой.

Нарцисс видит только то, что хочет видеть, и в упор не видит того, что мешает восприятию его грандиозного Я. Хуже того, он искренне полагает, что этого не видят, не могут видеть и все остальные. Он всемогущ и в этом историческом селфи – в причащении к великой истории, но и в самооценке всемогущества своего мифосозидания. Мания грандиозности легко игнорирует тот факт, что «битву за Британию» британцы выиграли, тогда как мы свою войну в этот момент катастрофически проиграли. В угоду новому мифу натягивается даже сравнение конкретных потерь: 18 августа 1940 года немцы потеряли «над Британией» 163 человека летного состава, а 15 сентября того же года – 188, тогда как первый день агрессии против СССР стоил жизни 133 членам немецких летных экипажей (Д. Хазанов. 1941. Война в воздухе. Горькие уроки).

А это уже из нашего более чем лояльного к армии и вполне патриотичного источника «Para bellum!», материал с ярким названим «Сломанные крылья Люфтваффе»: «Однако намерения нападавшей стороны одним-двумя мощными ударами разгромить советскую авиацию в приграничных районах […] не были реализованы в полной мере. В первый день войны советские летчики выполнили около 6 тысяч боевых вылетов, сбили десятки (! – АР) самолетов противника». В некоторых ссылках на советские «архивные данные» значится цифра «более 200», однако «есть основания считать доклады советских соединений об уничтожении десятков вражеских самолетов недостоверными (якобы одна только 9-я смешанная авиадивизия сбила 85 немецких самолетов)» (там же).

В такого рода приемах, свойственных скорее даже рекламе, чем собственно пропаганде, принято выхватывать удобный фрагмент, вовсе не замечая опровергающего контекста. Для сравнения наши потери: «…По данным немцев, в первый день войны на земле было уничтожено 888, а в воздухе – 223 советских самолетов. Эти данные ненамного отличаются от данных, содержащихся в советских официальных источниках: всего потеряно около 1200 самолетов, из них 800 – на аэродромах». Есть и более скорбные цифры: «Для оценки убыли материальной части советских ВВС сравним наличие самолетов на 22 июня 1941 года и два дня спустя. Оказывается, что на Северо-Западном направлении количество боевых машин сократилось на 973, на Западном направлении – на 1497 и на Юго-Западном – на 1452 единицы. Итого 3922 самолета. Из этого подсчета напрашивается вывод, что за первый военный день потери составили не менее 2000 самолетов» (там же).

Проблема нарцисса не просто в завышенной самооценке и в особой любви к себе, могущей быть вполне конструктивной, но именно в утрате связи с реальностью. Пропаганда и тогда могла мешать делу едва ли не физически. «Соединения дальнебомбардировочной авиации не пострадали от налетов на аэродромы. Распоряжение командования ВВС о приведении частей авиакорпусов в боевую готовность было передано в 6 ч 44 мин. И что же? «На всех аэродромах начались митинги, – записано в официальной хронике АДД. – Летчики, штурманы, техники, младшие авиаспециалисты клялись сражаться с врагом до полного его разгрома, заверяли Родину, партию, народ…» Только около 10 ч генералом П.Ф. Жигаревым была поставлена задача 3-му авиакорпусу ДД по уничтожению скоплений вражеских войск в районе Сувалок, и лишь в 13 ч 40 мин первые бомбардировщики начали взлет. Таким образом, более семи часов первой половины дня оказались упущены» (Д. Хазанов. Цит. соч.). История повторяется: и сейчас трудную работу с фактами прошлого подменяют якобы идейными выкриками замполитов – нереально пафосным митингом на полях былых сражений, в том числе проигранных.

Созидание героического «пантеона» на сомнительной цифре и вне контекста трагических поражений – классический пример замкнутой на себя нарциссический практики. При этом пропагандистский эскорт власти сильно принижает реальные заслуги тех, на ком нарцисс бесцеремонно паразитирует. Героизм наших летчиков состоял в том, что тогда им приходилось сражаться на два фронта: против немецких асов с их гигантским опытом и техническим превосходством – и против провалов собственного командования. Нашу молодежь бросали в бой с налетом 10–20 часов, тогда как 20-летний Хофманн, согласно легенде сбивший более 300 наших самолетов (в разы больше Покрышкина и Кожедуба), имел налет более пяти тысяч часов, поскольку его матушка была владелицей авиаклуба.

Огромные потери были вызваны задержками информации и приказов, ущербностью обучения, отсутствием связи, маскировки и средств ПВО, катастрофическими ошибками в дислокации, в оперативном и тактическом руководстве. «Весьма существенным фактором, повлиявшим на резкое снижение боеспособности ВВС, явилась потеря управления на большинстве направлений в звене ВВС округа (армии) – авиационные соединения, части. Особенно плохо обстояло дело на Западном фронте, где штаб ВВС фронта в течение первых трех (!) дней войны фактически бездействовал». «Начавшаяся война показала, что советское руководство, в том числе командование ВВС Красной Армии, не способно управлять войсками в экстренных ситуациях. Изучая приказы первого дня, приходится признать, что они в большинстве отдавались без учета реальной обстановки или явно запаздывали». (Д. Хазанов. 1941. «“Сталинские соколы” против Люфтваффе»).

Создается полное впечатление, что новый пантеон собираются строить не только на фактуре, но также на идеологии и констатациях книги И. Минца «Великая Отечественная война Советского Союза». Данное сочинение во многом воспроизводит книгу «И.В. Сталин о Великой Отечественной войне Советского Союза», а в последней главе – речь И.В. Сталина 9 февраля 1946 года. С поистине большевистской прямотой там сказано: «Уже в первые дни войны были разбиты лучшие германские дивизии и части авиации».

Хлестаковщина, в том числе в истории и даже в пропаганде, может давать короткий и сильный эффект в перевозбужденных, испуганных сообществах, но в итоге всегда заканчивается «немой сценой».

Идеологический регулятор как historical authorities

Вольности с историей становятся отличительной чертой «нового патриотизма». Повышенную конфликтность приобретают ситуации, в которых такие заявления не в ладах с предметом на уровне школы и здравого смысла. Открывая памятник Ивану Грозному, орловский губернатор заявил: «Историю надо помнить и не позволять ее никому переписывать». Перед этим он смело процитировал самого царя («Я виновен в смерти своего сына, потому что вовремя не отдал его лекарям»), пояснив, что беда случилась, «когда они ехали в дороге и он заболел. Они ехали из Москвы в Петербург…». Эта реновация на территории прошлого без его согласия противоречит «конституции» элементарного знания, согласно которой история обратной силы не имеет (во времена Грозного не было не только Петербурга, но даже Ленинграда и «Сапсана»). Тем не менее в свободной России начала XXI века появляется монумент в честь одиозной и психически неуравновешенной личности с катастрофическим финалом правления, благоразумно удалявшейся из пантеона царствований на протяжении всей истории Империи и династии. Получается, что региональный администратор, сомнительной остепененности историк, активный мотоциклист и еще группа лиц примерно того же качества непринужденно ставят на место плеяду императоров и историков-классиков, меняя изложения и оценки в угоду коряво понятой конъюнктуре.

В формуле «мы никому не позволим переписывать историю» интересно все: и понимание «истории», и неясность в том, что значит «переписывать», и, конечно же, это величественное «Мы». Звучит помпезно, как «Мы Николаи Вторые».

По ситуации история здесь понимается либо как то, что написано, либо как то, что было («на самом деле»). И то, и другое, и написанное и бывшее, переписывать нельзя. Реальный же смысл здесь таков: то, «что было на самом деле», и есть то, что написано, – но не где угодно и кем угодно, а лицами или инстанциями, уполномоченными в данный момент контролировать производство исторической правды – идеологическим регулятором. Таким образом, история и как реальность прошлого, и как его «правильное» описание приватизируется властью, после чего поступает в распоряжение подразделений идеологии и пропаганды. В соответствующем отделе Гохрана она хранится как «неприкосновенный» запас, который по мере надобности расходуется направо и налево, но прикасаться к которому никому из непосвященных не позволено. «Это святая легенда, к которой просто нельзя прикасаться» (Владимир Мединский о 28 панфиловцах).

То же со словом «переписывать». Запрещено переписывать (критиковать, оспаривать и даже просто ставить под сомнение) то, что в данный момент записано в официальном историческом каноне, в версиях начальства определенного уровня и даже просто в изделиях пропаганды. Таким образом, переписывать историю, вообще говоря, можно, включая официальный канон, но это компетенция «исторических властей» – если так можно выразиться по аналогии с понятиями financial authorities, customs authorities и т. п. О том, как эта мания административного величия реализуется в реальной работе с историческим материалом – в следующей статье.

Источник: Политический нарциссизм в России: приватизация прошлого // Forbes, 2.06.2017. URL.