Текст книги "Нарцисс в броне. Психоидеология «грандиозного Я» в политике и власти"

Самообожание в техниках переноса

Как видно из статей данного цикла, не только в быту, но и в профессиональной психопатологии нарциссизм чаще связывают с нездоровой влюбленностью субъекта в самое себя. Синдром так и называется: НРЛ (нарциссическое расстройство личности). Когда говорят о нарциссизме в политике, обычно также имеют в виду мании грандиозности и всемогущественности, свойственные фиксированным на себе индивидам-харизматикам – выдающимся деятелям, вождям, суверенам, диктаторам, деспотам, тиранам, автократам, национальным лидерам и нацистским фюрерам. Даже когда речь идет о нарциссизме больших политических организованностей – режимов и их самоотражений в идеологии, пропаганде, «аналитике» и карго-«науке», исследуются прежде всего эффекты нездорового самообожания – от выраженных проблем с самокритикой до банального бреда величия. Однако в политике и социуме еще более, чем в личностных расстройствах, значимы проекции нарциссического влечения на другие объекты, с которыми нарцисс вступает в сложные отношения самоидентификации и любви-к-себе-в-них. Здесь открывается целая сеть нарциссических контуров во взаимоотношениях вождя и массы, режима и его апологетов, идеологий и их адептов.

Объекты и типы переноса

Политический нарциссизм в ряде отношений может модифицировать классику психоанализа и расходиться со стандартными моделями, распространенными в обычной, «человеческой» психопатологии. Когда речь идет о больших общностях, например о нарциссических склонностях и расстройствах массы, особенно часто приходится иметь дело с трансляцией самообожания на внешние объекты, с которыми толпа себя отождествляет, подобно коллективному индивиду (Я-объекты).

В нынешней российской ситуации особенно существенно, какие фигуранты и области политики становятся объектами нарциссической идеализации, выступая в роли «важных близких». Точнее, даже наоборот: здесь важнее, что не попадает в эти категории, хотя, казалось бы, должно там быть по определению

Такого рода психологические защиты коллективного нарцисса, как правило, вытесняются и камуфлируются, а потому для их анализа требуются специальные усилия и техники. Но дело того стоит: типичный, а то и резко злокачественный нарцисс вдруг обнаруживается в закомплексованном скромняге, фиксированном, казалось бы, вовсе не на себе, а исключительно на величии этноса, государства, режима, на подозрительной по ориентации любви к верховному начальству и в особенности к «лидерам» политического руководства. Объектами такого переноса могут быть не только личности и целые институты (например, партия или армия), но и сами формы времени: прошлое, настоящее и будущее горячо любимой страны. В таких случаях идеологизированные версии национальной истории или политической футурологии оказываются благодатным материалом для аналитической эмпатии – понимания нарциссических фантазий, инвестируемых в закомплексованную массу, консолидирующих и мобилизующих ее клиническим отрывом от реальности.

В таких случаях в исследовательском плане (с позиции аналитика) мы имеем дело со своего рода обратным переносом, когда не забота о себе и не переживания своих комплексов распространяются на объекты харизматической идеализации (как в жизни), а наоборот, когда в структуре объекта обожания обнаруживается скрытый нарциссизм самого обожателя, например, в форме «причастной гордыни». В этой схеме прямые и обратные, первичные и вторичные переносы могут образовывать замкнутые многократно или даже непрерывно повторяющиеся циклы.

Перенос как таковой активно исследуется в психологии со времен Фрейда (в том числе так называемые неврозы переноса – истерический невроз и невроз навязчивых состояний) и Адлера, делавшего акцент на связи с комплексом неполноценности и социальными интересами. Однако нарциссический перенос – отдельная тема, а применительно к политическому нарциссизму и вовсе приходится пользоваться этим понятием в существенно более широких и разнообразных смыслах, нежели в психопатологии личности и обычном психоанализе (там особенно активно исследуются ситуации, возникающие в ходе самого анализа и распространяющие «идеализирующий» и «зеркальный» перенос на аналитика).

Самые простые и знакомые ситуации нарциссического переноса известны всем по жизни. Человека явно несет по линии Я-грандиозности и имитационной всемогущественности, при этом он сам подчеркнуто скромен и даже играет в самоуничижение, но терзает окружающих требованием восторженного признания необыкновенных достоинств объектов, с которыми он идентифицирован, например его необыкновенно одаренных детей или небывало выдающихся родителей, как правило, ушедших. В теории и психоаналитической практике чаще речь идет о родительском и прежде всего материнском архаическом переносе. В более широком смысле в таких случаях говорят о нарциссической идеализации «важных близких». В политическом нарциссизме этот родственный, семейный акцент стерт либо служит готовой формой переноса на Я-объекты несколько иного типа, например связанного с харизматикой или патернализмом, когда в качестве родной матери выступает отец нации.

Кроме того, обычный перенос, как правило, приписывает объектам свойства, которыми они не обладают, тогда как нарцисс может переносить на объект не сами качества (они там могут быть в действительности), а именно отношение – само свое избыточное самолюбование.

Таким образом, фиксация нарцисса именно на себе далеко не абсолютна, а нередко представляется буквально вывернутой наизнанку. Типичное проявление нарциссического переноса: родительское бахвальство, когда детей вместе с их «достижениями» предъявляют как свидетельство собственной незаурядности и теряют к ним интерес сразу после демонстрации талантов (стих прочел – с табуретки долой, из сердца вон). В таких случаях бывает трудно различить, когда в ребенке усиленно развивают таланты ради него самого и его собственного будущего, а когда жестоко «развиваемое» чадо становится заложником явного или скрытого нарциссизма родителей (аналог мании «безжалостного самосовершенствования» у обычного нарцисса). Отсюда серьезные патологии: «Развитию нарциссического расстройства способствует также наличие обесценивающих, депрессивных или эмоционально нечувствительных «важных близких» […] или использование ребенка и его успехов в качестве достижения собственных тщеславных целей (ребенок как нарциссическое расширение)». Мысль банальна, но оборот «ребенок как расширение» стоит цитаты.

Схожая, но иначе ориентированная ситуация из живой практики – случай с пациенткой N: фигурантка каждый раз с таким затяжным и надрывным пафосом вещает гостям о божественных качествах своих покойных родителей, и без того всем известных и всеми любимых, что в паузе общей неловкости приглашенные невольно задумываются о тяжелых комплексах самой героини, причем делают они это без каких-либо техник психоанализа и знаний в области патопсихологии. Навязчивая подача фрустрированным нарциссом себя не прямо, а в качестве отпрыска необыкновенных предков может быть достаточно утомительной, чтобы смутить даже вполне отвязную, хорошо приподнятую компанию.

В политическом нарциссизме таким «нарциссическим расширением» может быть что угодно; при этом объекты переноса бывают самыми разными по типологии. Не надо специальной подготовки и особой фантазии, чтобы представить себе, как какой-нибудь мелкотравчатый нарциссик заходится в самообожании, транслируя свойства великолепия, грандиозности и всемогущества объектам своей компенсаторной самоидентификации – нациям, странам, вождям, лидерам, идеологам, духовным, интеллектуальным и моральным авторитетам и т. д., вплоть до микрохаризмы местного начальства и слегка неординарных знакомых. Типичный обходной маневр риторики, но и самой психики: превознося нечто, млеть от обожания себя и переживания собственной значимости в причастности к чужому, но «присвоенному» великолепию. Сплошь и рядом националисты обожают не столько нацию, сколько себя как ее песчинку, империалисты – не столько империю, сколько свой собственный бытовой, диванный империализм, монархисты – не династию, а свою духовную связь с царственным величием, этатисты – не столько государство, высасывающее из них же последние соки, сколько свое сугубо личное благородное, самоотверженное государственничество.

Тот самый случай, когда нарцисс, якобы следуя завету «ибо всякш, возвышающш самъ себя, униженъ будетъ, а унижающш себя, возвысится», попадает в обратную по смыслу расхожую схему: «самоуничижение паче гордости» (когда речь идет о самоуничижении напускном и неискреннем). Или, как сказал сатана из «Адвоката дьявола»: «Определенно, тщеславие – мой самый любимый из грехов».

Избирательные векторы нарциссического переноса

В нынешней российской ситуации особенно существенно, кто и что именно – какие фигуранты и области политики становятся объектами нарциссической идеализации, выступая в роли «важных близких». Точнее, даже наоборот: здесь важнее, что не попадает в эти категории, хотя, казалось бы, должно там быть по определению.

Первым, кто приходит в голову в разговоре о нарциссическом переносе-расширении, должен был бы быть национальный лидер – во всем своем сугубо личном великолепии, грандиозности и всемогуществе, не говоря о неотразимом обаянии, тонком юморе и реактивном остроумии, уме и здоровье, твердом характере, выносливости, ренессансном универсализме, всезнании и нечеловеческой работоспособности. К такому умозаключению ведут два обстоятельства: ненормально высокий персональный рейтинг и «совершенный» образ персонажа, сутками напролет и превосходя всякую меру рисуемый официальными и ангажированными СМИ, прежде всего телевидением.

В 2013 году в цикле статей о легальности и легитимности автор этих строк пытался показать, каким образом новая российская власть последовательно, один за другим тестирует известные из истории и политической теории варианты легитимации – и так же последовательно их проваливает. На тот момент в этот список хронических неудач вполне логично вошел и вариант харизматической легитимации: популярность лидера на глазах сдувалась, рейтинги шли вниз, а усталость от персональной рекламы вождя с демонстрацией его персональных подвигов давала о себе знать тоже не лучшим образом. Люди привыкли к стабильности социально-экономической, но уже начинали тяготиться стабильностью общественно-политической. Хлебом недокормили, но перекормили зрелищами спортивной формы и ручного управления всем.

Последние годы, а именно период посткрымской консолидации, аналитики особенно часто связывают с переходом режима к новому этапу производства легитимности, основанной на харизматической доминации. Это кажется самоочевидным, но есть нюансы.

Может показаться неожиданным, но есть подозрение, что в харизматической доминации Путина сверхпозитивное отношение к его неподражаемым качествам сугубо личного свойства значит несколько меньше, чем это выглядит в прямолинейном прочтении данных опросов. Не будем пока останавливаться и на личной симптоматике в психической организации национального лидера: это отдельная тема, и ее в нынешнем положении интереснее рассматривать, например, в параллели с симптоматикой НРЛ у Дональда Трампа (что и будет сделано в следующих публикациях). Тем более это интересно в сопоставительном анализе символической грандиозности и всемогущественности национального и глобального масштаба, наблюдаемой в обоих случаях идейного зомбирования – вплоть до возможности легкой рекомбинации: «Америка поднимается с колен!» и «Make Russia great again!».

В обычном смысле харизма означает присутствие в личности свойств, обеспечивающих преклонение, безоговорочное доверие и безусловную веру в неограниченные возможности харизматика. С этой точки зрения представляет живой и значимый интерес вопрос о том, какова доля личной харизмы национального лидера в тех восьмидесяти с лишним процентах поддержки, которые регулярно фиксируются опросами (безотносительно к качеству такого вопрошания). Здесь возможны два варианта: харизма лидера значит больше одобрения политики в целом, и, наоборот, личная харизма составляет лишь некоторую часть в общей структуре поддержки. Поскольку этого, кажется, никто специально не исследовал, остается довольствоваться гипотезами. В данном случае, как представляется, несколько больше оснований полагать, что в этой едва ли не всенародной поддержке личная харизма «весит» все же меньше, чем «политика в целом». Иначе можно было бы ограничиться заплывами к амфорам и полетами со стерхами и не ломать негативные тенденции личного рейтинга вождя Крымом и прочими военно-внешнеполитическими подвигами.

Если же вычленить нарциссическую составляющую в том числе и в переносе на «политику в целом», то здесь открывается отдельная интрига: что именно можно идеализировать в таком, мягко говоря, спорном объекте? Если в системе идеализируемых объектов произвести операцию «Россия минус Путин», что, собственно, остается из свидетельств нашей грандиозности и всемогущественности, за исключением гибридных маневров военного характера? Более того, какое место в системе переносов нарциссического самообожания занимает наше славное настоящее в сравнении с великим прошлым и несомненно выдающимся будущим? Об этом в следующей публикации.

Источник: Политический нарциссизм в России: самообожание в техниках переноса // Forbes, 14.02.2017.

Грандиозная самость в зеркале времени

В предыдущей статье цикла отмечалось, что в запущенных случаях объектами нарциссического переноса (Я-объектами любви-к-себе-в-другом) могут быть не только безумно идеализируемые лица или структуры из «важного» социального пространства, но и сами модусы политического времени – прошлое, настоящее, будущее. Соответственно, качествами неподражаемого великолепия, грандиозности и всемогущественности могут наделяться: отечественная история, текущая политика либо образы будущего (в документарной лексике: архив, досье, проект). В эти «зеркала времени» политический нарцисс с упоением смотрится, изживая комплексы, выстраивая психические защиты, перенося светлое прошлое в серое настоящее и туманное будущее, но… напрочь забывая при этом о совести, еде и работе, вплоть до типично нарциссического влечения к смерти. Отношение к модусам времени здесь шизофренически расслаивается, будто мы имеем дело с разными, но родственно взаимосвязанными субъектами в одном пациенте.

Наше второе все, Антон Павлович Чехов, сказал: «Русские обожают свое прошлое, ненавидят настоящее и боятся будущего». И это лишь первый диагноз.

Модусы времени как Я-объекты

Такого рода «растроение личности» в переживаниях былого, настоящего и грядущего отражает расстройства сегодняшней идеологии, но и куда более общие черты характера и психологической организованности нации, вплоть до массовых отклонений, иногда настолько устойчивых, что они начинают казаться врожденными, если не «генетическими». Вопрос в том, насколько это у нас своеобразно или, наоборот, является воплощением более или менее обычных свойств темпоральности политического сознания и бессознательного.

Древняя сентенция: «Прошлое – время, в котором мы ничего не можем изменить, но относительно которого питаем иллюзию, что знаем все. Будущее – время, о котором мы ничего не знаем, но питаем иллюзию, что можем все изменить». И настоящее – «граница, где одна иллюзия сменяется другой».

Всякого рода иллюзии – благодатная почва для активации нарциссических комплексов. Кажущееся всезнание о прошлом легко переходит в идеализирующую манипуляцию образами грандиозности «исторического существа» и великолепия былого, тогда как кажущаяся абсолютной открытость будущего позволяет активировать структуры всемогущественности в плане фантазийного владения окружением, миром и самой перспективой – течением времени и ходом процесса. Мы достигли чудесной поры, невозможное стало возможным, нам открылись иные миры и вообще…

В античной легенде юноша смотрится в собственное отражение, забывая о жизни. Политика смотрится в зеркала славного прошлого и грандиозного будущего, жертвуя настоящим

Грустный вывод IV главы «Физики» Аристотеля о том, что времени не существует вовсе (прошлого уже нет, а будущее еще не наступило) изящно преодолен в «Исповеди» Августина: «Где бы они (прошлое и будущее) ни были, но они существуют только как настоящее. И правдиво рассказывая о прошлом, люди извлекают из памяти не сами события – они прошли, – а слова, подсказанные образами их…» Согласно Блаженному «есть три времени – настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего».

Первое впечатление о темпоральности нынешней политической психопатологии в России связано с вопиющим доминированием истории, причем именно в форме «настоящего прошедшего». Здесь видятся двойной процесс и двойной эффект – во-первых, идеологизации жизни и, во-вторых, историзации идеологии. В эволюции официальной риторики этот рубеж обозначен 2010–2012 годами. До этого момента можно говорить о нарциссических поползновениях и приуготовлениях, но не о развернутом синдроме с переходом в расстройство и злокачественные формы.

Процесс начинается с идеализации начального периода путинского правления в идеологемах «спасения страны от распада», подавления сепаратизма и террора, выхода из беспредела «лихих девяностых», со «стабильности», «вставания с колен» и якобы «возврата политических прав народу», узурпированных безответственными популистами и ненасытным олигархатом. Посыл «Видите, какой я правильный» постепенно сменяется установкой «Смотрите же, какой я великий!». И тем не менее поначалу это выглядит скорее обычной политической саморекламой, пусть грубой и лобовой, неприятной, нечестной в отношении сделанного ранее, но еще не злокачественной в собственно психопатологическом смысле (мало ли кто в политике себя слишком красиво подает и безвкусно, пошло идеализирует).

Далее, в ходе подготовки и идеологического обеспечения местоблюстительства Медведева, акцент с выдающегося настоящего переносится на проблемное будущее. Необходимо преодолеть технологическое отставание, опасную и даже уже критичную зависимость страны от экспорта сырья и импорта товаров и технологий. Политическая задача соразмерна исторической – «смена вектора развития». Учитывая глубину и силу инерции сырьевой экономики и укорененного в России ресурсного социума, торгующего сверхнизкими переделами и превращающего в расходный материал все, включая науку, образование и само население, задача выглядит как минимум эпохальной. И критичной, поскольку инерция, как выясняется, губительна: «Следуя этому (инерционному. – Прим. ред.) сценарию, мы не сможем обеспечить ни безопасность страны, ни ее нормального развития, подвергнем угрозе само ее существование» (Путин, 2008).

Спекулятивно-нарциссический налет в оценке состоявшихся спасительных свершений отчасти уравновешивается почти здоровым алармизмом в понимании проблемного будущего. «Стратегия 2020», неопознанный «план Путина», пролетевший над нами, как фанера над Москвой, целая серия инициативных проектов от ведущих экспертных структур страны, включая целых два доклада Института современного развития (ИНСОРа)… В сфере стратегического планирования резко меняется лексика профессионального сообщества и самого официоза: модернизация, инновации, диверсификация, «снятие с иглы», административная реформа и реформа техрегулирования, импортозамещение, дерегулирование и снижение административного прессинга, реиндустриализация, экономика знания, человеческий капитал.

Все изменила… рокировка. Модернизация провалена, не начавшись, а потому поступает команда на резкий разворот «все вдруг» от перспективной прагматики к ретроспективной идеологии и оперативно заряженной «духовности». Ответ режима на основной вопрос философии меняется с материалистического (рационально-прагматического) на идеалистический, полумистический и в целом ретроспективный: назад и вверх, а там… Традиционные ценности, духовные скрепы, мораль и заветы предков, исконная идентичность, наследие, культурный код. В одночасье свершается великий отказ от риторики будущего; еще остается идеализация недавно свершенного и все еще стабильного настоящего, но уже заранее готовится идеологический плацдарм для отступления в великое прошлое державы и духа. Этот плацдарм готовится медленно и терпеливо, но надежно и с систематическим, методичным разогревом массовых комплексов, прямиком ведущих сначала к легким расстройствам, а потом и к злокачественному нарциссизму, в том числе с архаическим переносом и компенсацией собственной закомплексованности величием предков (ср. в предыдущей статье казус с пациенткой N).

Сейчас все чаще говорят об идеологизации истории, но, возможно, важнее здесь встречное движение – историзации идеологии. При ближайшем рассмотрении процесс оказывается более сложным, чем кажется, выстроенным целой системой прямых и обратных, перспективных и ретроспективных переносов. Перетекания, циклы, ответы, прорывы и возвраты – целая паутина трансляции и ретрансляции неврозов и навязчивых состояний.

Постепенно инфекция проникает вниз и все глубже. Всякая шваль кидается с пеной у рта защищать славу России даже там, где на нее никто не покушается. Ретроспективный патриотизм становится для одних компенсацией ничтожества, для других профессией и лифтом.

Наполнение и дыры нарциссического времени

Уже стало штампом говорить о зацикленности нынешней политики и идеологии на прошлом именно в силу вопиющего провала с проектами и образами будущего. Это не совсем так: здесь свой почти закрытый, элитный заповедник. В собственных переживаниях и надеждах власть питается скорее самодеятельной нарциссической футурологией, в которой старый мир рушится, а наше руководство во главе огромной, немало экзальтированной и все еще как-то вооруженной страны совершает подвиги грандиозности, являя чудеса всемогущественности, в основном в сфере абстрактного «влияния». Россия возвращается в сонм великих держав, правда, непонятно зачем и неважно как, какой ценой и с какими далеко идущими последствиями для завтрашнего дня. Сегодня мы всех любой ценой заставим о себе говорить – а завтра хоть потоп, после которого и трава не расти.

Заветный символ такого великолепия – три кресла в новой Ялте, в которых вместо Сталина, Черчилля и Рузвельта воссядет Путин в обрамлении лидеров США и Китая. Нашему вождю это надо, но это надо и массам, мечтающим, чтобы любимый руководитель с голым верхом повелевал третью мира и сидел там, где вершат судьбы Планеты, даже если само население РФ во имя этой великой цели останется с голым низом.

Можно, конечно, острословить по поводу неожиданно резкой глобализации картинок, начинавшихся с заголения торса, а затем и освоения сред – подводного мира и воздуха, символического покорения техники и фауны. Однако в диагностическом плане все гораздо серьезнее, поскольку в итоге этой эволюции мы имеем дело с трансформацией сугубо личного пиара в схемы большой внутренней и глобальной политики.

Следующим нуждающимся в переосмыслении клише оказывается «выпадение настоящего». Это свойство тоже уже выглядит хроническим, если не врожденным. Мне уже доводилось писать о том, что самоопределение страны распято на двух осях пространства-времени: «прошлое – будущее», «Запад – Восток». Маятник российского самосознания с образцовой регулярностью раскачивается между модерном и традиционализмом, апологией идеального проекта и культом славного прошлого. Те же колебания по линии европеизма и евразийства, западничества и азиатчины, вестернизации и ориентализма. Образуемый этими осями «крест» обрекает поиск российской идентичности на вечную муку, но сейчас попытки сняться с него обнажают еще и пустоту в перекрестье – в нашем самоопределении здесь и сейчас, в этом времени и в своем пространстве.

Эта пустота (см. в том числе текст в нашем цикле о «триумфе пустоты») воспроизводит типичный уход нарцисса от реальности. В античной легенде юноша смотрится в собственное отражение, забывая о жизни. Политика смотрится в зеркала славного прошлого и грандиозного будущего, жертвуя настоящим, включающим в том числе потребности населения, инфраструктуры, да и самого дальнейшего развития, если не выживания. В пределе таких эволюций – мания грандиозности и бред величия, когда Я-концепция соизмеряется исключительно с символикой карты мира и часов истории, глобуса и маятника.

Вместе с тем приходится помнить, что все эти игры с временами происходят именно в настоящем и затрагивают не чистую историю и футурологию, но именно «настоящее прошедшего» и «настоящее будущего». И компенсаторные, защитные переносы тоже осуществляются именно в настоящее.

Более того, здесь между модусами времени формируются сложные переходы, в том числе видоизменяющие во времени и саму нарциссическую акцентуацию. У нас обычно не дочитывают хрестоматийные выдержки до конца, хотя в той же резкой сентенции Чехова есть не менее сильное продолжение: «Русские обожают свое прошлое, ненавидят настоящее и боятся будущего. Как это было бы печально, если не подумать о том, что будущее, которого мы боимся, постепенно превращается в то настоящее, которое ненавидим, и в то прошедшее, которое обожаем». В замечательном «Как это было бы печально…» скрыта жестокая ирония. Печально и даже трагично как раз то, что пугающее будущее через ненавидимое настоящее неотвратимо перемещается в прошедшее, где высветляется и становится объектом идеализации, часто тем более нарциссической, чем сильнее травма.

Связь нарциссизма с комплексом неполноценности делает этот переход постоянно возобновляемым и чуть ли не безысходным. В другом месте добрый к нам Чехов пишет: «Русский человек любит вспоминать, но не любит жить». Однако и эту популярную цитату из «Степи» лучше дочитывать до конца, не ограничиваясь собственно афоризмом. Там тоже диагноз: «Русский человек любит вспоминать, но не любит жить; Егорушка еще не знал этого, и, прежде чем каша была съедена, он уж глубоко верил, что вокруг котла сидят люди, оскорбленные и обиженные судьбой».

Политики обожают возить воду на обиженных и лить ее на мельницы собственной грандиозности, не просто болезненной, но еще и заразной. Так разгораются нарциссические эпидемии, в которых сейчас все оказывается чертовски плохо, глупо, преступно и трагично, но зато возвышенно, величественно и великолепно в прошедшем и в грядущем, в которое деспоты тянут нацию сообразно собственным сдвигам по всем фазам.

В этом великолепии есть как минимум одно разоблачающее обстоятельство: что именно выносится на первый план в образах нарциссического величия. Точнее наоборот: что здесь скрывается, вытесняется и исчезает, превращается в идеологически несуществующее, дабы не портить идеальный автопортрет нарцисса? Вопрос не только в том, чем страну учат экзальтированно гордиться, а скорее в том, о чем ее заставляют забыть, поскольку эти события, отдельные нарративы и целые сферы жизни не вызывают ничего, кроме жгучего стыда.

Об этом свойственном традиционной России и особенно ее современности «апофатическом нарциссизме» в следующем тексте.

Источник: Политический нарциссизм в России: грандиозная самость в зеркале времени // Forbes, 28.02.2017. URL.