Текст книги "Нарцисс в броне. Психоидеология «грандиозного Я» в политике и власти"

Нарцисс и вирус. хроники вялотекущего конца света

Модным сейчас откровениям на тему «Мир после пандемии» не хватает дифференциальной диагностики. Даже развитие инфекции зависит от наличия у пациента сопутствующих заболеваний. Политическим организмам сейчас также предложен целый ассортимент осложнений с очень разными исходами. Особо болезненная ломка предстоит режимам, страдающим двойной зависимостью: патологией грандиозного «Я» в сочетании с тяжелым приходом от «нефтяной иглы». Обострение политического нарциссизма в России при цене за баррель ниже нуля – и вовсе чистый апокалипсис.

Масштабы бедствия

Предрасположенность у всех разная. Китайцы не любят жить в эпоху перемен, но русским, похоже, интереснее посещать сей мир именно в его роковые минуты, и не в провинции у моря, а в горячих точках. Возможно, поэтому «русскому миру» так свойственно возноситься и периодически рушиться, переживая то глобальный триумф, то очередной апокалипсис местного значения – конец света в одной отдельно взятой стране.

Отсюда наша оригинальная историософия с особым переживанием прерывности. «История русской культуры, – пишет о. Г. Флоровский, – вся она в перебоях, в приступах, в отречениях или увлечениях, в разочарованиях, изменах, разрывах». Такое самоуничижение – оборотная сторона российского этнонарциссизма, невротического самолюбования собственной грандиозностью с манией вершить судьбы мира из родного пепелища.

В популярной аналитике здравого смысла все куда приземленнее; она привычно замыкается на сценариях политэкономии и социологии, на техниках контроля и коммуникации. Вымывание бизнесов, утрата сырьевых рынков, продление персоналистской власти обнулением свобод с политической самоизоляцией страны и граждан – все это объектный уровень. Для российской пародии на идеократию с целым букетом ментальных расстройств куда важнее, как вся эта история ударит по субъекту – по сознанию и психике. Это исторический шанс. Сейчас можно либо очнуться, либо окончательно зависнуть на искусственной вентиляции мозгов – с известным исходом для режима и нации.

Хуже всего, когда и в разгар беды люди продолжают злоупотреблять своей, мягко говоря, нескромностью. Палата интенсивной терапии рейтинга веселящими газами. Власть оформляет еще один эпизод в анналы славных побед. «Можем повторить!» по схеме «Мы за ценой не постоим!» в стерильном образе «спасения под началом».

Интересам высочайшего пиара подчинены информационная политика и перераспределение ресурсов. Новостные блоки все более походят на летопись личного участия и ручного управления всем подряд. Сплошной день спичрайтера, как «день жестянщика». Нашим вождям вообще свойственно куда-то исчезать в первые дни национальных бедствий, зато теперь «валдайскую паузу» с лихвой компенсируют хроническим присутствием в эфире. Сцены сплошного совещания руководства с самим собой настолько грубо постановочны, что невозможно реконструировать, на кого все это рассчитано?! Плюс незнание норм «экономии пафоса». Начальство не может, как Алексей Меринов в Фейсбуке, через день обращаться к нации в формате «Братья и сестры!». Это девальвирует.

Подобная суета скрадывает историческую размерность события. Чума эпохи Юстиниана, «черная смерть» Средних веков, «в тени которой росла, а подчас лишь еле теплилась человеческая цивилизация» (Милан Даниэл), – страшный мор гальванизировал варварство и архаику, но и подталкивал к выходу из Средневековья в цивилизацию Нового времени. Возможно, и сейчас все эти мучения готовят исход из страдающего постмодерна в уже назревшее «Сверхновое время». Это совсем другой масштаб – трансформации общекультурных моделей и целых цивилизационных проектов.

Чума на весь ваш дом

Нынешнюю пандемию не называют «чумой XXI века», разве что из суеверия. В этом плане чума и в самом деле стоит несколько особняком в ряду прочих так называемых трансмиссивных инфекций. Если от натуральной оспы, холеры, сыпного тифа и испанки погибало до трети заболевших, то чума косила территориями с гарантией смерти буквально в 3–4 дня, а потому наводила ужас сильнее всех войн. Сейчас такого нет. Зато есть иммунитет, привитый культурой алармизма от Римского клуба до Греты Тунберг. Нам трудно поверить, что в природе вообще может быть что-то такое сколь угодно ужасное, с чем рано или поздно не справились бы новейшие науки и технократии. Но уже есть подозрение, что COVID-19 не совсем обычный вирус, а нечто, способное непредсказуемо мутировать на культурных средах. В итоге человек и его наука могут столкнуться с небывалыми разрушениями в биологии вида и в самой биомедицине. Успокаивать себя тем, что это лишь гипотезы, глупо. В логике бифуркаций и рисков с неприемлемым ущербом все куда проще: «А если все же да?» В разовый обвал сырьевого экспорта тоже никто не верил.

Пока аналитики гнут пальцы в подсчете «черных лебедей» и «всадников Апокалипсиса», российская реальность постепенно превосходит даже эти связки красивых слов. Приступы политического нарциссизма одновременно и производны от ресурсного богатства, но и ведут к разрушению своей же ресурсной базы. Здесь именно нарциссическая фиксация проводит границу между политической вменяемостью либо неадекватностью. Это первое, с чего приходится начинать. В противном случае вы всегда будете говорить в пустоту, не понимая, почему вас не слышат либо реагируют с обратным эффектом.

В наших условиях перенос на образы имперского величия – это еще и реальная скрепа, работающая на вытеснении и компенсации бытовых комплексов. Прежде чем пытаться что-то разумное внушить такому пациенту, надо хотя бы примерно понимать, насколько он не в себе и зачем этот эскейп ему так нужен. Уже более полутора десятка лет именно эпидемии нарциссизма называют в мире «чумой XXI века». Так что имя занято – и не только имя! Как говорил один профессор: «Что такое эта ваша пандемия? Старуха с клюкой? Ведьма, одинаково легко меняющая бордюры и Конституцию? Чума не в пробирках, а в головах».

Пикник на обочине

На этом фоне многое в сети сейчас выглядит легкомысленным. Уже когда в мире сотнями гибли люди, все мы тут обменивались сообщениями о том, что это ненадолго, поскольку «сделано в Китае». Теперь у той же публики вызывает слезы ролик с проводами врачей в Ухане. Одна из моих сотрудниц три раза смотрела… и три раза плакала. Напоминает закрытие Олимпиады-1980, не хватает только «до новых встреч».

Но и поток шуток, острот, приколов и карикатур разного качества не думает сворачиваться. Есть находки («И проснулась нация / В самоизоляции»), хотя в целом это скорее слабая самодеятельность. Но в атмосферу гнева и ужаса парадоксальным образом все же встраивается дух праздника. В сетях будто продолжается массовый выход на шашлыки сразу после объявления первой нерабочей недели.

Нервное веселье часто вытесняет страх. Карнавализация смерти по традиции помогает справляться с инфернальным ужасом. Плюс бегство от избыточного контроля. «Карнавал – это вторая жизнь народа», «временный выход за пределы обычного строя жизни» (М. Бахтин). Поэтому и сейчас весь этот сарказм на грани скабрезности порожден цинизмом не публики, а официоза, другой реакции не заслуживающего. Народный абсурдизм бледнеет на фоне бреда официальных разъяснений, заявлений, инструкций и призывов. Теперь это тоже ритуал: в интернете люди красиво сжигают «макет» ненавистной политики, как когда-то сжигали чучело чумы, с той же суеверной надеждой и с тем же успехом.

Плюс антифундаментализм и ирония постмодерна, приучающая ко всему относиться с дистанцией, без фанатизма. В частности сейчас на психику давит не просто статистика, но именно ее глобальная сборка. Если бы средневековый человек, как сейчас, каждый день получал сводную информацию о жертвах чумы во всем мире…

У нашего времени нет и былого привыкания к необязательным, неожиданным потерям, зато есть интуиция другой цены человеческой жизни. В Средние века страх смерти был онтологическим, теперь же он более личностный. «Смерть, насколько она “есть”, по существу всегда моя» (Мартин Хайдеггер). Поэтому карнавал заканчивается, как только умирает кто-то из своих или близких – или просто знакомых виртуально, в одно-два касания. Тут же политическая комедия отделяется от человеческой трагедии, карикатурность власти – от адских реалий жизни и смерти. Присутствие вируса начинаешь воспринимать почти телесно, на кончиках пальцев… И тут же сам возвращаешься к душеспасительной иронии.

Уроки пустоты, или Начала политической эсхатологии

В эпоху «бумажной архитектуры» был международный конкурс на свободную тему: «Музей». Наши парни в МАРХИ спроектировали «никакую» деревянную конюшню, в денниках которой стояли лошади великих конных памятников… без всадников. Идея гуманная, но и сегодня в обычных видах из окна и кадрах будто вымерших великих городов Старого и Нового света должна быть своя скрытая символика. Все это зачем-то уже было в искусстве: утопия Гильберсеймера, архитектурные натюрморты де Кирико, «Земляничная поляна» Бергмана – вымершая улица, часы без стрелок и катафалк без возницы, с лязгом врезающийся в фонарный столб. Это не Хатынь, Герника или Дрезден, но, если угодно, образный эквивалент нейтронной бомбы.

Хотя это даже не чума (люди просто попрятались), видов такой всеобщей пустоты не припомнит и сама история. В Средние века не было фотошопа, но и не было такой натуры для съемки и сводного коллажа. Чтобы подозревать здесь какой-то экзистенциальный смысл, не нужно буквально верить в высшую силу и телеологию. Но зачем-то нам эти картины показали, уже угробив ради кадра более двух сотен тысяч статистов.

Наверное, все эти видения не для того, чтобы мы все свели к цифровому неототалитаризму и фискальному мародерству, государственному и «дочернему». Опустошения выглядят в целом одинаково, но важнее, как мы будем по-разному возвращаться. Что уйдет заодно с самоизоляцией и социальной дистанцией, а что сохранится в «ковчеге»?

Оказывается, Фейсбук всегда и был формой сосуществования на удалении в повседневной самоизоляции более или менее близких людей. Но перспектива отсутствия самой возможности развиртуализации заставляет иначе думать о формах и самом смысле прямого общения, будь то книги, преподаватели и собутыльники.

Испытание «всей этой тарантиной» – идеальный повод для переоценки собственной внушаемости и вменяемости, эгоизма и солидарности, ответственности и самодисциплины. Речь о готовности тихо ложиться под любой контроль либо, наоборот, проявлять нормальную, взрослую инициативу и сопротивляемость. Нас, конечно же, захотят оставить на этой дистанции друг от друга, лишающей людей улицы и физически не позволяющей что-либо коллективно демонстрировать. Отличный повод и вовсе сделать одиночный пикет единственной формой публичного протеста. Повышенная готовность – уже гарантия того, что народ вообще не сможет выйти на улицу. Но это палка о двух концах. Что вы будете делать с падежом в армейских, полицейских, гвардейских и т. п. казармах, в том числе элитных, вроде Кубинки? Власть догадывается, что она теперь может делать со своими оппонентами, но даже близко не подозревает, с какими новыми врагами и рисками она может столкнуться в ближайшем будущем.

И наконец, что делать с производством, задолго до пандемии разрушенным сырьевым проклятьем, переросшим в проклятье институциональное? Как теперь быть «нефтедобывающей цивилизации», которая независимо от эпидемии сама обрушила цены на нефть сугубо нарциссическим конфликтом с ОПЕК+?

Остается вспомнить, что само понятие апокалипсиса двойственно. Для нас конец света – это конец всему. Но Средневековье молится на апокалипсис как на избавление и искупление с трансмутацией в лучший мир. В первый миллениум Европа покрывается «белым кружевом церквей». В России

в назначенный год крестьяне не сеют хлеб, а попы не рассчитывают пасхалии (зато потом вынуждены их рассчитывать сразу на 1000 лет вперед). Люди занимаются самосожжением, морят себя голодом или просто ложатся в гробы – и все это в хорошем настроении.

Постмодерн тем более отмечает множественность апокалипсисов: у разных евангелистов, в истории (на Руси их было, как минимум, семь), в разных культурах и масштабах, включая самые настоящие личные апокалипсисы. Осталось понять смысл назначенного искупления.

Карл Шмитт создал «политическую теологию», утверждая, что термины современной политической теории есть не более чем сакрализованные теологические понятия. Сейчас этот взгляд естественно было бы развить в концепции «политической эсхатологии». Без понимания и переживания смыслообразов апокалипсиса невозможно удержать необходимую планку серьезности в отношении к происходящему. Обычного позитивизма здесь явно не хватает.

Принудительная психотерапия, или Нарцисс открывает глаза

Гордыня – первое деяние дьявола и «начало греха» (initium omnis peccati superbia). С точки зрения психоидеологии это и есть политический нарциссизм, иногда будто испытывающий терпение высших сил. Люди, считающие себя верующими, будто не читали истории падшего ангела и всех его самодовольных, возгордившихся последователей.

Но у нас с этим дополнительные проблемы. Нарцисс из античного мифа реально неотразим: за ним штабелями бегали и юные нимфы, и вполне половозрелые древнегреческие мужчины. У нас же это фактура сама по себе скорее отталкивающая, но переведенная в льстивое и безвкусное изображение, крайне дорогое и с отчетливым запахом нефти и газа. Поэтому обвал нарциссических конструкций вовсе не случайно попадает сейчас в резонанс со стремительным сжатием источников финансирования всего этого декора. Свойственное нарциссизму влечение к смерти – не фантазия философов, а вполне осязаемая реальность.

Кроме того, доходами от нефти питаются не только мифы грандиозности и всемогущественности, но и минимальные гарантии – «нулевой цикл» выживания. Когда же резервные фонды истощаются в закромах граждан, тут же выясняется, что наши люди за время освоения консьюмеризма незаметно утратили способность гордиться державой на пустой желудок.

Нарцисс и Эхо умерли от голода, хотя у них не было проблем с питанием. Наши герои, еще не оторвавшись от собственных неотразимых отражений, уже упираются в проблемы с кормушкой. В нашем случае нарциссическое расстройство в идеологии и «голландская болезнь» в экономике вовсе не случайно вписываются в один эпикриз: это замкнутый контур с положительной обратной связью. Разрушения ресурсного социума и сырьевой модели могут оказаться необратимыми, как если бы пандемия в полную силу сыграла роль неконтролируемой «голландской болезни» (сначала дешевле купить чужое, а потом нечего восстанавливать в своих производствах). Нефть породила новейший российский нарциссизм – она же его и убьет.

Все началось ранее, еще когда локус контроля начал меняться с внешнего на внутренней и собственная жизнь стала занимать людей более подвигов ВКС и дипломатов. Сейчас все это предельно обострилось пространственно и функционально. Из нарциссической повестки исчезли Сирия, Украина, даже Крым. Стихли сказания о том, как наша гиперзвуковая внешняя политика ставит Америку в неприличные позы на выбор. Картины побед над вирусом мало кого убеждают в цифрах и не поддаются визуализации. Эту пустоту заполняют полиэкранами, будто в иконостасе обрамляющими «первое лицо» клеймами второго уровня – ликами министров и губернаторов. Есть такое слово: «перекормить».

Личностный нарциссизм считается патологией почти неизлечимой. Как ни странно, коллективный политический нарциссизм в критических ситуациях может поддаваться даже самолечению неожиданно прозревающей массы. Насколько глубоко это затронет застарелый российский этнонарциссизм – вопрос времени и силы кризиса. Но уже ясно, что резонирующий кризис сырьевой модели может сработать как метод особого рода физиотерапии – лечения голоданием под холодным душем. В массе эти процессы уже идут, но для власти проблема в том, что верхние нарциссы погибнут не от голода, а только если что-нибудь треснет. Поэтому пропаганда по инерции продолжает работать на образ идеального покровительства.

Фред Сван. Пейзаж с нарциссами (фрагмент)

Кто-то из региональных выскочек решил выслужиться, назвав мародерством требования прямой поддержки населения. Главная пресс-служба могла бы разъяснить по «вертикали», что самая омерзительная форма мародерства – позировать на фоне человеческих трагедий.

Источник: Новая газета, 03.05.2020.

Раздел третий
Нарциссизм по касательной

Эмиграция в историю. Все лучшее в настоящем и будущем страна ищет в прошлом

Самоопределение страны распято на двух осях: «прошлое-будущее», «Запад-Восток». Маятник российского самосознания с образцовой регулярностью раскачивается между модерном и традиционализмом, апологией идеального проекта и культом славного прошлого. Те же колебания по линии европеизма и евразийства, западничества и азиатчины, вестернизации и ориентализма. Образуемый этими осями «крест» обрекает поиск российской идентичности на вечную муку, но сейчас попытки сняться с него обнажают еще и пустоту в перекрестье – в нашем самоопределении здесь и сейчас, в этом времени и в своем пространстве. Нагнетание страстей вокруг истории и геополитики гипнотизирует. Когда люди так зомбированы «вставанием с колен», уже не важно, что земля проваливается под ногами.

Summa ideologiae

Парение над провалом поддерживается идеологией. В новом рецидиве идеократии (еще один маятник судьбы – между идеями и жизнью) РФ уже сопоставима с СССР: производство правильных мыслей и образов опять побеждает материю жизни.

У этого летального аппарата два крыла: в истории героический миф вытесняет из прошлого все неприглядное, бросающее тень на власть; в геостратегии легенды о благодеяниях и подвигах текущей внешней политики и высшей дипломатии важнее того, что мы реально творим на планете. У «электоральной идеократии» своя онтология: рейтинги виртуальной поддержки курса и власти в конечном счете здесь важнее рабочих показателей – развала производства, стагнации в экономике, технологического отставания, торгового дисбаланса, исчерпания золотовалютных резервов. Инфляция мозгов покрывает инфляцию денег; идеология и даже «реальная» политика работают как генератор потока приятных событий, но не изменений (новости вместо инноваций). Главная отрасль отечественной промышленности – индустрия восторга и лояльности.

В идеологии, как в медицине, разбираются все подряд, но сейчас это – «очевидность», в которой вообще мало что видно без специальной оптики. Идеологическое нового поколения эффективно как раз там, где ему удается стать невидимым или хотя бы неузнаваемым – в зонах идеальной мимикрии. Здесь для анализа нужна особая поисковая система, иные, более изощренные средства опознания.

Карл Шмитт впервые выделил и определил политическое, найдя для него собственную оппозицию «друг – враг» (подобно тому, как этику определяет оппозиция «добро – зло», эстетику «прекрасное – безобразное», экономику «выгода – ущерб» и т. д.). Прием до сих пор претендует на универсальность. Если идеология – это «вера в упаковке знания», тогда идеологическое можно конституировать через оппозицию «вера – знание». В этом сростке нет фиксированной пропорции знания-веры, но есть переменная шкала с множеством дозировок наукообразия и вероподобия. На полюсе знания идеология вплотную сближается с теорией, на полюсе веры – с религией. Между полюсами – континуальный переход, в котором полярность остается в каждой точке (как у магнита, в котором при любом распиле сколь угодно малые фрагменты сохраняют плюс и минус).

Новейшая идеология в России сдвигается от ума и рацио к полюсу веры упорно и во всем. Государство демонстративно разворачивается от РАН к РПЦ симпатиями и деньгами. Дискредитация знания и культ оккультизма, унижение науки и поддержка церкви – все это не обращает народ в истинное православие (чего не было при графе Уварове и тем более не будет сейчас), но стремится сделать его истово верующим «во что скажут»: в вождя и его нечеловеческие совершенства, в миссию и мессию, в чудеса политики и явления пропаганды. Уверовавшая масса интеллектуально инертна и эмоционально возбудима; она не утруждается думать и не интересуется знать, но ее дико заводят страсти, картинки, образы и тропы, штампы, клише и ярлыки.

Все это практики именно идеологические, но особого рода: их уже давно нет там, где все привыкли наблюдать ненавистную идеологию. Эта система идей и институтов не размещается в лучших, сакральных местах системы и города, как прежде, и не демонстрирует свое торжество над всем, включая экономику и политику. Это идеология скрытая и «проникающая». Здесь нет секретаря по идеологии – второго человека в государстве, нет профильного отдела ЦК, специализированной цензуры и сети партполитпросвета, зато такого рода инфильтрация идей micro и soft незаметно пропитывает все поры социума, сознания и бессознательного. При хорошей настройке СМИ и политики она работает без сбоев. В этом «проникающая идеология» – системный аналог диффузной власти (Мишель Фуко). Особо мягкая сила для внутреннего употребления. Ее основные формы – теневые, латентные и гибридные, они не имеют своего языка, но подчиняют и используют любые другие языки, в особенности истории и геополитики. Сейчас это главная зомбирующая связка. Разворот к архаике во времени и к Азии в пространстве не случайно совпадает по срокам и политическому смыслу; в категориях остаточного, а тем более недостроенного модерна это, по сути, одно движение – назад и вниз…

Потоки иносказания. Вытеснение

Идеология мифа вообще тяготеет к языку образов и метафор. Мифологическое сознание и метафорический дискурс отличает повышенная готовность высказывать и воспринимать через околичности то, что почему-либо не выговаривается прямо. В этой системе самовыражения история и геостратегия работают как две большие политические метафоры. Повествования о былом и глобальном позволяют облечь в слова желаемое, но прямым текстом пока непроизносимое. (Мысли о перемещении истории в центр идеологии и превращения ее в публичном пространстве в основное иносказание идеологии и политики легли в основу доклада «Какое прошлое нужно будущему России», подготовленного Вольным историческим обществом при поддержке Комитета гражданских инициатив).

В сновидениях об истории и мировых процессах современности бессознательно вытесняется политическое либидо вождей и масс. Типичная «замена», «транскрипция аффективных душевных процессов», подавленных желаний и стремлений, в том числе властных и политических. Советский психоанализ 20-х – начала 30-х легко заменил в базовой теории секс на власть. И сейчас власть все так же хочет поиметь все и всех, но не вполне может, а потому вытесняет эту свою фрустрированную похоть, компенсируя ее ограничения в образах грандиозной истории и всемогущественной геополитики. Нарциссический эпос о былом и глобальном сублимирует то, что эта власть хотела бы совершить со страной сегодня, в реальном времени, но не может в силу проблем с потенцией и запретами. Морально-политические ограничения в сфере публичности еще не во всем сняты, что, собственно, и позволяет обсуждать гибридность режима.

На бессознательный перенос накладывается вполне осмысленный, сухой расчет: через историю и геополитику в сознание аудитории можно вложить то, что в официальной риторике прямо выговаривать мешают остаточные претензии политического имиджа, а также положения и сам язык Конституции (пока еще никому не хочется выглядеть начальником концлагеря, а тем более узурпатором и открытым клятвопреступником). Но тем более надо понимать, в какой мере люди, споря о прошлом, в действительности воюют за настоящее и будущее. Точно так же маневры в глобальной политике, в том числе эпохальные идеологические развороты (как «Примаков над Атлантикой»), определенно указывают на траектории внутриполитического курса, которые во всем их радикализме обозначить прямо не получается при всем желании. Надо быть идиотом или циником, чтобы думать или делать вид, будто нет связи между «разворотом на восток» и внутриполитическими инновациями, например исчезновением людей в системе ФСИН.

Вместе с тем эти иносказания тщательно охраняются как таковые, то есть именно в качестве политических мега– и метаметафор. Их расшифровка и прямой доступ к «подлинному» смыслу блокированы. Поэтому здесь нет своей экзегетики – школы и институтов толкования истинного смысла Учения от имени самого Учения. Здесь нет и герменевтики – школы и институтов понимания смысла канонических текстов извне самого Учения. Нет и психоаналитики, которая вскрывала бы потаенные механизмы вытеснения и сублимации, блокирующие осознание транслируемых мотивов и смыслов как говорящими, так и воспринимающими. Это игра, которую навязывают, в которую втягивают, но в которую и сами втягиваются не без видимого удовольствия. Это самообман, который с одинаковой готовностью принимают как те, кого обманывают, так и те, кто обманывает. В этом мороке в равной мере участвуют и власть, и идеологическая опричнина, и государев народ, и, что особенно занятно, «пятая колонна» политических супостатов – фронда и оппозиция. Побоище на поле истории и геополитики исключает привязку к тому, что в этих спорах сублимировано относительно «здесь и сейчас».

Причины такого согласия не просты и заслуживают отдельного анализа. Но важен результат: в этом особом космосе российского самосознания история помогает сбежать из своего времени, геополитика – из своего пространства.

Бегство от себя

Наше второе все Антон Павлович Чехов сказал: «Русские обожают свое прошлое, ненавидят настоящее и боятся будущего». В этой системе отношений уход в историю не удивляет.

Но эта схема времени воспроизводится и в пространстве: точно так же русские обожают свой образ в мире, ненавидят собственную жизнь и панически боятся себя в ней.

В некотором смысле это результат «оседлого кочевья». Не обустраивать свое место, но прирастать территориями. Не производить богатство «здесь», но искать его «там», в чужих и новых землях. Точно так же золотой век хранится, как клад или как полезное ископаемое в недрах времени, всегда в прошлом либо в будущем. В этом идеология воспроизводит схемы сырьевой экономики и ресурсного социума: история и геополитика как «нефть» и «газ» идеологии.

Поэтому неудивительно, что в этом перекрестье проваливается центр – как у Зедльмайра с его «Утратой середины». Между прошлым и будущим исчезает настоящее страны, между Западом и Востоком пропадает сама Россия с ее, казалось бы, вполне понятными насущными потребностями и собственными бедами. Страна теряет себя в пустоте между победой в прошлой войне и поражением в будущей, еще не начатой модернизации, между Украиной и Сирией, Америкой и Китаем. В одной из самых одиозных политических программ нашего ТВ разговор о теракте в Берлине не обошелся без злорадства и использования чужой трагедии как повода лишний раз возгордиться собой: «У нас такое невозможно». Будто в эти же дни не убили нашего посла и не было десятков трупов без каких-либо террористов на мирном отечественном «Боярышнике».

Идеальный способ ни о чем не говорить прямо, но косвенно обо всем, все решать на словах, ничего не меняя на деле.

Эта схема работает и по-своему эффективна. Памятник Ивану IV, поставленный почему-то не в Грозном, оправдывает историческую опричнину, но и уводит яростные полемики от нынешних опричных схем. Памятник князю в сердце Москвы помимо нулевой художественной ценности транслирует идею индульгенции (прощение преступлений и зверств за правильную веру), перехватывает и прячет размножение статуэток и бюстиков усатого кормчего. Истерия вокруг военных мифов уводит от понимания полной отвязанности нынешней мифологии, но и подспудно оправдывает ее отморозков, в сравнении с которыми корреспонденты «Красной звезды» времен Отечественной – скромные соцреалисты.

Точно так же нездоровая вовлеченность политики и масс в «глобальные процессы» одновременно и уводит от разрушения социальной ткани и инфраструктуры в собственной стране, и находит надвигающемуся коллапсу внешнее оправдание в виде внешнего врага и легитимации чрезвычайщины.

Но чем больше страна отвлекается на былое и внешнее от собственных проблем, тем более эти проблемы усугубляются, приближая коллапс. Этот по-своему сильный поток идейного окормления неотвратимо ведет страну сначала на пороги, потом к обрыву. «Тупик» – слишком мягко сказано в отношении этой идеологической и политэкономической стратегии.

Как-то один энтузиаст рискнул спуститься с Ниагары в бочке, обложенный подушками. Внизу из контейнера вынули хорошо отбитый кусок еле живого мяса. В политике такие опыты заканчиваются менее успешно.

Источник: Эмиграция в историю. Все лучшее в настоящем и будущем страна ищет в прошлом // Новая газета, 18 января 2017. URL.