Текст книги "Нарцисс в броне. Психоидеология «грандиозного Я» в политике и власти"

Искупление как сервис. О сакральной функции памятников извергам

Каждый день ополоумевшая политика творит все новые чудеса: повинности, подати, запреты, кары. Суть правления – вмешательство; забота государства – лезть в чужие дела, стран и сограждан. Власть занимается чем угодно, но не собой, хотя она и есть главная проблема, беда и источник разрухи – в сортирах и головах. Осталась лишь болезненная фиксация на имидже с проекцией себя в будущий «учебник истории». Власть примеряет одежды ею же воздвигаемых памятников, будто не замечая странностей этой очереди в пантеон. Идеальный материал для анализа теневой идеологии в символических объективациях, жаль только – город портят.

Знаки на теле

В «Соборе Парижской Богоматери» есть гениальная глава: «Это убьет то» (книгопечатание убивает архитектуру как «письменность в камне»). Но даже после дагерротипа, синематографа и засилья эфира город продолжает вещать правду жизни, и его не отключить от питания или сети. Можно править слова хроник и оценок, но остаются нестираемые лики времени: революционный авангард и сталинский ампир; модерн оттепели и расселение коммуналок; брутализм и декор застоя, горбачевский гламур, лужковский постмодерн… Сейчас образ времени делается городским макияжем с мелкой пластикой лица – «урбанизмом», низведенным к благоустройству. Маленькая копия большой политики: все подтянуть и прибрать (в разных смыслах) в несвежей, отказывающей натуре.

Материальная среда – страшная разоблачительная сила. Можно нарисовать социологию, экономику или демографию, можно показать макеты на параде и даже трепет врагов, но нельзя имитировать зодчество, которого нет. Все, что страна возвела на шальные деньги от нефти и замостила на их остатки, и есть памятник нашей эпохе. Или надгробие.

Точно так же можно раздуться от вертикального взлета духовности – и все разболтать о себе падением нравов в «политике памятников», реабилитацией злодеев, от которых ранее открестились империя, династия, церковь, партия. Архитектурная летопись времени увенчивается генпланом монументальной пропаганды, и если музыка в граните внушает стыд, то идеология в бронзе – страх.

Процесс едва начат, но под шумок скандалов в новых идолах уже выписаны иконы власти. Владимир надолго останется монументом этого правления, поставленным при главном въезде царя на работу. Грозный впишется особыми достижениями даже на фоне прочего изуверства. Монумента Сталину пока нет, но его изваяния при благосклонном попустительстве государства растут как грибы после кислотного дождя. Даже если власть спохватится, именно эти тени прошлого будут представлять в дальнейшем наше настоящее: на иное нет ни времени, ни идей. Кастинг на главные роли (позировать от нашего времени в вечности) закрыт. Осталось лишь задним числом выяснить, что именно связало здесь одного равноапостольного князя с двумя Иродами – царем и генсеком.

Апофатическая агиография

Засоренность поля вынуждает начинать от противного: что нельзя признать истинным мотивом этой сборки. И где не следует его искать.

Такие мотивы не ищут там, где их декларируют, – в панегириках на открытии. Их надо искать там, где их прячут, – в интимных зонах бессознательного власти, скрывающих заветное и постыдное.

На поверхности – «заслуги» в госстроительстве. Большевизм империю развалил и лишь потом пересобрал, на крови и дикой ценой. Сталин реализовал вариант, оптимальный для концентрации личной власти, но тупиковый: сборки на чрезвычайщине и надрыве исторически обречены. Сейчас куски этого когда-то единого тела, измученные фантомными болями и живыми ранами от силовой реинтеграции, обрывают последние связи. Еще одного такого «собирания земель заново» страна не переживет.

Иван IV начинал с земства, Судебника и ряда завоеваний, но кончил Ливонским поражением, сжатием западных границ, разором и смутой. Опричниной этот «государственник» ударил прежде всего по государству. Осужден Карамзиным, Соловьевым, Ключевским, позже Платоновым, отфильтрован на монументе тысячелетию Руси. Но тогда не было Российского военноисторического общества, чтобы наставить историков и царей в духе «полезной истории».

Владимир сотворил немало (хотя бы одной только фортификацией от печенегов), но и его заслуги преувеличены связями госстроительства на Руси с ея крещением. Легко понять, почему в столицах не было монумента Владимиру тогда, но нельзя объяснить, почему он возник именно сейчас – как неживой укор всем прошлым неблагодарным поколениям.

Еще одна расхожая схема «Сталин – это Грозный сегодня», с распространением этой традиции красивой тирании на самого Путина. Понятна оппозиционным аналитикам и близка самопальным идеологам, отирающимся при власти с идеями «железной руки», новой «государевой псарни» и «опричного богословия». Черным «Гелендвагенам» не хватает песьих голов и веников на кнутовищах.

Слишком прямолинейно. Сейчас политический сыск и Нацгвардия легко обходятся без прародительства НКВД и привязки к опричнине статуей в Орле. Эти намеки не всех вдохновляют: зачем умным людям Берия и Малюта, когда у них есть Штирлиц? И самому гаранту сейчас глупо строиться под Грозного, сведенного с ума угрозой крамолы. Такие аналогии потянут за собой притворные отставки и местоблюстительство Бекбулатовича, заочную перебранку с опальным Курбским, странные убийства, о которых лучше забыть. К тому же Черкасов у Эйзенштейна все же не Крейг.

Высокий тон требует особой неосведомленности. «Мы великий русский народ! У нас великий, самый мощный президент, который заставил весь мир уважать Россию, как это в свое время сделал Иван Васильевич Грозный!» (Губернатор на открытии памятника.) Будто не было Ливонского поражения, которое Костомаров назвал «стыдом царя», а сын Иван умер сам по пути в Ленинград в «Сапсане».

То же с идеей подарить Руси еще одного крестителя. При любых заслугах перед РПЦ такие параллели будут восприняты как пошлая лесть или бред величия. Неловкая ситуация, когда намек есть, но его нельзя озвучить, ибо осудят и засмеют.

Ужасный век, железные руки, чугунные головы…

Клуб греховодников

Бывают и куда более тонкие мотивы канонизации. Судя по отбору фигурантов с отменно криминальными досье, карман жжет идея выкупа индульгенции: внушить себе и всем, что радение за государство и церковь списывает любые грехи. Эти призраки нужны власти не для вящей славы, а для самой конструкции алиби. Чтобы в будущем правильно оценили тебя, надо набрать разгон и инерцию переоценкой в прошлом других. Истории в ее «позитивном изводе» навязывают прецедентное право в комплектации с готовыми прецедентами искупления.

Однако в процессе реального дознания эта идея оборачивается… отлитым в бронзе признанием в содеянном – добровольным, но не чистосердечным и без тени раскаяния, скорее с вызовом. Из лучших побуждений свидетельствующие сами сливают следствию список подельников. Обычные споры можно утопить в демагогии, но памятник не концепция. В очеловеченном образе оценку диктует уже не разум, а чувство, не теория, а эпизод. И тут кончается схоластика, и дышит судьба героя во всех ее малохудожественных подробностях.

Помимо прочего, жизнеописание кн. Владимира популярно изнасилованием Рогнеды на глазах ее родителей, которых тут же и убили. Был «побежден похотью» и «ненасытен в блуде, приводя к себе замужних женщин и девиц растлевая». Комплексы на почве рождения от ключницы Малуши (робичич). Престол захватил в союзе с иностранными агентами, подняв брата Ярополка «мечами под пазухи» из соображений политической целесообразности. В язычестве практиковал человеческие жертвоприношения, из разрушенных храмов, мечетей и синагог строил капища. С 2002 года – небесный покровитель внутренних войск МВД России.

Растление Иваном IV сотен девственниц меркнет на фоне опричнины, грабежа и убийств, уничтожения Новгорода с маниакальным изуверством. Людей обливали «пожаром», жарили в муке, варили в масле, снимали кожу, топили семьями, связав с детьми. Поругание и мученическая кончина митрополита Филиппа, собственноручное убийство игумена Корнилия Псковского. Убийство сына, яд для брата. И типичный бред величия: «Он сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания…» (Ключевский).

Сталин был аскет: растлевал не девиц, а целый народ. Помимо возвышения террора и репрессий до уровня системных основ экономики и политики славен шедеврами сугубо личного изуверства. Стенограммы политических процессов надо читать параллельно с хрониками новгородского погрома: сближает и резко выделяет на общем фоне «художественное» оформление казней. Блестящий театр, созданный вдохновенной драматургией и режиссурой, гениальным садизмом автора и постановщика.

В Новгороде обреченных лишали спасения души, специально убивая внезапно – чтобы не успели покаяться; Сталин делал долгое ритуальное раскаяние главной линией изощренного сценария казни. Грозный смешивал трупы с рубленым льдом, строя мизансцену вечного холода преисподней; Сталин также являл народу мистерию наглядного политического ада, хотя

и поигрывая соблазном спасения. В 1650 году на Чистых прудах случилось великое представление с 300 боярскими семьями, половина из которых была помилована и валилась в пол, славя царя, а другая половина была тут же порезана на куски, сварена живьем, на худой конец, просто обезглавлена – Сталин также украшал политический геноцид избирательными помилованиями и покровительством. Один убивал сам – другой «прикладывал руку», лично подписывая разнарядки на расстрелы по социальным группам. О типаже может все сказать одна только стремительная резолюция на «катынской записке» Берии с идеей расстрелять «по упрощенной процедуре» 25 тысяч польских военных, включая цвет польского офицерства.

Античный Рим четко различал политику больших жертв и личные злодеяния. Таким императорам, как Калигула и Нерон, тоже ставили памятники, но при жизни, после смерти сносили.

Стратегии оправдания

Сомнительные и просто дикие подробности могут оказаться ключевыми в понимании новой политической агиографии. Что еще может столь ярко и убедительно объединить в этом странноватом триумвирате, собранном к тому же не злопыхателями, а самой нашей «государственной культурной политикой»? Это чувствуют, а потому пытаются лишнее спрятать либо оправдать.

Это всегда непросто. Ломоносов писал о Владимире: «Поползновения буйной младости загладил человеколюбивыми делами умеренныя и кроткия старости». «Поползновения младости» – это очень нежно про бытовые и политические убийства, насилие и измены. Вольно или невольно, но даже Херасков изобразил Владимира бессердечным деспотом, равнодушным к страданиям ближнего: «Лежали семена греха в его крови…»

В 30-е годы Сталин решил радикально пересмотреть исторический взгляд на Ивана Грозного, объявив его борцом за создание централизованного государства. Сейчас академиками и народными артистами руководить труднее, но и не нужно: все делает услужливая самодеятельность. Генеральную линию угадывает и утрирует сам регулируемый рынок. В книжке «Иван

Грозный» из «монархической» серии (более 50 000 экз.) нет разделов, посвященных опричнине, террору, уничтожению Новгорода и пр.

В более интеллектуальных (и более запущенных) случаях апеллируют к обыкновению зверств тех времен, включая Европу. Но изуверство Ивана IV и Сталина необычно для своих эпох тоже. И подвиги младости Владимира описываются с оторопью его же современниками.

Принципиальна сама установка сопоставления этой триады с чужеземными извергами, а не со своими праведниками или хотя бы с общим рядом, куда менее выразительным в плане преступлений. Европа не указ нашей морали и духовной самобытности – но лишь до тех пор, пока речь не заходит об оправдании собственных зверств. Очень пластичная система отсчета.

Обычно памятники ставят не в оправдание, а в знак безоговорочного признания. Но в нынешней идее политического отпущения, как ни парадоксально, важна именно выдающаяся греховность аналогов. Отсюда этот список изваяний – и идущий от них ряд более или менее прямых ассоциаций с нынешним правлением. В экстраполяциях «позитивной истории», распространяемых властью на будущее и на себя, принципиально именно это чудо – превращение грешника в праведника и политического идола. «Политическую теологию» Карла Шмитта Россия решила дополнить своей «теорией искупления», но это уже отдельная тема.

Источник: Искупление как сервис. О сакральной функции памятников извергам // Новая газета, 26 мая 2017. URL.

История как утешение. О «чуде искупления» в реальной политике

Какие бы памятники ни устанавливала власть, она всегда ставит их самой себе, своим мечтам и идеалам. Триумвират Владимира, Грозного и Сталина останется в хрониках нашего времени свидетельством упования власти на историческое чудо – отпущения любых, сколь угодно тяжких грехов за радение в интересах государства и церкви. В историю правлений будто заново вписывают аналоги волшебного превращения Савла в Павла, преображения мытарей и блудниц, но в контексте уже не священной, а политической истории.

Это смешение сакрального и политического, символов веры и власти – одна из главных скреп теневой идеологии путинизма, пытающегося забронировать место в будущем «учебнике истории». Это и попытка приглушить страхи расплаты, терзания оперативной совести. Но, как сказала Агата Кристи: «У старых грехов длинные тени».

Все герои этой триады – редкостные греховодники, хотя и с разными шансами на реабилитацию. Владимир канонизирован в чине равноапостольного с отпущением грехов молодости – легендарного прелюбодеяния и коварства, не говоря об измене, насилии, погромах и убийствах. С затенением более ранней истории (христианства Ольги, первого «аскольдова» крещения и пр.) натягивается и уникальность государственных заслуг. Вторичная, светская канонизация святого в наше время выглядит, мягко говоря, неожиданной. Еще придется объяснять, почему награда в виде огромного монумента в самом сердце столицы нашла героя именно сейчас, а не в веках прошлых царствований. Акт сугубо политический: парадные монументы святым чужды православию. Водружение в Киеве «идола» ликвидатору идолопоклонства резко осуждал митрополит киевский Филарет (компромисс прошел лишь в пакете с согласованием Владимирского собора). Идея парения Владимира над Москвой, подобно Искупителю над Рио, была и вовсе комичной, что с Ленинских гор, что с Воробьевых. Более соразмерными выглядят претензии Князь-Владимирского собора в Санкт-Петербурге или, например, четвертого по старшинству ордена Империи (даже если это «Владимир с мечами и бантом»).

Художественное качество изделия оставляет желать лучшего, зато теперь вконец разругавшемуся с Украиной президенту каждый раз на въезде в Кремль зримо напоминают, где прописана «мать городов русских», «откуда есть пошла Русская земля». И пить: именно «веселие Руси» спасло тогда наш народ от обращения в абстинентный ислам. Заодно это память о крещении в водах Днепра и Почайны – будто в пику Корсуни.

Хуже с апологией Ивана IV – церковной и политической. Достаточно убийств святителя Филиппа и священномученика Корнилия Псково-Печерского, который «от тленного сего жития земным царем был предпослан к Небесному Царю в вечное жилище». Не может быть, чтобы в лоне одной церкви один святой убил другого святого. Все сказано на Архиерейском соборе в октябре 2004 года председателем Синодальной комиссии по канонизации митрополитом Крутицким и Коломенским, патриаршим наместником Московской епархии Ювеналием: «Собственно, вопрос о прославлении Ивана Грозного […] – вопрос не столько веры, религиозного чувства или достоверного исторического знания, сколько вопрос общественно-политической борьбы». Образ используется «как знамя, как символ политической нетерпимости», в нем «пытаются прославить не христиан, стяжавших Духа Святого, а принцип неограниченной, в том числе морально и религиозно, политической власти». Против реабилитации Ивана IV там же было принято отдельное постановление. Вопрос о монументальной апологии царя со всей имперской принципиальностью был решен еще в 1862 году – исключением Ивана IV из скульптурного пантеона в честь тысячелетия Руси.

Что касается памятников Сталину, то благословлять их размножение пока не решаются даже лица, разбежавшиеся командовать культурой и самой историей. Однако и степень экзальтации здесь другая – как, например, в растиражированном с легкой руки одного «историка» весьма рискованном уподоблении: «Чем отличается небесный Спаситель от земного? И того, и другого вспоминают в минуту смертельной опасности. Различие же в том, что, едва миновала опасность, о Боге забывают.»

Сам Сталин о себе не забывал и не давал другим. Созерцая свое отражение в зеркале истории, он упирался в лик Ивана IV: «Власть без грозы – конь без узды». Его слабость к изуверу отражена в истории с Эйзенштейном. По словам Черкасова, Сталин критиковал опричнину «только за то, что она не уничтожила остававшиеся пять крупных боярских семейств. […] Сталин добавил с юмором: “Тут Бог помешал!”, поскольку, уничтожив одну семью, Иван мучился угрызениями совести целый год, в то время как он должен был действовать все решительнее». Сталину Бог не мешал, глупостями он не мучился и ошибки не повторил, превзойдя прототип в количестве и качестве.

Эйзенштейну оставалось снимать лишь всеоправдывающее величие: «Это гений, а не просто выдающийся человек» (из рабочих записок). Но Иван Васильевич были о себе еще большего мнения. По словам Ключевского, царь «с любовью созерцал эти величественные образы ветхозаветных избранников […] – Моисея, Саула, Давида, Соломона. Но в этих образах он, как в зеркале, старался разглядеть самого себя, свою собственную царственную фигуру, уловить в них отражение своего блеска или перенести на себя самого отблеск их света и величия. […] Это было для него политическим откровением, и с той поры его царственное “я” сделалось для него предметом набожного поклонения. Он сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти».

«Политическая теология» в российской инверсии

Словами о «богословии политического» Ключевский будто заглядывает в «политическую теологию» Карла Шмитта: «Все точные понятия современного учения о государстве представляют собой секуляризированные теологические понятия». Теология выступает как алгебра политологии. Наука о боге и наука о власти – одно построение, хотя и в разных мирах. Вполне жизненно. и безумно красиво, независимо от реалий! И перспективно. Так, легитимацию и ее арсенал, от идеологии до пиара, можно трактовать как «политическую теодицею» – оправдание власти во всех несовершенствах ее творения. Политтехнолог за деньги делает для земной власти то же, что по велению души делали философы и отцы церкви для упрочения легитимности Царства Небесного и его высокопоставленных обитателей.

Чудо в догматах веры обмирщается политикой в идее «чрезвычайного положения». Отрицание чуда Просвещением продолжено игнорированием «исключительного случая» в науке о власти. Либеральная теория государства и права строится на формальной процедуре, исключающей исключительное. Однако суть власти – ее суверенитет – схватывается именно в ситуации ЧП. «Нормальное не доказывает ничего, исключение доказывает все». В этой логике суверен – это политический бог, то есть фюрер. «Ужасный юрист» едва избежал Нюрнбергского трибунала, но остался классиком теории политического.

Схема воплощается и у нас, но с привычной нам самобытностью. Шмитт из теологии выводит политологию, из метафизики религии – посюстороннюю физику власти, из трансцедентного – имманентное. У нас наоборот. Шмитт по чертежам теологии строит секулярную теорию политического – у нас же вполне земной политике пытаются навязать политически сакральное. Парадокс в том, что эти противоположные движения мысли ведут к одному – к идее вождя, фюрера.

Политическое капище

Чудо искупления требует святых, а значит, и самой идеи святости. Отсюда болтовня про «пантеон» (будто его не было или мало). Объявление архивистов «мразями конченными» сопровождалось буквальной канонизацией 28 панфиловцев: «Это святая легенда, к которой просто нельзя прикасаться». Идея развивается: «Она (Космодемьянская) – святая, такая же святая, как 28 героев-панфиловцев. […] Относиться к их жизням можно только как к житиям святых». «.К эпическим советским героям […] надо относиться, как в церкви относятся к канонизированным святым». Риторика сакрального дополняется образом искушения: «Всеми же этими копошениями […] нас искушают, пытаются извратить святые для нас вещи». И наконец, инфернальный финал: «Да горит он в аду! Как будут гореть те, кто ставит под сомнение, копается и пытается опровергнуть подвиг наших предков».

Далее Зою Космодемьянскую не просто объявляют «национальной святой»: дом, в котором она провела последнюю ночь, теперь именуется «русской Голгофой». Отсюда шаг до параллелей между Сталиным и Спасителем, хотя достаточно создания единого поля политической «святости». Десекуляризация начинается в оборотах речи, но понимается одновременно и сакрально, и организационно. Это метафора, но с оргвыводами и страшными административными карами, вплоть до политического ада.

Если столь смелая метафорика и терпима с позиций веры, то художественные, журналистские преувеличения здесь явно зашкаливают, особенно с «Голгофой» и «Спасителем». И наоборот, примеры такта здесь можно найти у людей церкви, например у известного воителя с «политическим» и «гламурным» православием Николая Каверина: «Церковное предание, однако, должно быть достоверно и в своей сущности и по своему духу. […] Мифотворчество, непроверенные факты из истории церкви и жизнеописаний подвижников нарушают церковность и вносят элементы язычества, окрашенные псевдоблагочестием и псевдоправославием». Это предостережение «ревнителям не по разуму сочинять псевдоблагочестивые мифы»: «…Мифотворчество в церковной сфере способно увлечь людей в противление церкви, в нестроения и расколы».

Нестроения и расколы в политическом мире вносят не архивные документы, а их массированные опровержения. Скандал вокруг известной публикации раздул вовсе не историк Мироненко, а сам Мединский, своими пулеметными заявлениями как никто и никогда разрекламировавший справку-доклад 1948 года. И то, что Зоя поджигала дома односельчан, страна узнает не от тех, кто об этом знал и раньше (где их тексты?), а от тех, кто казенными штампами и с деланой экзальтацией на каждом углу вещает сейчас о том, что. об этом нельзя говорить.

Искупление-light

Политике, апеллирующей к сильным эмоциям, страстям и слепой вере, вообще свойственны заигрывания с религией и церковью, не говоря о бытовом оккультизме. За «рабочими» отношениями здесь скрывается теневая, латентная идеология – методичная перестройка сознания управляемой личности.

Но рациональному отпущению злоупотребления власти не подвержены. Здесь другая калькуляция: заслуги отдельно, грехи отдельно. И своя логика: не преступайте, да не судимы будете. Никакого среднего арифметического, никакого «общего баланса».

Чтобы уверовать в искупление власти историей, надо для наглядности Грозного и Сталина поставить перед Кремлем рядом с Владимиром. Эта связка дополнит «политическую теологию» отдельной, пластической «политологией отпущения». Святой Владимир здесь скорее нужен как модельный образец: если принцип распространим и на двух других, на «отлученных» членов триумвирата, значит, опыт искупления в русле «позитивной истории» можно повторять до бесконечности. Если в духовной жизни искупление начинается с покаяния, то в политике, рассчитывающей вечно контролировать историю, грешить продолжают безбожно в расчете на самим себе выданные индульгенции.

В христианстве как религии спасения важно прощение, но и греховность прощенных. В этом сила чуда и благодати. Отсюда в Новом Завете эти образы: «Истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие». Этот приоритет веры Богу над делами Закона чреват соблазном выгодных политических аналогий. В рецензии Дмитрия Травина на фильм «Викинг» Владимир так и выглядит – соблазнившимся искуплением. Это не преображение Савла на пути в Дамаск, и не долгое постижением веры Августином. Неискушенному варягу понравился обряд мгновенного очищения от годами копившихся грехов, что неудивительно с таким багажом предательств, погромов, убийств, изнасилований. «Вера удобная и недорогая. Можно грешить и каяться. […] Главное, в церковь ходить. Наставления слушать. А также способствовать по мере сил строительству храмов и государства». В чужую душу не заглянешь, но эта «политика памятников» своим незамысловато льстивым отбором героев других мыслей не вызывает.

Источник: История как утешение. Александр Рубцов – о «чуде искупления» в реальной политике // Новая газета, 19 июня 2017. URL.