Текст книги "Нарцисс в броне. Психоидеология «грандиозного Я» в политике и власти"

Нарциссы революции. о проблеме бесконечного отрицания формы

В современном понимании революций принципиален момент разрыва – во времени и в порядке вещей. Политическая революция прерывает ровное течение истории и отменяет старую форму государства и власти. Ускорение дополняют масштаб изменений и их глубина – это называется революционными преобразованиями.

Понятие революции само исторично. В 1643 году Франсуа де Греналь впервые перенес его в политику из астрономии, где оно означало замкнутый цикл, возвращение планет на круги своя (речь шла о реставрации старой династии в Португалии). Собственно революционный смысл это понятие обрело в XVII веке со «славной революцией» 1688 года в Англии. Затем постепенно становится устойчивой пара «войны и революции» с оттенком катастрофизма.

Сейчас воспоминания о той изначальной цикличности опять актуальны: в политической истории есть своя астрономия, свои круги и циклы. Революции эпохи постмодерна нередко меняют кланы, но не систему. Более того, в них все чаще акцентируются моменты реставрации и чуть ли не обязательного регресса. Это проблема внутреннего разрыва: скачки вперед – и срывы в архаику. Большевики посулили мир народам, фабрики – рабочим, землю – крестьянам и воду – матросам, но в итоге спровоцировали целую серию войн, вновь закрепостили крестьян и рабочих, а матросов восставшего Кронштадта подавили в назидание всем.

Выход из революции имеет и более общий смысл: восстановления формы, правильного отношения к ней. Без этого становится хроникой режим чрезвычайного положения и властного беззакония, когда власть легко нарушает даже те формальные нормы, что установлены ею самой. Нам это привычно, но западные советологи и историки часто в принципе не в состоянии понять, как были возможны сталинские репрессии при сталинской конституции.

Октябрь 1917 года обрушил не просто конкретную форму, но само отношение ко всему формальному. «Караул устал» – и чистое содержание революционно-политической целесообразности сразу и надолго стало самодовлеющим. «По законам революционного времени» означает отсутствие или бессилие закона. Революция всегда нарушает закон и в этом смысле всегда преступна, но, прекращаясь, она уступает место новой форме. Революции на Западе были не чище и не гуманнее нашей, но они были эпизодами, а не способом существования. У нас же страна десятилетиями может жить с оформленными актами власти, все так же преступно нарушающими вышестоящие, в том числе конституционные, нормы – или вовсе без лишних формальностей.

В СССР эту проблему решали нескончаемой борьбой с тем, чего не было, – с догматизмом в идеологии и бюрократизмом в жизни. Марксизм был догмой для всех, но не для власти: доктрину не раз перелицовывали почти до неузнаваемости. Это позволило пережить очень разные времена с одной и той же философией, тогда как в мире за это время успели смениться несколько мировоззренческих парадигм.

Аналогом этой имитации догматизма был ложный бюрократизм. Рациональной, формально действующей бюрократии (по Веберу) здесь не было в принципе. Карикатуры изображали чиновника в виде бесчеловечного формалиста в очках-параграфах, тогда как суть этой системы, как раз наоборот, в ее аппаратной свободе внутри размытой формы. Как сказал Заратустра, здесь все «человеческое, слишком человеческое». Как и в ситуации с идеологическим догматизмом, здесь имитация власти текста (хотел бы, но не могу) скрывает реальную власть над текстом (могу все, что хочу). Рядовой чиновник в такой системе обращается с любым ведомственным актом, как Жданов или Суслов с аутентичным марксизмом, – он его «интерпретирует». В свое время в журнале «Коммунист» была статья «Между “творческим догматизмом” и “демократической бюрократией”». Надо ли рассказывать, как недалеко мы отошли от этой заслуженной модели нынешним обилием открытых и отсылочных норм и произволом их толкования специально обученными людьми? Коррупция такого рода как раз и основана на неформальной приватизации формы.

Недавно у нас начали открывать Карла Шмитта и отличать легальное (как формально законосообразное) от легитимного. Появились предупреждения: с верой в сугубый формализм можно легко и именно в рамках закона перейти от демократии (хотя бы и ограниченного доступа) к диктатуре. Это правда, но не вся: прежде этих рисков есть более простые опасности – произвольного нарушения установленной формы как целого отдельными реально работающими актами. Таковы антиконституционные акты – формально узаконенные, но не имеющие законного права на существование и в этом смысле преступные.

Становясь всеобщим, глубинное небрежение формой проявляется во всем, например в спорте, где победа «за явным преимуществом» психологически делает ничтожными и оправдывает «несущественные» нарушения формы. Аналогично с допингом, давлением на судейство и заказными эпизодами в политике. Отсюда же появление кажущихся самоочевидными политических позиций, которые принимаются тоже «за явным преимуществом» и уже поэтому «не обсуждаются».

Аппаратные войны за государство

В пределе такие клише напоминают о психопатологии, хорошо если субклинической. Типовой пример нарциссического расстройства – попытка пациента перенести дату приема. Он требует перенести сеанс, скажем, с 18.00 на 14.00 – и при этом абсолютно не слышит доводов, когда ему объясняют, что график заранее сформирован и на это время назначен другой пациент. У злокачественного нарцисса свой аргумент, кажущийся ему неотразимым: «Но я же в пяти минутах от вас!» Повторные объяснения про график он тем более не слышит, быстро впадая в нарциссическую ярость: «Вы не поняли – я уже практически здесь!!» При этом он кажется себе абсолютно убедительным, а все остальные – идиотами или больными. В жизни и политике такое поведение одинаково чревато изоляцией.

Революции нарциссичны по определению: они насквозь пропитаны самоощущением грандиозности и всемогущественности, духом харизмы, отсутствием рефлексии, самокритики и эмпатии. Это нормальный инфантильный нарциссизм, и он должен проходить. Мы же идейно отреклись от Великого Октября, но во многом остались на той стадии психологического и правового созревания, когда общий формальный график ломается простым «да мы уже приехали!». Перефразируя поэта, «друг мой, ты очень и очень болен».

Источник: Нарциссы революции. О проблеме бесконечного отрицания формы // Ведомости. URL.

Мифология величия: как в россии воскрешается имперская идея

Через четверть века после распада СССР страна переживает расцвет государственного и бытового империализма. Это объяснимо: другой непроваленной темы в воздействии на сознание просто не осталось. Президентство Владимира Путина с самого начала было заряжено идеологией, и в первых же мемах 2000-х (от «мочить в сортире» до «спасения России от распада») уже проступало нечто обращенное к державным эмоциям. Строить образ сильного лидера проще всего, играя мускулами в борьбе с врагом и спасая страну. Однако истоки сегодняшней истерии державности не только в этом.

С кем граничит Советский Союз

Российская империя была законным детищем эры героических завоеваний и оптимизации географии (выходы к морям, ископаемым и пр.). Держалась она и на штыках, и на цивилизующей миссии. В империю сгоняли, но было и культурное притяжение метрополии.

В СССР к границам относились с историческим фатализмом, вытекающим из представлений о графике воплощения великого проекта. Планировалось вернуть контроль над всей территорией Российской империи, сделав ее плацдармом мировой революции, которая, как известно, границы стирает. Этот проект отчасти объясняет даже такие поздние жесты, как передача Крыма УССР: пока так удобнее администрировать, а для будущего – какая разница?

Дух этого нового империализма виден уже в мотивах войны с Польшей 1919–1921 годов. Юзеф Пилсудский был скромен: «Замкнутая в пределах границ времен шестнадцатого века, отрезанная от Черного и Балтийского морей, лишенная земельных и ископаемых богатств Юга и Юго-Востока, Россия могла бы легко перейти в состояние второсортной державы, неспособной серьезно угрожать новообретенной независимости Польши. Польша же, как самое большое и сильное из новых государств, могла бы легко обеспечить себе сферу влияния, которая простиралась бы от Финляндии до Кавказских гор». У Ленина с Троцким другой масштаб: советизация Польши, обрушение Версальской системы, подогрев революции в Германии выходом к её границам, а там и мировой пожар! «Правда» писала 9 мая 1920 года: «На Западе решаются судьбы мировой революции. Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесем счастье и мир трудящемуся человечеству. На Запад! К решительным битвам, к громозвучным победам!» Чем закончился поход Тухачевского с Буденным на Варшаву, известно.

После Второй мировой советский глобальный проект стал изощреннее и сосредоточился на сборке соцлагеря, национально-освободительных движений, всего прогрессивного человечества. Шутка того времени: «С кем граничит Советский Союз? – С кем хочет, с тем и граничит!» в идеологическом и геостратегическом смысле была правдой. Но и этот проект в итоге провалился. Глобальные амбиции надорвали силы СССР и разбазарили территориальное наследие Российской империи, сжав ее до границ нынешней РФ. Есть опасение, что новые опыты «вставания с колен» с навязчивой демонстрацией того, как «с нами считаются», вызовут очередной раунд внешнего давления и внутренней дезинтеграции. Важны не мотивы, а результат, тем более что наши нынешние имперские претензии во многом являются виртуальными и крайне ограниченными в ресурсах.

Новости глобального империализма

Меняется сама природа империй эпохи постмодерна. Географическая близость и сращивание земель здесь мало что значат для влияния в любой его форме – культурной, политической, даже военной. Физическая география не имеет прежнего значения. Зоны «интересов» – уходящие фантомы «геополитического» прошлого. Это как в XXI веке снаряжать флот для географических открытий.

Традиционные «империи рубежей» уступают место диффузным империям – информационным, валютно-финансовым, технологическим, исследовательским, культурным и т. п. В этом плане аннексии и гибридная партизанщина мало что дают реально, обходятся слишком дорого и рассчитаны скорее на психологический эффект, на местные эмоции и инстинкты, к тому же весьма примитивные.

У нагнетания духа державности своя динамика. Распад СССР не сразу стал геополитической катастрофой века. Тогда преобладающим настроением было «хватит кормить»: прогрессивные движения, свою периферию, братские народы и раздутую армию. Проблемы выживания в условиях кризиса мешали думать о глобальном величии.

Новый имперский дух принято считать, во-первых, отчасти наведенным пропагандой, а во-вторых, продуктом постсоветского бессознательного, стремлением компенсировать унижение и обиду. Однако этот комплекс социально-психологически очень неоднороден. Он понятен у военных и милитаризованной дипломатии, но уже для первых лиц это чаще либо компенсация личных проблем «вхождением в историю», либо расчетливая спекуляция на инстинктах массы. Либо смешение одного и другого.

В общем виде державный дух в нашей традиции объясним, в том числе с учетом опыта «внутренней колонизации» (Александр Эткинд): централисты и державники считают себя таковыми по отношению ко всему, что находится чуть дальше от их локального центра. Хотя даже фраза от Павла Луспекаева «За державу обидно» не просто так стала культовой. В ней отблеск величия страны, но и верность общему, личное благородство, бескорыстие, почти жертвенность. В «Белом солнце пустыни» эта фраза не столько против унижения Империи внешними врагами, сколько против «мзды» и приватной жадности, за верность долгу, кодексу служения. Уже потом в эту фразу вчитали имперский апломб и тот пафос, с каким откормленные патриоты теперь пьют за «нашу» победу «фронтовые сто грамм».

Идея реабилитации державности зрела и готовилась постепенно. Агрессивные выходы на нее проверяли в Сербии, Чечне и Грузии, но официальная идеология в главном долгое время концентрировалась на других темах – модернизации, преодоления технологического отставания, «снятия с иглы». Там был свой драматизм: утверждалось, что, не решив этих проблем, «мы поставим под вопрос само существование страны». И не было лишнего самолюбования, приписывания себе немыслимых заслуг и качеств, особенно ярких на фоне высокомерного отношения к Штатам, ЕС и их якобы сателлитам. С точки зрения нынешней идеологии установки того, «модернизационного», плана выглядят почти упадническими, отдающими низкопоклонством перед Западом.

После рокировки, когда выяснилось, что проект «снятия с иглы» провален, а зависимость от экспорта сырья только выросла, державность полезла изо всех информационных дыр, замещая утраченные ценности и цели. Оказавшуюся не по силам догоняющую модернизацию компенсируют опережающей архаизацией. Предотвратить сползание к уровню сырьевых придатков не удалось, поэтому страну принялись делать мировой державой виртуально и символически, посредством внешнеполитических эффектов, сигналов и симулякров. Постмодернизм воплоти: не важно, что на самом деле происходит с авторитетом державы, с национальными интересами, с реальными военно-стратегическими раскладами и даже со среднесрочными (не говоря о долгосрочных) перспективами удержания империи. Важнее материал для риторики и кадра. Неудивительно, что имперская гордыня тем сильнее овладевает массой, чем более сама эта масса подвергается унижениям и поборам в повседневных взаимоотношениях с государством. Этот особого рода ресентимент, связанный с оскорблением не геополитическим, а социальным, не внешним, а внутренним, еще нуждается в исследовании. Здесь на внешнюю агрессию переносится обида не за побежденную страну, а за униженного себя.

* * *

Такова эволюция идеи империи в России: сильная держава с явной имперской миссией – плацдарм мировой революции – оплот прогресса и надежда человечества… А в итоге – соблазн для униженного и растерянного населения, которому власть больше ничего не умеет предложить кроме причастности к мифологизированному величию. И деградация во всем, что составляло и может составлять основу цивилизационной миссии и имперского притяжения метрополий – науки, искусства, образования и т. д., вплоть до культуры социальной политики и практик повседневности.

В чем именно Россия «встает с колен» и в связи с чем с ней теперь «считаются» – вопросы далеко не праздные. Есть ли здесь что-то, что могло бы создавать силу цивилизационного притяжения, а не испуг и отталкивание? От этого «обратным ходом» зависит и траектория внутреннего развития. Имперский дух

компенсирует нерешенность реальных проблем и питает внутреннюю политику, исключающую модернизацию. И наоборот, пробуксовка модернизации категорически ставит вопрос о выживаемости империи даже в ее остаточных формах.

Можно ли вообще разорвать этот порочный круг – вопрос отдельный. Символика дат ничего не значит, но впереди годовщина распада СССР и Революции, едва не поставившей крест на Империи.

Источник: Мифология величия: как в России воскрешается имперская идея // РБК, 26 февраля 2016. URL.

Психиатры нашли у трампа серьезные патологии

Апофеоз самодовольства, превращенного в фирменный стиль

Обсуждение нарциссических странностей Трампа уже стало общим местом для экспертов и прессы. Все сходится: завышенная самооценка, импульсивность, гиперчувствительность к оскорблениям и критике плюс склонность путать фантазии с реальностью. Если это не диагноз, то расхожая гипотеза; разногласия экспертов касаются этических нюансов публикации такого рода заключений, а также степени отклонения: черта характера, легкое расстройство, серьезная патология или злокачественная фаза. Недавний саммит в Хельсинки дал новые поводы для обсуждения проблемы.

Любителям самостоятельно ставить или, наоборот, отменять такого рода диагнозы «врукопашную», не зная вопроса, надо иметь в виду: там все серьезно. Еще в 2016 году ряд психиатров настоятельно рекомендовали направить странноватого кандидата на комплексное нейропсихиатрическое обследование. Далее возникло движение «Психиатры против трампизма», а 39 ведущих экспертов, назвав ситуацию «критической», заявили, что ознакомить конгрессменов и журналистов с «крайне важными выводами» им мешает только пресловутое «правило Голдуотера» – запрет психиатрам высказываться о публичных фигурах, не освидетельствованных непосредственно.

В таких случаях всегда велик соблазн увлечься и объяснить частным отклонением вообще все. К тому же подобные подозрения у нас обычно трактуют примитивно – как признание человека психически неполноценным или больным, клиентом диспансера и психушки. При всей падкости на чужую моду персональный психоаналитик еще не стал у нас таким же знаком личного успеха, как персональное авто с шофером последней модели.

Длинный список вождей и тиранов, признанных в истории явными нарциссами, вовсе не полагает их всех сумасшедшими в обычном смысле слова, хотя там есть конченые уроды и даже людоеды. Но иногда в критических случаях именно такие свойства характера и психики решают все «при прочих равных». Более того, нормальная доза нарциссизма есть в каждом, а для творцов и харизматиков это и вовсе святое. Но в современной, точнее, в постмодернистской политике заметны яркие фигуры даже на этом фоне.

В обществе, озабоченном состоянием собственной психики, в НРЛ (нарциссическом расстройстве личности) разбирается каждый первый – тем более когда симптомы говорят за себя. Первый признак – увлеченность собой, восходящая к болезненной самовлюбленности. Трамп – апофеоз самодовольства, превращенного в фирменный стиль. Завышенная самооценка его «негабаритного эго» то и дело выпадает из правил поведения и психической нормы. Этот стиль сейчас характерен для целых категорий электората: нарцисса выбирают нарциссы (хотя не только они). Эпидемия нарциссизма в США – любимая тема в специальной литературе и медиа, и Трамп здесь не экзотическое исключение, но воплощение проблемы, уже затмившей даже страшную беду ожирения нации.

Родственные души Трамп ищет не только в стране, но и в мире. Два его наиболее ярких сближения с КНДР и РФ объяснимы функционально (хотя бы ядерным потенциалом), но и близостью стиля политической самооценки и самоподачи. Что-то слышится родное в этом запеве о собственном величии и высокомерии к другим.

Типовой нарцисс фиксирован на собственной грандиозности. Политическому гению мелко заниматься рутиной, засосавшей его предшественников. Нужны эпохальные прорывы с претензией на глобальную сенсацию. В этом плане Трамп ищет и находит зеркало – идеальных контрагентов, движимых сходными устремлениями, например, в установках идеологии и пропаганды. Разница лишь в том, что американцам еще только предстоит «Make America Great Again», тогда как Россия, только встав с колен, уже приватизировала истинные ценности, преданные заблудшим человечеством.

Нарциссу необходимо постоянно быть в центре внимания и упиваться всеобщим восторгом – даже если это чистая симуляция. Восхищение собой конструируется самим пациентом, не стесняющимся превосходных самооценок и прямых подсказок окружению. В начале своего президентства Трамп провел пресс-конференцию, которую пресса сочла «безумной»: «Я здесь для того, чтобы сказать американскому народу о том невероятном прогрессе, которого удалось добиться за четыре недели, прошедшие с моей инаугурации… Я не думаю, что был еще такой президент, которому удалось добиться так много за столь короткий промежуток времени». Это выступление стало еще одним поводом для обсуждения диагноза: слишком напоминает иллюстрации бреда величия из учебника школьной психопатологии. В Хельсинки прозвучал слабый, но все же характерный отголосок: «Наши отношения никогда не были хуже, чем сейчас. Но это изменилось четыре часа назад». Два пафосных преувеличения в одной фразе, едва ли не на пустом месте рисующие историческую грандиозность свершившегося волею нового гения геополитики. На этом фоне «лучше, чем супер» от Лаврова выглядит шалостью в молодежном стиле.

Фиксация на грандиозности дополняется упоением тем, что в науке называется всемогущественность. Чтобы так проигнорировать общие настроения и сотню страниц с рекомендациями своего же аппарата, надо обладать не просто редкой политической волей, но и специфическими представлениями о личных правах и возможностях, дарованных только избранным.

В подготовке и подаче саммита Трамп явно ориентировался на образ триумфа. Эффект оказался обратным. Сейчас скорее доминирует мотив государственной измены, не говоря о более мягких характеристиках, в которых термин «imbecile» не самый злобный. Но для нарцисса это еще не самые тягостные последствия. Из скандала с уравниванием доверия к собственным спецслужбам и к представителю враждебного государства Трамп, как ему кажется, выкручивается легко. Он списывает все на оговорку, в которой wouldn’t прозвучало как would, и тем самым меняет плюс на минус. Ход сам по себе тоже вполне нарциссический: он удовлетворяет самого себя, но никак не аудиторию, отнюдь не состоящую из одних круглых идиотов. Если знаки доверия к России так легко меняются на выражение крайнего недоверия, непонятно, что, собственно, так круто изменилось «четыре часа назад». Однако для нарцисса это не проблема, поскольку при нулевой эмпатии все остальные для него интересны лишь как экран, отражающий его собственное величие и совершенство.

Гораздо болезненнее должна быть реакция такого типажа на обвинения в управляемости и вторичности (слабый переговорщик, «карманный» политик, «пудель Путина» и пр.). Трамп не может не видеть, что легенда о триумфе Путина строится большей частью на унижении его самого. О результатах противоборства двух вождей все судили по выражению лиц и интонациям. Путин был заранее счастлив, поскольку его исторической победой становился уже сам факт встречи с президентом США на равных. Действительные результаты здесь на заднем плане, тогда как переговоры тет-а-тет с последующими триумфальными самооценками вполне допускают намеки на признание нового паритета с делением мира на сферы влияния. Маленькая Ялта на двоих почти получилась, Путин сиял, а Трамп производил впечатление человека, сразу не очень соображающего, что это было, но вторым голосом заверяющего, что все превзошло ожидания и колесо истории только что опять развернулось в каком-то новом счастливом направлении – правда, с несколько непредсказуемой траекторией.

О возможности и рисках использовать эти свойства Трампа уже предупреждали. Иэн Бреммер: «Это будет зависеть и от того, чтобы Путин его не обижал. Поймите, у Трампа авторитарный тип личности. Он очень раним. Он нарциссист, у него огромное самолюбие. Ему необходимо, чтобы Путин относился к нему по-хорошему» (Россия – на самом верху приоритетов Трампа // ТАСС, 21.11.2016). Трампа развели на встречу, которая, если и была ему нужна, то более как символический ресурс, а в этом он заранее проигрывал оппоненту с теми же конкурентными установками. В символической игре с нулевой суммой один выигрывал за счет другого, и эти нарциссические потери Трампу только еще предстоит осмыслить и пережить, хотя он уже ударился в паническую самореабилитацию.

Экспертная и бытовая аналитика увлеченно обсуждает версию «Трамп на крючке компромата у российских спецслужб». Но не менее убедительна версия «Трамп на крючке собственного неотрефлексированного нарциссизма». Его обаяли в лучших традициях нашей переговорной культуры: «И, верно, ангельский быть должен голосок». Сейчас он сполна получает за это на своей американской родине, и еще неизвестно, что для него больнее – обвинения технического свойства или психологическая обида проигравшего в конкурсе на лучшее использование саммита во внешне– и внутриполитическом пиаре. Если, выгораживая себя, Трамп начнет мстить за символическое поражение, эта наша стремительная победа может оказаться пирровой. Он уже путает приглашение с резкостями. Но один результат несомненен – возможность использовать ситуацию с Трампом как зеркало для самоанализа.

Источник: Психиатры нашли у трампа серьезные патологии // МК, 12 февраля 2018. URL.