Текст книги "Вернуть Онегина. Роман в трех частях"

17

Писатель на Руси, что колокольчик под дугой – чем энергичней бег повозки, тем суматошней он, легкий и чуткий, звенит. Стучат исторические копыта, скрипит сбруя, храпят кони, грохочут колеса, гикает ямщик, щелкает кнут, но о приближении повозки странники узнают лишь по его одинокому отчаянному звону.

Устройство литературного мира таково, что всё когда-либо написанное и опубликованное занимает место на его небосводе. Иные звезды видны там невооруженным глазом, другие разглядишь лишь в мощный телескоп. В свою очередь ненаписанное и неопубликованное представляет собой литературную темную энергию и непредсказуемым образом влияет на блеск и нищету литературного звездного атласа. Хотя, почему же непредсказуемым – очень даже предсказуемым! Ведь если нет сомнения в том, что литературная вселенная расширяется, то также верно и то, что с некоторых пор ее расширение происходит с ускорением. И виной тому (если, конечно, в этом можно видеть вину) темная энергия. Если так будет продолжаться и дальше (а именно так дальше и будет продолжаться), то новые галактики на периферии литературного процесса скоро выйдут за горизонт событий и станут нечитаемыми, поскольку скорость их возникновения превысит скорость чтения при снижении общего числа читающих.

То же самое с высокой модой: скорость появления и исчезновения коллекций заставляет сделать вывод, что красоты либо нет, либо ее слишком много, и тогда это не красота, а сплошное безобразие. Прав, прав был маэстро Сен-Лоран, предупреждая, что занятие модой – дело убийственное: четыре коллекции в год, и каждая должна быть лучше предыдущей. Ну, четыре не четыре, а две в год вынь, да положь. Не считая тех, что питают фабрику, а стало быть, внимания к себе требуют не меньше. Права оказалась и Полина, назвавшая их первую коллекцию увертюрой – пусть и красочной, но короткой. Что такое девять платьев, если парижская норма требует их, дневных и вечерних, по нескольку десятков в каждом дефиле!

С появлением Дома она объединила всех дизайнеров и конструкторов в одну службу. Одна их часть занималась коллекциями, другая – готовой одеждой, причем, обе части были связаны принципом: сегодня – коллекция, завтра – оптовая партия: она не могла позволить себе роскошь тешить за свой счет испорченный вкус узкого круга ценителей в клетчатых пиджаках и всесезонных шарфиках. Подобно хищной птице она парила в высоте, но цели ее были вполне земные. Недаром про нее говорили, что ее модели высоки для низкой моды и низки для высокой.

Несколько способных дизайнеров, вкусу и чутью которых она доверяла, с беспристрастием ученых просеивали через себя высокие модели ведущих западных домов с целью разъять на элементы их чуднУю гармонию, сформулировать тенденции и отыскать эстетические бреши, которыми можно было бы воспользоваться. Тем же самым занимались их коллеги из отдела готового платья. Возникавшие в ходе исследования идеи иллюстрировались сотнями эскизов – все для того, чтобы нащупать удачное сочетание формы, цвета, объема, фактуры, уловить, так сказать, изменчивое обличие красоты. После этого садились вместе с ней за овальный стол и, передавая друг другу эскизы, выбирали самые удачные.

Ох, уж этот образ и его воплощение! Каково это – мыслить не деталями, а концепциями! И не два раза в год, а каждый день! Теперь ее нынешние произведения отличались от тех, что она сочиняла, будучи простой модисткой, как четверостишие от поэмы. «Каков прогресс, каков размах!» – могла бы радоваться она, если бы не развившийся у нее через несколько лет синдром конвейера, отдающий запахом машинного масла прибыли, звяканьем невольничьих цепей призвания и ровным шелестом чужих дефиле, из которых надо было извлекать музыку модных сфер.

Их коллекции, приспособленные к широкому спросу, с удовольствием покупали столичные и иногородние заказчики, а пошитые из тех же комплектующих, что и головные модели, продавались в их фирменных магазинах, открытых ими в Москве и Питере. Через Клима им доставались заказы на корпоративную форменную одежду – модный род упаковки, которой скороспелые империи стремились прикрыть свое квасное исподнее.

Они обшивали капризных наследниц новых императоров, и некоторым из них приходилось мягко и доходчиво объяснять, что принцесса не потому принцесса, что у нее папа король, а потому что никогда не выражается матом. Им доверяли себя пустоглазые подруги видных бандитов и дочки низкородных выскочек, а также актрисы московских театров и жены важных чиновников, с мужьями которых Клим, вытащивший к этому времени бóльшую часть своих дел наружу, так хорошо теперь ладил.

«Неправ тот модельер, который считает, что его дело – обертка и что за начинку он не отвечает!» – внушала она своим молодым и язвительным помощницам, которые считали, что носи их клиентки на себе хоть картину Репина, тоньше от этого не станут – ни в прямом, ни в переносном смысле.

«Да, конечно, – соглашалась она, – как было бы хорошо и просто, если бы с новым платьем женщина надевала новую жизнь! Да, верно, хорошая фигура, что талант – не купишь и не пропьешь. Да, полно женщин, чью незатейливость не прикроешь никакими нарядами. Нет спору: у женщины в годах – низкая ликвидность, и стильная одежда – ее последний ресурс. Да, пожилая женщина, словно осень, рядится в прощальные одежды, а ее духИ пахнут все злее. Да, борьба за мужчину подобна борьбе с морщинами – можно отсрочить, но нельзя победить. Но в том-то и дело, что счастье не нуждается в наших услугах: мы нужны там, где драма!»

Словом, через год они вполне могли себя содержать.

Фабричные заботы были, пожалуй, поувесистее. Да, проблем с реализацией не возникало, а зарплата у швей была в два раза выше, чем средняя по швейной отрасли. Но сколько же головоломок приходилось разрешить, прежде чем пригласить коллектив к окошку кассы!

Ну, например: как серьезной фабрике быть успешной при засилье дешевого импорта? Кто их сегодняшний покупатель? Выпускать ли простую, дешевую, но модную одежду, либо модную, но дорогую? Как встать вровень с престижным импортом? Как снизить себестоимость при использовании дорогой качественной ткани? Как быть с автоматизацией производства – оставлять объемы на том же уровне и тогда сокращать персонал или наращивать объемы и выходить на новые рынки?

Весной двухтысячного к ним на фабрику пожаловали французы – представители крупной компании, торгующей одеждой по всему миру, которые, оказывается, давно и незаметно присматривались к их делам. К решительному шагу их подтолкнула новость о создании мадам Climenko собственного Дома мод. Им понравилась полномасштабная и суверенная организация дела – от дизайна до продаж. Похвалили они ассортимент и практичность их высоких коллекций, их точный вкус и крой. Терпимо отнеслись к основному оборудованию – дескать, для России вполне годится. Посоветовали снизить добротность продукции до 3 лет и решительнее избавляться от физически и морально устаревшего оборудования. «Главное – реализация!» – внушали они, и много еще чего говорили, пока не обнаружили в отношении фабрики целый план. Их, видите ли, привлекает относительно низкая себестоимость качественной одежды, которую при определенных условия можно было бы здесь шить. И вот если фабрика на это согласится, то будет вознаграждена долгосрочными и выгодными заказами.

Фабрика согласилась.

Три месяца специалисты обеих сторон пристраивали друг к другу угловато выступавшие части вроде бы взаимных интересов, пока подписанный договор не закруглил их и не скрепил в один. Французы выделили кредит, на который были закуплены и смонтированы две автоматические линии – пальтовая и костюмная. В Доме на Кузнецком мосту зазвучала французская речь, и бог моды со своими лекалами окончательно поселился там. В феврале две тысячи первого линии дали первую продукцию, малая часть которой осталась в России, а остальная разлетелась по миру, и это означало, что из искры ее московского ателье возгорелось, наконец, мировое пламя.

Золотой сентябрьской порой двухтысячного года она впервые побывала в Париже.

Ах, какой воздух в осеннем Париже, какие краски! А какие они элегантно небрежные, эти парижане и парижанки! И эта их поразительная способность при всей их видимой занятости не забывать о радостях жизни! Как они артистично и роскошно пируют и общаются, превращая естественную потребность в спектакль остроумия и галантности! Не то что она дура: ест – торопится, живет – колотится, а в башке одни лишь мысли о работе! О муже и сыне она в нарушение всех своих зароков вспоминала только в отпуске, когда днем на пляже, сидя в шезлонге и наводя радужно трепещущие ресницы на золотое крыльцо, где у самой кромки воды возился ее царь-царевич, король-королевич, спохватывалась: «С этой работой я совсем запустила и мужа, и ребенка… Надо непременно сбавить прыть… Невозможно тащить на себе и фабрику, и Дом…»

Кстати, в тот раз она спросила радушных хозяев, возможно ли ей хоть одним глазком взглянуть на живого Ив Сен-Лорана. «Почему бы нет? – отвечали ей. – В следующий раз мы это обязательно устроим!»

Удивительно ли, что занимаясь мужским делом, она незаметно обзавелась и мужскими качествами. Раздражительность, бесцеремонность, повышенный тон, несдержанные окрики, грозные выговоры и прочие симптомы диктаторства потеснили в ней доброту и отзывчивость. Ее когда-то ровное, приветливое настроение раскололось на плохое и хорошее. Порой ей казалось, что она обречена жить среди бестолковых людей, и тогда ей никого не хотелось видеть. Являясь домой в растревоженном, разобранном виде, она жаловалась мужу на заговор, в котором участвовал весь мир, и он, видя, что Аллушку опять довели, прятал ее у себя на груди. И пусть она потом спохватывалась, страдала, не стеснялась публично просить прощения, и никто, кажется, на нее не обижался, а напротив, все ее жалели и старались не давать повода, но тремоло треснутого настроения звучало все отчетливее и резче.

Как бы то ни было, но задекларировав доходы от впечатлений и заплатив налоги на прихоти, первые два года нового тысячелетия с глянцевым шелестом присоединились к ее биографии.

18

Весной две тысячи второго, в канун ее тридцатисемилетия они переехали в новую квартиру в центре Москвы.

«Большой начальнице – большая квартира на Большой Ордынке!» – объявил Клим о переезде.

День рождения праздновали вместе с новосельем, и когда шумные седовласые ровесники мужа, следуя испорченному на всю жизнь вкусу, вздымали вместо шипучих бокалов стопки абсолютного зелья и поздравляли молодую хозяйку с нежным возрастом, она вдруг остро ощутила, как незаметно и далеко зашла в своем жизненном порыве. То ли новая квартира пахнула на нее свежим запахом перемен, то ли звякнул где-то вдали колокольчик заблудившихся намерений, но она внезапно очнулась и сказала себе:

«Все, хватит, приехали! Пора сделать передышку, пора отдохнуть от мужских игр!»

Беременность – вот станция, на которой она сойдет, вот благая возможность вновь почувствовать себя женщиной!

Решив так, она со следующего же дня принялась настраивать свой гормональный оркестр на будущую симфонию материнства – перестала принимать таблетки и употреблять коньяк, с делового галопа перешла на шаг, рано возвращалась домой, где радостно вникала в детский мир сына, по-кошачьи ластилась к мужу, много спала и разборчиво питалась. Муж перемены приветствовал, она же, отвечая многозначительной улыбкой на его удивленное воодушевление, говорила: «Хочу больше времени проводить с вами!»

С тем же скрытым значением она в первых числах апреля отправилась в Питер, где присутствовала в Эрмитаже на открытии выставки работ Надежды Ломановой. Глядя на вечерние платья столетней выдержки, она с изумлением обнаружила что после незначительного хирургического вмешательства (кстати, удивительно ничтожного по сравнению с тем, что могло потребовать от одежды той эпохи Время – самый безжалостный на свете пластический хирург) – так вот, после небольшой редакции эти царские платья и сегодня могли бы стать украшением самого высокопоставленного собрания.

«Вот где истинная, не подвластная времени красота!» – открылось Алле Сергеевне, радостно замершей на пороге новых творческих планов – плотских и материальных.

Все то крепнущее и несдержанное, что происходило теперь между нею и мужем в постели, виделось ей всего лишь репетицией зачатия, поскольку будущий отец не был пока одухотворен особым вдохновением премьеры. Приблизительно через три недели ее живительные силы заметно укрепились, и однажды перед сном она, с особой нежностью прижавшись к мужу, прошептала ему на ухо:

«Хочу дочку!»

Кажется, он отнесся к ее просьбе, как к забавному и запоздалому пожеланию (хочу платье, хочу дом, хочу фабрику), потому что обнял ее, поцеловал и сказал:

«Спи, Аллушка, спи!»

Она вывернулась и, глядя ему в лицо, со значением повторила:

«Я хочу дочку!»

«Хорошо, хорошо! – отвечал озадаченный ее настойчивостью муж. – Мы что-нибудь придумаем!»

И снова прижал ее к себе. Она вырвалась и своенравно уселась перед ним:

«Ты не понимаешь, Климушка! Я ведь не шучу! Я уже давно не пью таблетки, и сегодня у нас с тобой благоприятный день!»

«Аллушка, ты это серьезно?» – отвечал изумленный Клим.

«Куда уж серьезней, Климушка! Я готова родить тебе дочку! А ты – ты разве не хочешь дочку?»

«Конечно, хочу! Но как же твоя фабрика, Дом?»

«Мы что-нибудь придумаем… Ведь правда, придумаем?» – скинув ночнушку и прильнув к нему, бормотала она, разогревая его желание.

Он перехватил у нее инициативу и уложил на спину. Она завела согнутые руки за голову, отчего грудь ее подобралась и устремилась ему навстречу двумя набухшими от звона сердца колоколами. Клим принялся покрывать их поцелуями, касаясь языком и раскачивая губами чуть ли не с пасхальной торжественностью. Наделяя привычные манипуляции новым, неведомым для себя ранее значением, он священнодействовал истово, не торопясь, словно склонялся перед великой тайной, испрашивая ее благословение.

Исполнил Полунощницу: «Удостой и нас на земле чистым сердцем прославлять Тебя…»

И Утреню: «Миром Господу помолимся…»

И Канон: «Хвалите Его на силах Его, хвалите Его по множеству величествия Его…»

И Стихиры: «…И скажите Сиону: приими от нас радостную и благую весть о воскресении Христовом…»

И Слово огласительное: «Кто благочестив и Боголюбив – насладись ныне сим прекрасным и радостным торжеством!»

И Часы: «Освященное Божественное жилище Всевышнего, радуйся, ибо чрез Тебя, Богородица, подана радость взывающим: благословенна ты между женами, всенепорочная Владычица!»

И Литургию: «Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь»

Она лежала, закрыв глаза и прислушиваясь к перекличке ангелов, слетевшихся на обряд зачатия. Он закончил величание, затем осторожно и бережно огладил алтарь ее тела и, погрузив в него свой животворящий крест, перешел к глубоким размашистым поклонам. Она помогала ему, и когда по его дыханию у себя под ухом поняла, что он близок к исступлению, возложила руки на его твердокаменные чресла и, сдерживая их прыть, призвала его не торопиться и подождать ее. Он послушался, и его пылкое упоение перед тем как извергнуться успело воспламенить ее. Единый судорожный восторг потряс их (не такое уж и редкое для них событие, но в тот момент безусловно имевшее сакральное значение), их сообщающиеся сосуды открылись навстречу друг другу, и она, закатив глаза и теряя разум, успела подумать – вот оно, зачатие! И уже после того как он окропил ее лоно и ослаб, она еще долго не отпускала его, прижимаясь и поводя бедрами, словно желая впитать в себя все до последней капли. Он, оперевшись на локти, молча и нежно целовал ее лицо.

«Мне нужно полежать на спине… – предупредила она, когда он захотел ее обнять. – Так, на всякий случай…»

Потом они несколько минут лежали, тесно прижавшись плечами, переживая пафос момента и не находя подходящих ему слов.

Она хорошо помнит, о чем думала в те минуты. Она думала, что впервые в своей жизни на тридцать восьмом ее году, после трех беременностей, двух абортов и одних родов была по собственному велению сознательно, торжественно и верноподданнически оплодотворена любимым мужчиной. Не случайно, не на ходу, не тайком, а в полном и церемонном соответствии с семейным кодексом. Да, именно в этом смысл ее земной женской миссии, а вовсе не в суматошных мужских потугах добиться признательности неблагодарного населения! Наверное, так в тот момент могла она завершить свои краткие размышления.

«Ну, вот, папочка, – наконец произнесла она, – теперь у тебя будет еще и дочь…»

«Почему ты думаешь, что дочь, а не сын?» – спросил он, бережно принимая ее в объятия.

«Я не думаю, я знаю!» – улыбнулась она.

Постепенно они разговорились.

«Если все будет нормально, девочка родится в январе. Как ее братик» – сказала она.

Клим спросил, давно ли она перестала принимать таблетки.

«Три недели назад…» – отвечала она.

Клим благодушно заметил, что после этого они уже не раз были вместе, и ЭТО могло произойти раньше.

«Нет, Климушка, то не в счет, то другое – не так, как сейчас… – блаженно жмурясь, нежилась она в его объятиях. – И потом, те дни были пустые…»

Клим, которому диковинные подробности начальной стадии деторождения были в новинку, спросил, когда она будет знать, что беременна.

«В принципе, недели через три. Теперь это просто: буду пИсать по утрам на специальные полоски…»

После той ночи они самым старательным образом подкрепляли свои намерения еще несколько раз, и на двенадцатый день очередная полоска осторожно намекнула им на вполне благоприятный исход их ожиданий.

«Двенадцать дней – не рано ли?» – засомневался настроенный на три недели муж.

«Ничего, нормально» – успокоила она, не без досады заметив про себя, что, судя по всему, зачатие случилось на несколько дней раньше, и что обидно – случилось самым будничным и незаметным образом (впрочем, так на деле и происходит большинство зачатий).

Как бы то ни было, намеки лакмусовых бумажек становились все прозрачней, пока не уперлись в потолок своих возможностей. А это означало только одно: она, что называется, понесла. Когда же в конце третьей недели ее против всяких предыдущих правил замутило и вытошнило, стало и вовсе ясно, что их уже не трое, а четверо. Хорошо, что неприятность случилась дома, иначе ей пришлось бы объясняться, и бог знает, что окружающие подумали бы раньше, чем им это было положено.

Но шила в беременном мешке не утаишь, и те же публичные приступы дурноты довольно скоро ее разоблачили. Громкая новость всколыхнула ее окружение и пошла расходиться кругами, и каждый, кого она достигла, примерял это событие к тришкиному кафтану своего положения. Аллу Сергеевну бросились поздравлять, и нашлось немало светлых лиц и теплых слов, в искренность которых было трудно не поверить.

Тем временем разгоравшаяся внутри нее новая жизнь устанавливала там свои безжалостные, беспощадные порядки. Ничего подобного в сравнении с предыдущими беременностями! «Ну, погоди! Вырастешь – уж я тебе расскажу, как ты в животике мамочку мучила!..» – слабо улыбалась она, отдыхая после очередного приступа рвоты.

Она питалась так, как было предписано, но пища казалась ей пресной и безвкусной. Неожиданный запах мог обратить ее в бегство. Особое отвращение вызывала у нее теперь жареная рыба, которую она всегда любила, и тем больше, чем поджаристей та была. Но поскольку рыба для среднеарифметического здоровья мамочки и плода была продуктом важным и незаменимым, ей была прописана черная икра, каковой муж и кормил ее с ложечки на виду их смешливого сына. Из редких переносимых ею запахов она всем другим предпочитала запах кофе.

Порой она негромко и мило капризничала, и окружающие снисходительно относили ее капризы на счет крошечного тирана, неспокойно и по-хозяйски устроившегося в ней. Домашние истово жалели и всячески обхаживали будущую мамочку. Людей же, знакомых с непростым угловатым характером Аллы Сергеевны, приятно удивляла ее перемена в сторону мягкости и тихой, очаровательно-бледной женственности.

«Ах, Климушка! – говорила она, когда приступы отступали. – Хочется чего-то такого… такого… ну, такого… В общем, хочется чего-то, а чего – сама не знаю…»

«Аллушка, ты только скажи – мы все достанем!» – озабочено гудел внимательный Клим.

За ней присматривали серьезные врачи, прописывали пилюли, и они помогали, определенно помогали, но не до конца. Доктора говорили, что налицо нормальный токсикоз, что надо непременно потерпеть и что он скоро пройдет.

Клим теперь стремился попасть домой пораньше, чтобы, поцеловав ее в прихожей, простереть над ней свои могучие заботливые крылья. За последние два года жизнь их вошла в респектабельное русло – признанное общественное положение, приемы и выходы в свет – и ее благополучное ровное течение притупило прежние страхи. Там где они бывали – а бывали они не только в разбойничьих кругах – Клим пользовался почтительным уважением. Каждый раз там обязательно присутствовали какие-нибудь важные люди в дорогих костюмах и при золотых браслетах, снабженных для разнообразия часовыми стрелками. Они удалялись с Климом в укромное место и беседовали о чем-то серьезном, пока их жены искали ее похвалы своим парижским обновкам.

Сыну, естественно, было объявлено, что у него скоро будет сестренка, и он следовал отцовскому наказу: если мамочка чувствовала себя «не очень» – старался ее не тревожить. Если самочувствие ее было приличным, усаживался рядом, сообщал школьные новости и делился своими взглядами на жизнь.

«А я новое слово придумал! – не в силах усидеть на месте, хвастался он.

– Знаешь какое? Надо говорить не холодильник, а холодрыльник!»

«Мамочка, как ты себя сегодня чувствуешь?» – копируя заботливую отцовскую интонацию, спрашивал он ее по утрам.

Вслушиваясь в его детскую речь – сложную смесь из добропорядочного семейного, поэтической версии уличного и чопорного школьного языков, она со смущением обнаруживала, как много ею пропущено.

«Нет, нет, с дочкой все будет по-другому! – спешила она заверить молчаливую укоризну и мечтательно обещала: – Ах, в какие чудные платьица я буду ее наряжать!..»