Текст книги "Вернуть Онегина. Роман в трех частях"

29

Так прожила она полтора года.

В конце сентября две тысячи седьмого она проводила сына на учебу в Англию, то есть исполнила то, о чем мечтал его отец. Сопровождал новоявленного барчука выбранный и утвержденный Маркушей «дядька».

Ощутив неуютный запас свободного времени, она через неделю позвонила Сашке. Тот ответил, и она, ничего не объясняя, договорилась встретиться с ним на следующий день.

Был он в тот раз трезв, светел и мудр. Чисто и скромно одетый, он горячо приветствовал ее, тут же в прихожей извинился за былую истерику, вызванную по его словам приступом поджелудочной боли, помог ей снять кашемировое пальто и провел на кухню. Шкафы и столы там были те же, но бутылки под раковиной исчезли, и в расположении кухонной утвари наметился порядок. Он захотел непременно угостить ее чаем с тортом, который купил по этому случаю, и она согласилась.

Уселись друг против друга, на этот раз на стулья, и в безжалостном дневном свете она рассмотрела его. Он был болен, определенно болен. Светел и болен.

«Что с тобой, Сашенька?» – участливо спросила она.

«А что со мной?» – удивился он.

«Ты похудел…» – назвала она самое безобидное из того, что могла бы назвать.

На самом деле он не просто похудел, а похудел, подурнел и осунулся. А еще почернел и пожелтел.

«А-а, это! – беспечно махнул он рукой. – Ты же знаешь – у меня панкреатит!»

«Ты как-то лечишься?» – также осторожно спросила она.

«А как же! Вот в больнице тут недавно лежал!»

Он разлил чай и подвинул ей кусок торта.

«А ты?» – спросила она.

«Мне нельзя жирное… – улыбнулся он. – Ну, ладно, расскажи, как ты живешь! Ты что-то в этот раз рано – шесть лет еще не прошли!» – пошутил он, улыбаясь.

«У меня муж умер…» – тихо ответила она, опустив глаза.

«Ох, извини, Алка, не знал… – осекся Сашка и после короткой паузы спросил: – Сколько ему было?»

«Всего пятьдесят девять…»

«Совсем молодой…» – с высоты своих сорока пяти посочувствовал Сашка.

Поговорили о том, о сем, и она попыталась узнать, чем он занимается, на что существует. По его словам выходило, что живет он хорошо, ни в чем не нуждается и ведет приятный образ жизни: в свободное время читает книги, слушает музыку, смотрит телевизор, бродит в Интернете (правда, вот компьютер старый), и если бы не болезнь, его свободному, независимому положению можно было бы позавидовать.

«А как с работой?» – допытывалась Алла Сергеевна.

«Работаю там же» – отвечал он.

«Ведь у тебя сын уже большой…» – вспомнила Алла Сергеевна.

«Да! – потеплело его лицо. – Двадцать лет! Учится в институте!»

«Видитесь?»

«Редко… Сама знаешь – у молодых свободного времени мало…»

Алла Сергеевна в свою очередь сообщила, что отправила сына на учебу в Англию и теперь не находит себе места. Естественно, заговорили о вреде и пользе нынешнего образования, и Сашка глубокомысленно заметил:

«Образование хорошо тогда, когда оно не путается под ногами!»

Алла Сергеевна допила чай, отодвинула чашку и, подумав, спросила то, что всегда хотела знать и что на самом деле знать невозможно:

«Знаешь, я всегда считала тебя необыкновенно способным и была уверена, что ты многого достигнешь… Как же так вышло, что ты…»

«Я понял! – не дослушав, перебил ее Сашка. – Отвечаю: я и сам не раз задавал себе этот вопрос, и вот что я думаю…»

Он потер лоб, собирая мысли, и сосредоточенно продолжил:

«Не знаю, поймешь ли ты… В общем, в юности мне нравился Бетховен. Нравился за его громкий, бесцеремонный пафос, за демонстративную страсть. Я с удовольствием играл его сонаты: Аппассионату, Лунную, Патетическую – ну, ты же слышала… Но вот какая штука: я никогда не мог играть там, где нужно так громко, как положено… Глушил левой педалью звук и сдерживал бой… И знаешь, почему?» – воззрился он на нее.

«Ну?..»

«Потому что мне всегда казалось, что громкой игрой я раздражаю других!» – закончил Сашка и выжидательно посмотрел на Аллу Сергеевну.

«И что?» – не понимая в чем тут дело, в свою очередь воззрилась она на него.

Сашка помедлил и, словно признаваясь в чем-то постыдном, произнес в сторону:

«Куража мне, Алка, всегда не хватало, ку-ра-жа!»

Алла Сергеевна пожала плечами:

«Куража многим не хватает…»

«Подожди, я сейчас!» – вдруг вскочил Сашка и устремился в комнату.

Алла Сергеевна встала, подошла к холодильнику и заглянула в него: как она и предполагала, он был почти пуст. Закрыв холодильник, она вернулась на место. Через минуту появился взволнованный Сашка, держа в руках небольшую аккуратную коробку из-под обуви.

«Как ты думаешь, что здесь?» – таинственно блеснул он глазами, предвкушая громкий сюрприз.

«Откуда мне знать… – вяло ответила не склонная к отгадкам Алла Сергеевна. – Обувь, наверное…»

«Не угадала! – обрадовался Сашка и торжественно объявил: – Здесь твои письма!»

Он выдержал паузу и, не обнаружив должного эффекта, торопливо добавил:

«Представляешь – здесь все твои письма! Все до одного! Как видишь, сохранил…»

Затем он осторожно, можно даже сказать – благоговейно поставил коробку на стол, откинул крышку и извлек туго перетянутую голубой лентой пачку толщиной в два кирпича.

«Вот, смотри…» – с неловкой гордостью предъявил он увесистое свидетельство своей пожизненной верности. Был он в этот момент похож на лохматого, больного, постаревшего пса, в молодом порыве отрывшего и сложившего к ногам хозяйки заветную косточку. Запоздалая виноватая признательность против воли перехватила ее горло. Вслед за тем пришедшие на память обрывки давних восторженных признаний заставили ее покраснеть.

«Господи, неужели я так много написала!» – усмехнулась она, пытаясь скрыть смущение.

«И еще как написала! – ласкал ее увлажненный Сашкин взгляд. – Я постоянно их перечитываю… Знаешь, я все время думаю…»

Почувствовав, что осмелевший Сашка вот-вот стронет с места лавину интимных воспоминаний, попасть под которую она ни в коем случае не собиралась, Алла Сергеевна решительно поднялась со стула:

«Ладно, Сашенька, мне пора! Да, кстати, вот новость: Нинка вышла замуж за моего водителя, живет в Москве и стала, наконец, счастливее меня…»

Он заторопился узнать подробности, но она прервала его:

«Запиши-ка номер моего мобильного и звони, если что…»

Ее предложение удивило его даже больше, чем новость о Нинке. Оставив на его изумленной щеке безжизненный поцелуй, она ушла.

Через день по ее поручению ему доставили новый компьютер и большую сумку продуктов. Он позвонил и сказал, что ее забота ему, конечно, приятна, но продукты присылать больше не надо – он не голодает. И потом, у него диета.

К ее удивлению, он не замучил ее звонками, а напротив, подолгу не давал о себе знать, так что ей самой приходилось звонить ему и выяснять, куда он делся. Невзирая на его протесты, ее люди два раза в месяц привозили ему продукты, против которых, как она выяснила, его болезнь не возражала. Так продолжалось до последнего времени, пока две недели назад он не позвонил и не предупредил, что ложится в больницу. В ответ она обещала навестить его и поговорить об одном очень важном для него деле. Неделю спустя он снова позвонил, но она, находясь на важном совещании, не ответила, решив, что обязательно будет у него в ближайшее время, а значит, скажет ему то, что по телефону говорить никак нельзя.

Впрочем, все это лишь внешняя сторона тех событий, из которых сложились два года ее вдовства. В них нет томографии ее души, в них отсутствует топография ее сердца, их цепкому живучему сцеплению невдомек, что внутри нее по-прежнему пустыня, ночь и плачущие звезды. И то сказать: какой может быть порядок в сошедшем под откос поезде!

30

Разнообразием оказий и резонов последние шесть месяцев ни в чем не превосходили прочих. Если, конечно, не считать, что месяца два назад внутри ее пасмурного мира возникла и забилась беспокойная изыскательская жилка. Ее стали посещать крамольные мысли. Например, она думала:

Да, модельеры смотрят на моду совершенно иначе, чем потребители. Да, в первую очередь они художники, и творчество для них – вечная погоня за жар-птицей прекрасного. Да, красота бесконечна, и художник-модельер обречен охотиться за ее воплощениями, что разлетелись по миру словно бабочки. Только вот какой прок ее разоренной душе от того, что она поймает еще с десяток бабочек, которые через год все равно околеют, дав ветреной богине моды повод отречься от них? Что ей с того, что украсив собой десяток Нинок, бабочки эти трепетом своих крыльев распалят животную страсть их Петек, Васек, Мишек, Колек? Зачем ей, богатой и независимой, их признательность, и какое ей дело до их блеющего, пыхтящего, потного счастья?!

К тому же окончательно расстроился и не хотел звучать ее совсем еще недавно ясный и мажорный мир.

«Куда делся тот молодой радостный хаос, в котором порядка и поэзии было не меньше, чем у звездного неба?» – вопрошала ее ушибленная душа.

Завяли его сочные восходящие травянистые стебли. Поникли короткочерешковые, цельнокрайние, пальчатолопастные, узколанцетные, перисто-раздельные, зубчатые, опушённые, длиннореснитчатые, эллиптической, овальной, яйцевидной, продолговатой и почти линейной формы листья зелёного или серого из-за густого опушения цвета.

Засохли прицветники с чашечками, на три четверти или полностью рассеченными на пять гладких либо опушённых эллиптических или линейно-ланцетных реснитчатых долей, из которых одна недоразвита, две средние вдвое, а пятая втрое короче передних.

Осыпались пыльниковые без чашелистиков цветки с раздельными гнёздами и раскрывающимися пыльниками, отпылали пестичные цветки – голые или с чашечкой из четырех-шести небольших чешуек, с цельными или двунадрезными столбиками с головчато расширенными на конце или на внутренней стороне рыльцами.

Остались в прошлом сочленённые с прямостоячей цветоножкой, сладкие, как спелая слива ягоды с мясистым бледно-розовым покровом и с головчато-расширенным надрезным рыльцем на конце.

Пышные сплоченные пучки типчака, жесткий тимьян, белокровный молочай, желтые пятна заблудившейся люцерны, горько и громко вздыхающая полынь, отпылавший изумрудный горицвет, стрелорукий с синеглазым перископом ирис, долговязые тонкоплечие многоголосые ромашки, нетребовательный мужиковатый подорожник, самодовольный конский щавель, устремленная к небу опушенными стеблями и супротивными листьями вероника, несгибаемый, с колючим взглядом и красными прожилками на теле и руках гренадер-репейник, медовая кашка в пчелином облачении, спешащий на волю ковыль – весь этот ее дивный, переливчатый, задыхающийся мир ныне оцифрован, откалиброван, оскоплен, втиснут в прокрустово ложе “Pantone”, затянут в лощеный глянец и унижен самодовольной офисной суетой.

Убаюканная пульмановским комфортом счастливого супружества с его мудреющей телесной страстью, чьи размашистые шлепающие ухабы незаметно выровняла нежная материнская забота о стареющем муже, она чувствовала себя теперь, словно проспавшая свою станцию пассажирка, которую скорый, лишенный стоп-крана поезд уносил в неуютные, неведомые края все дальше и дальше.

Ее раздражали бессовестные ремесленники, их деловитая возня вокруг жаркого олимпийского огня, их расчетливый и хладнокровный цинизм, превращающий высокую моду в потешное зрелище вроде бразильского карнавала или русской масленицы.

Раздражал пещерный эгоизм молодых, попирающих вкус неразборчивостью, а свободу – развязностью. Еще бы: им известны правила композиции, законы формы и цвета, взаимодействие объема и фактуры, выразительность контраста и подобия, вкрадчивая убедительность нюанса. Им кажется, что они придумали новую игру под названием «дресс-код», а на самом деле они по-прежнему режутся «в дурака», не понимая, что для истинного успеха нужна колода совсем других карт. Ибо то, что вчера было «да», сегодня уже есть «нет», а завтра будет ни да, ни нет.

Да, конечно, модельер может изменить облик человека и наполнить его радостным ожиданием. Но вот что ему не по силам, так это изменить его судьбу. Носите ли вы кринолин или маленькое черное платье, фрак или джинсы – лекала судьбы неизменны и моде неподвластны. А как, скажите, может быть по-другому в мире, где правят любовь и ненависть, белое и черное, а все прочие цвета есть лишь их подголоски?

Таков был нынешний фасон ее мыслей, такова была промежуточная правда ее жизни, чей сужающийся силуэт решительно избавлялся от рельефов, складок, натяжек, слабины, излишков, морщин и заломов молодости. И все же не эти ворчливые горчащие открытия питали ее неуютное одиночество – с ними она так или иначе поладила бы. Другое – безотчетное и повелительное, с некоторых пор беспокоило ее: ей до навязчивости, до зудящей прихоти хотелось знать, чье она воплощение и чью судьбу повторяет!

Дело в том, что в вещих проблесках снов ей привиделось, что все пережитое ею уже случилось с ней – той, прошлой, кринолиновой – раньше. Иначе, зачем напряженным бисером проступают сквозь поры ее сонной души смутные стремления и влечения, похожие на призыв завершить однажды начатое? К чему эти чужие сны с их опережающими возраст фантазиями, старческой рассудительностью и обнесенным розовыми кустами белокаменным домом? Зачем эти пугающие déjà vu, vécu, entendu, baisée, aimée, hainé, эти далекие туманные озарения, смутные приступы сожаления, глухие всплески соучастия и неясные отблески былых грез? Полное впечатление, что тропинка, по которой она движется, уже проложена кем-то другим! Неудивительно, принимая во внимание, что все тропинки ведут в Рим, то бишь, в вечность…

Но хуже всего то, что она точно знает, что будет с ней дальше! А дальше будет несколько лет вдовства, затем сановный брак и вельможное благополучие – со всеми вытекающими из него последствиями, вплоть до бронзового слабоумия. Неужели этому и вправду суждено быть? Какое пошлое продолжение, какой удручающий исход! Не жизнь, а сплошной плагиат!

И вот недавно Алла Сергеевна храбро сказала себе:

«Хватит! Всё дальнейшее будет вершиться только под мою диктовку!»

Она не собирается быть приманкой циничного распорядителя бала. Она отвергнет заготовленные им ходы и введет в игру фигуру, которую от нее не ждут. Она откажется от унизительного продолжения, заставит судьбу принять жертву и выиграет партию. А для этого она вернет на доску… Сашкину ладью!

Почему Сашкину? Да потому что это он, Сашка, встал когда-то поперек ее падения и не дал ей превратиться в шалаву!

Потому что в том, что с ним случилось, виновата она, а не Бетховен!

Потому что из всех мужчин она сегодня согласна терпеть возле себя только его! Она знает – солнце новой любви уже не взойдет, но у лунного света своя ворожба.

И еще потому что смысла в окружающем ее мире нет, а то, чем его наделяют, есть не более чем претензии ума, желающего оправдать вращение своих жерновов.

Она поместит своего Онегина в лучшую европейскую клинику, она вылечит его, а вылечив, будет держать рядом с собой, и пусть их соседство принесет ей умиротворение! А дальше как бог даст…

Именно для этого пришла она сегодня в театр, именно для этого представила последней инстанции свою смягченную жаром искусства душу и пластичной ее податливостью убедила высший суд и себя в способности к милосердию!..

Онегин на сцене был уже близок к истерике, и Алла Сергеевна внезапно ощутила живительное, давно забытое волнение, какое бывает, когда готовятся испробовать плоды судьбоносного решения. Всего один звонок, и ее жизнь украсится благодатью искупительной заботы!

Артериальное давление финала взметнулось до верхнего полновесного «соль», зависло там и, взорвавшись фейерверком восьмушек, покатилось, подпрыгивая на тамбуриновых ступенях, на задворки партитуры. Похожий на перебранку финал, а с ним и опера, завершились.

Алла Сергеевна встала, аплодируя вместе со всеми.

«Да, – облегченно и радостно подумала она, – да! Пусть все так и будет!»

Если бы я был режиссером этого фильма, я бы в этом месте заставил камеру отъехать, захватывая ею все новые и новые ряды с аплодирующими Аллами Сергеевнами, тем самым как бы раздвигая ее судьбу до широкоформатного обобщения. И был бы неправ, потому что ее судьба, как и все прочие судьбы, единственная и неповторимая и, скорее всего, вовсе не такая, какой здесь представлена. Что ж, не хватает только промежуточного финала.

Тем временем героиня, прервав сеанс ментальной связи и бросив автора на произвол судьбы, устремляется в коридор. Там она достает трубку, набирает номер и нетерпеливо спрашивает:

– Ну что, Петрович? Какие новости?

– Алла Сергеевна, тут такое дело… Соседи сказали, что наш клиент умер неделю назад… – мямлит тот в ответ.

И пока Алла Сергеевна пытается вместить в себя услышанное, послушайте, как делается бумажный змей.

Итак, берется двойной в клеточку лист, украшенный неровной чернильной лесенкой с витыми перекладинами строк: от «Предвижу все: вас оскорбит печальной тайны объясненье» до «Все решено: я в вашей воле и предаюсь моей судьбе…». К нему по диагонали, как бы перечеркивая написанное, приклеиваются две легкие гибкие деревянные планки. К верхним концам планок привязывают нитку, регулируя ее длину таким образом, чтобы при натяжении вершина образованного ею равнобедренного треугольника приходилась на пересечение планок. К этой же точке привязывают один конец другой нитки. Затем ею восстанавливают перпендикуляр к верхнему краю листка и полученную длину крепят узлом к середине петли, не забывая про десять-пятнадцать сантиметров запаса. Получаются путы. Свободный конец пут надежно связывают с ниткой катушки. Далее из продольных полос легкой сухой ткани изготавливают хвост длиной от полутора до двух метров, один его конец раздваивают и любым удобным способом соединяют с нижними концами планок. Змей к испытаниям готов.

Далее производят короткие пробные запуски, после которых регулируют путами угол атаки и подбирают нужную длину хвоста. Правильно сделанный змей должен легко набирать высоту и стоять там, ровно повиливая хвостом.

Вот и все. А теперь распускаем катушку метров на двадцать, вручаем змея другу детства с тем, чтобы он наполнил его нетерпением полета и вовремя отпустил, после чего разбегаемся и летим. Летим по воле апрельских ветров, на крыльях которых сибирское лето возвращается из теплых краев. Летим туда, где в глубокой солнечной синеве живут воспоминания и одиночество. Слезы? Какие слезы? Ах, эти! Это от ветра. Ветер здесь, на высоте, знаете ли, сильный. Очень сильный, очень. Вы даже представить себе не можете, что тут за ветер…

…Таковы восстановленные релевантным образом основные события ее жизни. Все прочие – хорошие ли, плохие – не отмечены в приходских книгах ее памяти. Все остальное – пыль, пыль, пыль…

Впрочем, никому не дано читать чужие мысли, и уже по одной этой причине всё, что один человек пишет про другого, есть ложь. Истинны лишь слова, с которыми Алла Сергеевна Клименко – ухоженная платиновая блондинка за сорок, строго одетая и скромно украшенная, обращается к находящемуся рядом с ней седовласому мужчине с мутными бесцветными глазами и дерганым лицом:

– Помнишь, я тебе говорила про моего друга детства… Он, оказывается, умер неделю назад… Надо попасть к нему домой и забрать оттуда мои письма… Они у него где-то в комнате… в коробке из-под обуви…

И затем после беспомощной паузы:

– Я бы чего-нибудь выпила… Отвези меня, Маркуша, к цыганам…