Текст книги "Вернуть Онегина. Роман в трех частях"

17

Кажется, самое время коснуться той неповторимой и своеобразной роли, которую русский народ играл и играет на подмостках истории – коснуться вскользь, легко и воздушно, оперевшись, так сказать, на поэтические крылья Пегаса, а не на его критические копыта.

Уж если быть точным, то говорить следует не о роли, а о ролях, ибо русскому человеку выбирать не приходится, и он играет все, что ему поручают – и трагическое, и комическое, и космическое. У него непростые отношения с режиссерами, и прозябание в массовке или на вторых ролях ему привычно и не в тягость. Но знавал он и звездные часы: судьба не раз сводила его с гениальными постановщиками, которые, не задумываясь, доверяли ему роли героев в грандиозных исторических драмах, каковыми он и стяжал себе немеркнущую славу.

Надо отдать ему должное – получив главную роль, он послушно следует режиссерским указаниям и легко вживается в предлагаемые обстоятельства, окружностью нередко превосходящие земные. Но импровизации ему, как правило, не удаются: в нем нет легкости, элегантности и вдохновения столичных мастеров. Как актер он безнадежно провинциален и непретенциозен. Его невозможно взять приступом, но легко одолеть хитростью: противостоять изощренной интриге ему не хватает ни терпения, ни профессионализма. От этого сложные роли ему быстро надоедают, даже если ему кажется, что он выбрал их себе сам.

Поскольку, как это зачастую бывает с актерствующими субъектами, он склонен к алкоголизации настроения, то на игру его в той или иной мере влияют метафизические тревоги, отчего он теряет вдохновение, забывает слова и, доигрывая через силу очередной исторический эпизод, мечтает о новом, более подходящем его разочарованному настроению перевоплощении. Именно в недоигранности и недосказанности заключается основной и, кажется, неустранимый порок его темперамента: он хронически не справляется со сверхзадачей, а потому поневоле выглядит неубедительно. При этом мнение расстроенных зрителей его мало волнует.

Своим отношением к сыгранным ролям, включая героические, он подобен горожанину, которому глубоко безразлична дальнейшая судьба выброшенного им на помойку пакета с мусором. Сдается, что переработка собственных исторических отвалов его интересует куда меньше импортных. В своих предпочтениях он скорее консервативен, чем радикален. К его чести (или снисходительности?) следует добавить, что он верен режиссеру и не ищет ангажемента на стороне, невзирая на то, что его небольшая и конфликтная часть постоянно попрекает его творческой несвободой и неизбывной рабской сущностью.

Он искренен даже в зависти, и порой ему нравится, как играют другие, однако перенимает он у них лишь внешние, эффектные, броские приемы. Его любимое амплуа – идеалист-терпилец. В нем он органичен до такой степени, что некоторые театральные критики даже прочат его на роль провозвестника всемирного катарсиса.

Его любят авторы театра абсурда и охотно для него пишут. Именно в одну из таких пьес он в конце девяносто первого года и угодил, согласившись на роль покладистого и невзыскательного дурня – роль, которую он с непривычным самозабвением играет до сих пор. И тут уж никакие фигуры речи, кроме ненормативных неспособны передать наше негодование по поводу его неразборчивости. Поэтический навоз (он же по совместительству уличный жаргон) – продукт распада, в который, пройдя через утробу Пегаса, обращается овес поэтический – вот то пронизанное фрейдистской символикой и крепким запахом внутренних органов выразительное средство, что первым приходит на ум. Прибегнув к нему, скажем, что русского человека в очередной раз «опустили». Кто? Считается, что космополиты. Ведь именно для них его неприкаянное положение терпилы есть залог их собственного благополучия…

Что касается Аллы Сергеевны, то она на своем крошечном частке фронта как могла противостояла овладевшему страной хаосу. Что ни говорите, а для свободного человека смутное время – хороший шанс на будущее процветание, тогда как для несвободного – патентованное средство для похудения.

Ее первые московские года, как пыльные тома, помноженные каждый на триста шестьдесят пять слипшихся страниц: для кого-то трагичные, для кого-то благословенные, для кого-то прóклятые, а для нее – свидетельства ее терпения и надежд. Поверхностный вялый взгляд найдет в них мало воздуха и много тревоги – той липкой ноющей тревоги, что испытывает неопытный одинокий странник на неизведанном пути, будь то затяжной перевал, открытое море или большой незнакомый город. Нужно приложить усилие и навести на них внутренний фокус, чтобы обнаружить там зеленый простор и жаркое солнце, колючий снег на стеклянных тротуарах, теплый живой свет чужих окон и кофейный запах нового дня.

Она довольно быстро избавилась от провинциально-почтительного отношения к Москве и с хамелеоновой скоростью переняла не лишенный элегантной небрежности московский стиль. Незаметно осунулся, а затем и вовсе растаял холодный и колючий как снег неофитов страх задержания за незаконное проживание. Прошла та пора, когда она при виде милиционера невольно сжималась, отводила глаза и торопилась миновать его стороной, притом что у нее всегда был наготове документ, подтверждающий свежесть ее командировочного срока. Поступая поначалу как раз наоборот тому, как следовало себя вести, она постепенно сбросила груз неполноценности, выпрямилась, расправила плечи и взяла на вооружение независимый равнодушный взгляд. Так или иначе, но милицейский интерес ее ни разу не коснулся.

К лету девяносто второго у нее были все основания считать, что до обыденного негромко, до обидного неслышно, с мышиной суетливостью и верблюжьей тягой она усилиями своими, словно веслами догребла, причалила и с помощью ледоруба-Алика зацепилась за холодный бездушный айсберг по имени Москва. Оставалось только перебросить трап и присоединиться к манерным московским пингвинам.

«Ну что, мать? – привычным образом обратился к ней в начале июня Алик. – Не надоело кататься туда-сюда? А может, пора открыть лавочку здесь? Как считаешь?»

«Ты думаешь?» – вскинув на него взгляд, улыбнулась она.

Она всегда улыбалась, когда он называл ее «мать», потому как точно знала, что за его дурашливой фамильярностью пряталось нечто большее, чем неравнодушие. Сколько раз его глаза выдавали желание открыться ей, и каждый раз, подойдя к порогу, он не решался его переступить. Вот странность: Алик и нерешительность – есть ли вещи более несовместимые? Да был ли кто-нибудь еще столь же бесцеремонен и бесстыден в делах, как Алик Гольдберг?!

Поначалу она ничего о нем не знала – ни где он живет, ни его семейного положения, ни его истории. Он возникал из ниоткуда и туда же исчезал. Разумеется, она могла бы распалить его желание, добиться признания и, может даже, воспользоваться им в корыстных целях, но… но в ее будущих снах рядом с ней был кто-то другой, не он. Безликий, но другой.

После того как она перейдет под покровительство Клима, она не перестанет поддерживать с Аликом дружеские отношения. Много позже, когда он обрастет сетью магазинов, она будет изредка заезжать в его шикарный офис на Тверской и даже побывает в гостях в его загородном доме, обнаружив там тучную госпожу Гольдберг и вполне взрослую дочь, для которой он однажды закажет ей свадебное платье, взяв с нее слово присутствовать на торжестве. Она приедет – шикарная, известная – обнимет его и с чувством расцелует. Уже изрядно выпив, он пригласит ее на танец и, стесняясь, со смешком (ох, эти Гольдберги – ничего не могут делать без смеха!) признается, что когда-то был в нее влюблен. «В самом деле?» – улыбнется она, прекрасно зная, что он влюблен в нее до сих пор. Безусловно, именно его тайное чувство не давало их союзу распасться в тяжелые времена…

«Ты думаешь?» – вскинув на него взгляд, улыбнулась она.

«А почему бы и нет!» – с энтузиазмом отозвался он.

«Да что за проблема, девки! – сказала бы, глядя на них, толстощекая, краснорукая Матрена. – Приезжайте и открывайте!»

И таки открыли. То было время легкомысленного, как модное платье увлечения одноразовыми акционерными раковинами закрытого типа, многие из которых по причине мнимости и хрупкости так и остались миражами экономической пустыни тех лет. Взяв себе половину доли, Алик провозгласил Аллу Сергеевну директором московского предприятия «Аллика» (таинственное, как восток имя, не правда ли?), правами и положением ничем по закону не уступавшего директору того же, скажем, ГУМа. Что и говорить – ей определенно повезло стать компаньонкой москвича, тем более такого пройдохи, как Алик. Нет сомнения – его заразительный пример ведения дел инфицировал и ее, но о степени заражения ей судить трудно, потому что, по общему мнению, портимся не мы, а мир вокруг нас.

Оглядываясь на ворох событий позади себя, ей теперь трудно выделить среди них то, что стало первым в череде ее удач. И виной тому не пресловутая давность лет, а крайняя зыбкость и сомнительность самой оценки. Возможно, именно с московской «Модницы» началось ее восхождение по ступеням благополучия и славы, что с пушкинским вдохновением и геркулесовым усердием подставлял и подставляет ей с некоторых пор невидимый ангел-хранитель, полномочиями своими, судя по всему, равный архангельским. Во всяком случае, именно тогда везение, наконец, материализовалось и стало зримым. И все же если верно наше утверждение, что из всех истин истиннее парадоксальная, то успехи ее ведут отсчет с того самого дня, когда Сашка бросил ее и женился на другой.

Безусловно, можно по-разному относиться к той композиции людей и вещей, прочным центром которой мы в каждый момент жизни себя ощущаем. Одни видят в ней промежуточный пункт божественного командировочного предписания, другие – нечто случайное и калейдоскопное, игру, так сказать, бездушных космических сил, которым по определению нет до нас дела. Но если взирать на прошлое с фатализмом – еще куда ни шло, то считать таковым будущее также неосмотрительно, как и заигрывать с ним.

Однако вот факт, которому чужд дух противоречия: подобно тому, как мини-юбка есть мини-мина под публичную нравственность, ее московская «лавочка» стала миной под их с Сашкой планы. Детонатор к ней, как водится, подсунули небеса, и в положенный час она рванула, отбросив фигурантов в разные стороны и разрушив их отношения до обгорелого остова. И пока Алла Сергеевна со своей стороны поднималась по лестнице успеха, Сашка опускался к самой нижней черте двойного листка в клеточку, украшенного неровной чернильной лесенкой с витыми перекладинами строк – от первой «Предвижу все: вас оскорбит печальной тайны объясненье» до самой последней: «Все решено: я в вашей воле и предаюсь моей судьбе…»

Преждевременные сентенции, что преждевременные роды – оправданы только крайней необходимостью. И все же, перефразируя Канта единственно доступным нам обывательским образом, скажем навстречу будущему, неумолимому, как заход солнца финалу: «Лучше быть помешанным на моде, чем на любви».

18

Всколыхнув телефонной волной своих корреспондентов, Алик подобрал на Щербаковской улице недалеко от станции метро «Семеновская» подходящее помещение. И пока его неспешные телефонные барышни, помогавшие ему в продажных делах, искали в многомиллионной Москве четырех свободных и нуждающихся портних, Алла Сергеевна успела побывать дома, где рассчиталась с приученными к ее отсутствию товарками и со словами: «Поработайте-ка пока тут без меня!» передала им бразды правления кооперативом. Присоединив снятые с его счета остатки средств к собственным, она тихо и незаметно отбыла с ними обратно.

После возвращения последовали уже знакомые ей по прежнему учредительскому опыту хозяйственные хлопоты, при которых даже сломанный шпингалет обретал значение внутреннего органа, не говоря уже об органах куда более внутренних и важных. Благодаря ее акушерским стараниям к августу новорожденное ателье закачалось в колыбели, и оставалось лишь открыть доступ всем желающим взглянуть на дитя и счастливую мамашу. «Именно всем!» – настаивала в споре с Аликом Алла Сергеевна, имея в виду прикрепить сбоку входной двери кадмированную пластину с платиновой надписью «Ателье мод», оживляемую отражением всякого, кто захочет на нее взглянуть. Однако здесь их взгляды решительно разошлись: Алик утверждал, что в наше время открыто назваться груздем – все равно, что добровольно полезть в бандитский кузов. Весьма сомнительно, утверждал он, что к ним пойдут клиенты с улицы, а вот незваные гости в тренировочных костюмах не заставят себя ждать. Впрочем, рано или поздно, считал Алик, они все равно явятся. «Но как же клиенты о нас узнают?» – недоумевала Алла Сергеевна. «Узнают!» – отвечал загадочный Алик. Сошлись на анонимной стальной двери, охраняющей свежий запах подклеенных углов и подкрашенных рам и открываемой с помощью кнопки вызова. Это уже потом, позже она поймет всю основательность его тревог по поводу открытого способа существования.

Итак, утвердившись в Москве одной ногой, она решилась, наконец, перенести туда финансовый центр тяжести. Рисковала ли она? Безусловно. Коварные банки, неукротимая инфляция, неплатежи, долги, бандиты, крыши, аферисты, черный рынок, бешеные цены, нищее растерянное население и лишенный невинности Закон – вот тот смрадный чадящий дух «очистительных» костров, на которых новые инквизиторы жгли «красную заразу», заставляя граждан дышать ядовитыми испарениями предательства. Как материя не может дружить с антиматерией, так и новые порядки, соединяясь со старыми, порождали ликующий хаос. И в этих условиях бросить на московский кон нажитое благополучие, полагаясь лишь на красивые глаза малознакомого Алика, на невразумительного любовника и пресловутое шестое чувство призвания – это ли не верх авантюризма с точки зрения обывательского здравомыслия? Впрочем, если нам и приходится здесь ворошить отпылавшие, но все еще жаркие уголья тех лет, то вовсе не для того, чтобы потревожить чью-то нечистую совесть, а исключительно с целью воспеть несгораемые качества героини, лежащие в основании ее успеха, из которых добродетель далеко не самое важное.

Союз их талантов оказался воистину творческим. Но если во всем прочем Алик вполне мог без нее обойтись, то она без него – нет. В самом деле, трудно представить, что бы она без него делала. А с ним это делалось так: ей звонили, говорили, что от Алика и в назначенный час являлись на прием. Все остальное было делом высокой моды. Не удивительно, что их ателье достаточно долго оставалось закрытым для других в прямом и переносном смысле. И пусть число заказов на первых порах было таково, что с ними вполне справлялись две ее помощницы – деньги интересовали ее меньше всего. Гораздо важнее для нее было то радостное упоение, которое она испытывала от пребывания на московской земле, с каждым днем укрепляясь на ней все крепче и глубже.

Ее новый артельный быт мало, по сути, отличался от провинциального кооперативного жития, но теперь ее, пока еще статистку, а не солистку столичной сцены, уместно было сравнить с молодой талантливой журналисткой, что набив руку отчетами о ежедневных происшествиях, горит нетерпением приступить к большой и серьезной книге.

Направляясь утром к метро, она с удовольствием вливалась в молчаливый людской ручей, который соединившись с другими ручьями, небольшой рекой исчезал под землей, становясь там частью подземного моря. Было нечто масонское в ее единении с плотной массой сосредоточенных людей, в ее принадлежности (пусть и не совсем законной) к шаркающему московскому сообществу. Уцепившись за поручень и терпеливо снося стесненные условия подземной езды, она всматривалась в отраженную блеклую копию самой себя, что неслась вместе с ней сквозь тоннель, и реальность происходящего подтверждалась не только телесно ощутимым и не всегда скромным соседством попутчиков, но и тем мнимым дезодорированным миром, который раньше проступал из зеркал и темноты окон, а теперь вот поселился в московской подземке.

Москва ей очень и очень нравилась, и ей нравилось ею пользоваться. Иначе, зачем она нужна, эта Москва? С Сашкой, а чаще одна, она бродила в выходные по волнистым старинным улочкам, разглядывая приземистые, по-барски полнотелые дома в застегнутых по самый подбородок сюртуках, что в отличие от своих жильцов следовали раз и навсегда выбранной моде. К ее удивлению их давно почившие создатели были озабочены тем же, чем и она – пропорциями, линией, объемом, ритмом, светом, стилем, украшениями. Кто сказал, что архитектура – это онемевшая музыка? Нет, это окаменевшая мода!

Бывала она с Сашкой и в театрах, где глядя на воплощенные кинопроекции кумиров, переживала чудесное, влажноокое, прямо-таки пигмалионовое волнение, какое только может родить сбывшаяся мечта. Живые актеры казались ей недосягаемым и безупречным воплощением высокого и вдохновенного стиля. Откуда ей было знать, что придет время, и знаменитые лицедейки будут выстраиваться к ней в очередь.

Однажды она посетила Третьяковку, после чего решила продолжить знакомство с живописью самым серьезным книжным образом. Анатомию цвета, коллекцию колоритов и оттенков и условия их сожительства, а самое главное, возможность изысканнейшего цитирования – вот что она там нашла. Да, конечно, есть бабочки, цветы, золотая осень и радуга, но есть художники и палитра, безмятежный импрессионизм и тревожный экспрессионизм, лихой абстракционизм и всеядный поп-арт. А еще есть черный цвет радости и белый цвет печали, розовый цвет рождения и голубой цвет смерти. Придет время, и она скажет плодородной, дородной, состоятельной Еве Штейн: «Ваш художник – Матисс, а ваш цвет – терракотовый». Отсюда пойдут набирать силу ее фирменные диагнозы и не менее модные курсы лечения.

Случалось ей бывать и в филармонии. Сашка выбирал фортепьянные концерты с классическим репертуаром, чей живой звук и проникновенность, в конце концов, пробудили в ней некий ответный отзвук – скорее сентиментальный, чем эстетический. К тому же выяснилось, что музыка, подкрепленная драматическим действием, более подходила ее душе.

Таким вот образом постигала она стержневую природу красоты, на которую, как на вертел насажены трепещущие куропатки человеческих искусств.

Познание прекрасного обостряет впечатлительность, и вот она уже в немом восторге застыла перед сияющей радугой. Хрупкая и несгибаемая, величественная и недосягаемая, как сама красота, радуга призрачным непроницаемым обручем упирается в клубящийся небосвод, оберегая светлую полуокружность грёз от черной краски гроз. Или вдруг замечала она, что в отраженных в воде предметах больше художественного значения, чем в четких, резных контурах их воздушной ипостаси. Иные находки она применяла тут же, другие приберегала на потом.

Ателье быстро и решительно отодвинуло Сашку на задний план, и отныне ему приходилось нащупывать брешь в ее усталых трудоднях, чтобы проскользнув туда, добраться до ее бреши и самым энергичным образом напомнить о себе. Но что-то нарушилось в притертом механизме их совокуплений: неловкостью и вычурностью они теперь напоминали спряжение недовольного русского глагола с настырным английским местоимением i.

Иногда они не виделись неделю, а то и больше, и здесь следует отметить гениальную, дьявольскую, истинно женскую прозорливость Аллы Сергеевны, которая под разными предлогами скрывала от него номер телефона ателье. «Пусть звонит на домашний!» – подчиняясь смутным, но властным предписаниям будущих событий решила она, чем он вечерами исправно и занимался. Почти всегда голос его звучал бесшабашно и весело, а это означало, что он у друга, где, не находя другого применения своим мыслительным способностям, бодрил их водкой и шахматами.

Обнаружив в очередной раз, что он выпил, она ругала его и даже бросала трубку, хотя отстраняясь от их связи и глядя на него, как на чужого мужа, считала допустимым такой способ лечения мужской печали. Больше того, смирив раздражение, она входила в его неприкаянное положение и жалела его. С тех пор как они сошлись, у нее было достаточно времени, чтобы понять, что он любит ее и только ее. Посудите сами, каково влюбленному мужчине не иметь возможности быть рядом с любимой женщиной! Бедный, бедный Сашка, даже если он и сам в этом виноват!

Но вот кого она не могла понять, так это его жену. Ставя себя на ее место, она находила странным и легкомысленным ее невнимание к частым и затяжным отлучкам мужа, к халатному исполнению им супружеских обязанностей и прочим неоспоримым приметам левого промысла. Лично она при первых же фантомах блуда призвала бы мужа к ответу, а не удовлетворившись им, отправила бы его туда, откуда он пришел. Впрочем, тот суррогат семейной жизни, который она ему навязала, ее вполне устраивал.

Первые достижения ее детища дали основания судить о перспективах. Выходило, что при всех среднеарифметических превратностях ей за два года вполне возможно подобраться к стоимости двухкомнатной квартиры, а недостающие деньги занять у Алика. Подумать только – через два года или даже раньше у нее может появиться собственная московская квартира! Если все и в самом деле пойдет так, как она думает, то через год можно забрать Сашку к себе и зажить по-семейному (правда, невидимый и вредный оппонент советовал этого не делать). Боже мой, как странно и нежданно может сбыться то, чему сбыться уже было, кажется, не суждено! Ощутив под рыхлым слоем настоящего твердый наст будущего, она воодушевилась и ослабила давление на Сашку.

К концу девяносто второго реформаторский тромбоз уже основательно поразил кровеносную систему взаимных платежей. Сашкина зарплата, и без того скудная, задерживалась, а часто и вовсе не доходила до его рук. Было непонятно, на что он живет и как собирается жить дальше. Однажды она не выдержала и спросила его об этом. Оказалось, что если бы не родители с той и с другой стороны, им с женой и вправду пришлось бы худо.

Он приходил к ней в одном и том же костюме, меняя каждый раз рубашки, каковых она насчитала у него четыре. Разумеется, у него был выходной комплект, прочее же откровенно обносилось.

Она предложила ему работать в торговых катакомбах Алика, который по ее просьбе был готов пристроить его к своим темным делам. Но Сашка строптиво заявил, что не для того он учился в институте и горбатился на научном поприще приборостроения, чтобы бросить все и податься в торгаши. К тому же на работе говорят, что совсем скоро у них будет новый заказчик, и все изменится в лучшую сторону.

Помнится, она посмотрела на него и сказала:

«Тебе надо поменять рубашки. И купить новые брюки. А к ним хороший свитер. Сейчас все можно найти…»

Он покраснел и отвернулся. У него не было денег ни на рубашку, ни на брюки, ни на свитер. Она это знала и сказала:

«Я сама тебе куплю»

«Нет, – ответил он, – не надо. Я сам как-нибудь выкручусь. В конце года нам обещали подкинуть премию…»

Не считаясь с его мужской щепетильностью, она оплачивала театры, филармонии и прочие их культурные вылазки. Сам он иногда приходил к ней с цветами или с тортом. Он любил сладкое.

Так продолжалось до конца января девяносто третьего, пока не случилось то, что рано или поздно должно было случиться, а именно: на них наехали.