Текст книги "Вернуть Онегина. Роман в трех частях"

21

Рана затянулась, но рубец, заметный только ей, остался, и последующие два года – две тысячи четвертый и пятый были отмечены относительным душевным благополучием.

Положение ее со всех сторон было настолько прочным и приятным, что впору было искать необременительные трудности, дабы ими, как специями взбодрить сладкий и сытый вкус ее жизни. Имея возможность купаться в роскоши и предаваться самым немыслимым и изысканным удовольствиям, ей, кажется, нечего было больше желать и не к чему стремиться. Заметим по пути, что мы далеки от пошлого, расхожего мнения, согласно которому художнику, чтобы чего-то стоить, надлежит быть нищим и голодным. По нашему мнению человеку творческому куда лучше быть богатым мизантропом. Что до нашей героини, то, кажется, посвяти она свою скромную жизнь обработке чужих ногтей, она делала бы это также талантливо и самозабвенно, как и то, чем она, богатая и счастливая, занималась на самом деле.

В эти годы талант ее распустился с необычайной хризантемно-пионовой пышностью. Как написал про нее один критик: «Ее голос на сцене отечественной высокой моды можно смело назвать оперным – в отличие от прочих сильных, но все же эстрадных голосов. В нем высокая культура и богатый, исполненный чувства тембр, молодая мощь и зрелое мастерство, неподражаемый сплав современности и классики».

Все получалось у нее, все выходило легко и вдохновенно. Успех следовал за успехом, за хорошей новостью – еще более хорошая, и включаемая ими внутренняя иллюминация приподнятого настроения долго не гасла, перебираясь вместе с ней в ее сны.

Она завела привычку бывать на показах в Париже, Милане, Лондоне и даже Нью-Йорке, куда ее обычно в кампании переводчицы и телохранителя сопровождала одна из ее «творчих». После показов задерживалась там ненадолго, коллекционируя наблюдения и ощущения, которыми ее душа откликалась на краски, запахи и звуки чужой жизни. При себе всегда имела блокнот, куда набрасывала привидевшийся ей силуэт с приметами того пространства, откуда она его извлекла или в которое собиралась встроить.

По вечерам она звонила мужу, рассказывала, как и с кем провела день и, согревая голос особой грудной теплотой, сообщала, что скучает и бесконечно жалеет, что его нет рядом. Говорила, что скоро ляжет спать, но перед тем как заснуть, будет думать о нем и о сыне. И ложилась, и думала, ворочаясь и со вздохом примеряя на себя одинокий сон в чужой роскошной кровати – до бессонницы, до лунного света, до бездонной тишины, что вместе с хищниками живут в глубине ночи.

Думала о том, что она не такая, как все (и тем она мила мне, читатель дорогой), и что никто вокруг нее не знает, каково это – быть натруженным форштевнем праздного круизного судна.

Сокрушалась, что ей вот-вот сорок, и что жизнь ее, как безвкусное платье: сверху горячее, бестолковое, цыганское, книзу – вечернее, блестящее, холодное. Сама скроила, сама сшила, сама носит. С возрастом оно, конечно, жмет, и тогда приходится кое-где распускать.

Думала о том, что ее нынешнее рациональное, размеренное, строгое и, по сути, счастливое бытие противится недружественному обобщению, хоть и подчинено утомительному вращению суматошного, расположенного в одном ряду с цирком и рингом водоворота, куда она дала себя затянуть.

Что ее удел – создавать и ждать, к какому отряду отнесут ее вдохновение хитроватые, улыбчивые критики и ученые мымры, толкующие о прекрасном, как о собственной грыже и неспособные одеть самих себя: назовут ли ее трепетной бабочкой или приравняют к твердопанцирному насекомому.

Или взять те же глянцевые журналы – новую церковь модной публики – что подобно самозваным апостолам постулируют в своих гламурных евангелиях каноны, важно сортируют чужие деяния, навязывают вкусы, порицают ересь и утверждают, что им заведомо все ведомо. Но вот вопрос: если вы все знаете – почему бы вам не подтвердить это на практике? Создайте что-нибудь этакое, вознеситесь! Не можете? Значит, не знаете! Не удивительно, что их служители время от времени объявляют о смерти богов и становятся шустрыми атеистами. Еще бы: как говорит Маркуша – плох тот лох, что не мечтает стать разводящим!

Истина уклончива, заблуждение есть добросовестный самообман, а будущее – уравнение со многими неизвестными. Так уж ли все прочно, как кажется, и о чем предупреждает ее комариный писк живущей в ней беды? Не потому ли Клим ищет союза с высокими людьми, чтобы иметь длинные руки, ибо по выражению Маркуши – чем длиннее руки, тем короче срок? Тьфу, тьфу, тьфу! Нет, нет, если уж Клим раньше ничего не боялся, то теперь ему и подавно бояться нечего! Теперь это все, как говорит тот же Маркуша, дела давно минувших дней, деянья прокуроров беглых. Вот именно беглых: случись в стране что-нибудь вздорное – ее семье есть, куда уехать.

И все же – чем помимо звания ремесла, которым она, обеспеченная женщина, даже не обязана зарабатывать себе на жизнь, интересна ей мода? Что она для нее – прихоть пресыщенной дамочки или поэтическая вольница, где она, окрыленная розовая пантера, удобно себя чувствует? Что она дает ей, кроме азарта праздного серфингиста, коллекционирующего упругий, недолговечный восторг волны? И не ждет ли ее впереди усталость и разочарование?

От подобных размышлений ее ночное сердце смущалось, но наступал день, и все вещи оказывались крепко пришитыми к своим привычным местам. Она возвращалась домой, раздавала домашним подарки и приговаривала, как это делала бы на ее месте любая любящая мать, жена и хозяйка:

«Ах, как я по вас соскучилась, дорогие мои!»

Однажды она напомнила своим французам:

«Как насчет господина Сен-Лорана?»

«К сожалению, это невозможно! – признались французы. – Месьё Сен-Лоран – большой затворник!»

«Тогда, может, Пьер Карден?»

Недоступен оказался и Карден. Взамен их она в разное время была представлена господам Кляйну, Лагерфельду, Кавалли, Готье и Армани. Представления происходили, как правило, среди ароматного гула и бликующей толкотни кулуаров, куда мэтры с царственным видом доставляли себя на растерзание людям пишущим, показывающим и говорящим, призванным разносить их славу по всему свету.

«Мадам Алла Клименко из Москвы! Хозяйка модного дома и швейной фабрики! Работает с нами, и уже хорошо известна на рынке!» – улучив момент, обращали на нее внимание мэтров ее друзья.

Те с дежурным оскалом останавливали на ней покровительственный взгляд и, не пытаясь даже запомнить ее имя, говорили:

«О, Москва! Очень приятно!»

Представления эти, формальные, мимолетные, не имевшие продолжения и, по существу, унизительные отбили у нее, в конце концов, охоту к такого рода знакомствам. Да и что ей с ними было делать? Дружить Домами ей никто не предлагал, а не мыть три дня руку, которую соизволил пожать ей NN, было не в ее натуре. Тем более что сам имярек и подавно не имел нужды хвастаться экзотическим знакомством с неизвестной никому русской кутюрьершей. И самое главное – размах и финансовая мощь их империй, квартировавших на Олимпе моды как раз напротив анти-Олимпа китайского ширпотреба (криминального, так сказать, чтива моды), заставлял ее взирать на них пусть и равнодушно, но снизу вверх.

Тем не менее, питательное значение такие демарши имели, и под их отрезвляющим душем в ней проросло и укрепилось представление о собственном месте и возможностях: как бы громко и гулко большие собаки ни лаяли, ее способности и средства позволяли ей заявлять о себе пусть и скромно, но оригинально и достойно. У одних есть оркестр, у других – театр, у третьих – стадион, у четвертых – бумага и ручка, а ей, чтобы выразиться, нужна ткань и швейная машинка.

Кстати говоря, никто из корифеев не произвел на нее особого впечатления, никто из них не обладал тем властным магнетизмом, который она неизменно испытывала рядом с Климом. Клим, пожалуй, и был той главной причиной, по которой она ограничивала свои швейно-модные амбиции рамками собственного удовольствия.

Поразительное дело – десять с лишним лет совместной жизни только раззадорили ее любовь, и теперь ее влекло к мужу еще сильнее, чем когда-либо прежде. Часто случалось, что посреди рабочего дня ее вдруг охватывало безрассудное молодое желание видеть его, быть рядом с ним, и тогда она звонила ему, бросала все дела и неслась туда, где могла с ним воссоединиться. При встрече она спешила обнять его и поцеловать, успев при этом заметить, как радостно и смущенно вспыхивали его глаза.

«Как ты?» – склоняясь к ней, тихо спрашивал он со сдержанной теплотой.

«Хорошо, Климушка, хорошо! А ты?» – отвечала она, успокаиваясь, как магнитная стрелка, нашедшая северный полюс.

Клим был организатором их делового досуга, у нее же были крепкие знакомства в театральных кругах.

«Что это за организация?» – спрашивала она мужа, оказавшись на очередном банкете очередного совета директоров.

«У нас здесь доля…» – скупо отвечал Клим, и получалось, что из мозаики долей, которые она не пыталась даже запоминать, складывался красочный витраж веселого и беззаботного будущего. Впрочем, деньги интересовали ее лишь в той степени, в какой их требовали ее прожорливые детища.

Клима неожиданно легко и благосклонно приняли театральные салоны – возможно, из-за фактуры и харизмы благородного разбойника, каким мнит себя в душе всякий актер и о которых грезит каждая женщина.

«Вам бы, Владимир Николаевич, на сцене играть!» – наперебой льстили ему его новые знакомые.

Он накоротке сошелся с одним знаменитым народным артистом, с которым, прихватив бутылку коньяка, любил уединяться в дальний угол, оглашая оттуда взрывами громоподобного смеха и без того нескучную атмосферу посиделок. Никогда ранее Алла Сергеевна не слышала, чтобы он так беззаботно и заразительно смеялся.

Однажды в феврале две тысячи пятого, после одного из таких веселых вечеров она, оказавшись с ним, наконец, в машине, припала в избытке чувств к его груди и молча и крепко обхватила его, как обхватывает и прижимается к бетонной опоре захваченный смерчем путник. Он в ответ обнял ее, уткнулся губами в ее волосы и, спустившись к уху, низко выдохнул:

«Что, моя хорошая?»

«Климушка, я тебя очень, очень, очень люблю…» – тихо отвечала она в темноту, сопровождая свои слова короткими стискивающими усилиями.

И это ее прилипшее положение влюбленной медузы, и переживаемое чувство слезливого обожания, и реквизит в виде заднего сидения напомнили ей вдруг далекую сцену Сашкиной встречи. Досадное, неприличное совпадение разнесенных временем порывов, такое же курьезное, как если бы она пришла на свидание в платье двадцатилетней давности, не могло не озадачить ее чуткую натуру.

Как же так! Ее нынешняя щека с былым жаром прижимается к другой груди, ее руки также неистово, как и тогда смыкают объятия, ее губы одинаково искренне шепчут те же высокие слова – и то, и другое не ложь, и то, и другое правда! И что же из них настоящее, истинное? Ну, конечно, то, что происходит с ней сейчас и есть истинное! Тогда что же у нее было с Сашкой? Ну, конечно, любовь – не притворство же! И как бы ни пыталась она ее унизить и забыть, была та ее любовь ничуть не слабее нынешней! Но, боже мой, что за ужасное открытие из этого следует: ведь если присмотреться к тому, что она испытывает к мужу, чем занимается с ним, в чем ему признается – ведь все это она уже когда-то переживала, делала, говорила: и в постели, и за ее пределами!

Неужели же она неспособна выразить свою нынешнюю великую любовь другим образом – новым, незапятнанным, непорочным?

Что и говорить – любопытнейшая и щекотливейшая тема для чувствительных натур, желающих одновременно свести к нулю и приравнять к бесконечности одну и ту же величину. Задача, между нами говоря, такая же древняя и неразрешимая, как квадратура круга. Если, конечно, пользоваться для ее решения циркулем сердца и линейкой разума. Но если применить еще и квадратрису души, то ответ очень даже прост.

Всякая любовь при рождении подобна солнечной системе, в которой влюбленная планета вращается вокруг возлюбленного солнца по круговой орбите, одухотворенной иррациональным, бесконечным числом «пи». Но горе той любви, где нерадивое светило не заботится о силе и форме гравитационного поля: в этом случае орбита планеты ломается, теряет трансцендентность и вырождается в нечто кривоугольно-рациональное. Солнце, в конце концов, гаснет, и лучистая площадь любви превращается в черный квадрат ненависти.

Любовь едина и неделима. Невозможно заменить одно солнце другим: нужно создать новую солнечную систему. Квадратная или круглая, любовь всегда равна самой себе. И если сердце – ее творец, то душа – ее вместилище и кладбище.

Солнце да будет помнить о трансцендентном числе «пи»!

22

В середине июня две тысячи пятого Алла Сергеевна, прихватив с собой сына и Петеньку, приставленного исполнять при ней необременительную роль подручного, впервые за тринадцать лет отправилась в паломничество по родным местам.

Летели туда московским самолетом, для которого совсем недавно там достроили, наконец, новую посадочную полосу, куда он со сдержанной брезгливостью и приземлился. Во время полета сын потребовал у нее сведений о той малюсенькой, чуть толще булавочного укола точке на карте страны, где она когда-то проживала без него и без папы. Она стала вспоминать, и провинциальная жизнь ее предстала перед ней до того осязаемо и связно – впору, хоть роман пиши. Она увлеклась, и услужливая память освежила ее транзитными ветрами, обожгла бесцеремонными морозами, опалила нещадным солнцем, омыла чернильными грозами.

«Когда мне было столько же, сколько тебе, я после школы ходила в сарай за дровами и углем, а потом растапливала печку!» – улыбалась она своим одиннадцатилетним, перекошенным тяжелым ведром воспоминаниям.

«Уголь? Ты что, сама добывала уголь?» – удивлялся сын.

«Или вот бывало, что ночью метель заносила дорогу толстым слоем снега. Утром мы шли в школу, и мальчишки пробивали нам тропинку. Мы шли за ними и смотрели на небо, а там полыхали звезды! Было красиво и страшно!» – таял ее влажный взор.

«Ты что, ходила в школу пешком, и у вас не было снегоуборочных машин?» – удивленно откликался сын.

«А когда снег уплотнялся, мы вместе с взрослыми делали во дворе огромную горку, заливали ее водой и катались с нее!»

«Огромную? Это какую?»

«Очень огромную, высотой с дом!»

«Ого! С наш дом?»

«Нет, не с наш, а с мой, двухэтажный…»

Потом сын увлекся книжкой, а она по горячим следам обошла соседей, встретилась с подругами, постояла за занавеской перед открытой форточкой, поднялась на чердак и взглянула оттуда на лучи закатного солнца, что раздвигая границы краеведения, покидали землю и ползли по небу все выше и выше, пока не достигали облаков. Затем посетила фабрику, побывала на речке и совершила скорый обзорный облет прочих памятных мест. Неземной отсвет фиолетовой высоты окрасил ее размягченные черты.

Прилетели, и под ослепительным юпитером солнца она столичной примой ступила на провинциальную сцену, чтобы сыграть в пьесе своего триумфального возвращения. Было жарко, сухо и волнительно.

Итак, акт первый, картина первая.

Одноэтажный, умеренно оживленный аэропорт. По телефону они сообщают милому папочке о благополучном прибытии, садятся в такси и велят ехать в центр города, где находится новая трехкомнатная квартира матери, купленная ей дочерью несколько лет назад.

Промчавшись километров пять по буро-зеленому степному раздолью, они минуют съехавшую с пригорка окраину рабочего поселка, чья неизменно мрачная, запущенная физиономия рождает мысли о соответствующей ей дурной репутации, после чего взбираются на невысокое плато, где как на ладони располагается город. Алла Сергеевна жадно вглядывается в знакомую расцветку мятого домашнего халата, в который рядится родная окраина. Именно здесь она провела незабываемую, неоднозначную часть своей жизни.

Алла Сергеевна (блестя глазами): – Смотри, смотри, Санечка, вон там, за тем домом школа, где твоя мама училась! А вон там – там, дальше, нет, еще дальше – дом, где я жила!

Сын (пытаясь проникнуть взглядом за сутулые спины чужих невысоких домов): – А мы потом сходим посмотреть твой дом?

Алла Сергеевна (растроганно): – Обязательно, непременно!

Таксист: – Сколько здесь не были? Тринадцать лет? О-о! За это время тут много чего изменилось! Нет, не здесь, в центре…

Алла Сергеевна (со сдержанным разочарованием): – Да, вижу – здесь ничего не изменилось…

Петенька: – Да нормальный у вас город, Алла Сергеевна, нормальный! Не хуже, чем под Москвой!

Алле Сергеевне, заключенной в цельнометаллическую, застекленную систему координат, остается только наблюдать, как оживая, вытягиваясь, вспучиваясь, опадая, съеживаясь и щеголяя приметами обновления, выставляют себя напоказ приземистые гимнасты из клуба городской недвижимости.

Алла Сергеевна: – А вот этого дома здесь раньше не было… И этого тоже… И деревья были ниже… И супермаркета не было! Смотрите-ка, сколько здесь машин! И люди одеты вполне прилично…

Исподволь она ждет, что за стеклом мелькнет чей-нибудь знакомый силуэт (ведь такое вполне возможно!), и тогда она радостно ахнет: «Смотрите-ка, это же, кажется, Зойка Заславская! Ну, конечно, Зойка!» и будет думать – не остановиться ли и не поприветствовать изумленную Зойку, знакомство с которой раньше было едва заметным, а теперь вдруг выросло до размера нежной дружбы.

– Тринадцать лет, тринадцать лет… – бормочет она, не сводя глаз с оживших зарубок памяти.

Если оставить в стороне войну и мир, преступления и наказания, королей и капусту, красное и черное, отцов и детей, знаки и символы, коварство и любовь, волков и овец, былое и думы, науку и жизнь, то при всем своем кажущемся изобилии события ее сознательной провинциальной жизни связаны, по сути, с родным домом, фабрикой, кооперативом, Сашкой и Колюней. По этому Бродвею она, перед тем как заняться любовью, гуляла по вечерам и с тем, и с другим. Там, направо, в глубине, живет Колюня. Через две улицы от него – Сашкины родители. Поедешь прямо – упрешься в фабрику. Свернешь направо – отыщешь кооператив. Вот и вся спинномозговая топография ее двадцати семи потраченных с бездумной и досадной расточительностью лет.

Сын: – Мама, а как называется эта улица?

Алла Сергеевна: – Улица Ленина, сынок…

Сын: – А долго еще ехать?

Алла Сергеевна: – Уже приехали…

Картина вторая. Те же и встречающие их у подъезда Марья Ивановна с Нинкой.

Марья Ивановна (устремляясь к внуку): – Ах ты, ангел мой! Ну, иди скорее к бабушке! Дай-ка я тебя обниму, да посмотрю на тебя! Ах ты, госссподи, вырос-то как!

Нинка (распахивая Алле Сергеевне объятия, призывно-покровительственно): – Ну, с приездом, что ли, подруга!

Алла Сергеевна (подхватывая тон): – Привет, подруга! Страшно рада тебя видеть!

Обнимаются, после чего придирчиво разглядывают друг друга.

Нинка (стянув губы обиженным узлом): – Ну, ты, естественно, как всегда…

– Что – как всегда? – не понимает Алла Сергеевна.

– Лучше всех, вот что! – объявляет Нинка.

– Ладно, ладно, не завидуй! Я тебе там кое-что привезла! Будешь не хуже! – отбивается Алла Сергеевна, переходя в материнские объятия.

Нинка (присаживаясь перед ребенком): – Ах ты, ангелочек наш московский! Весь в мамочку! Да, Санечка? Правда? Ты ведь у нас счастливчик?

Тем временем Петенька извлекает вещи и рассчитывается с таксистом. Таксист прощается и уезжает, а Петенька присоединяется к компании, со вкусом целует Нинку, с которой уже знаком, и жмет руку Марье Ивановне.

Марья Ивановна (растроганно): – Наконец-то приехали, наконец-то… Ну, пойдемте, пойдемте в дом…

Поднимаются на третий этаж и попадают в большую, с расточительным безвкусием отделанную квартиру. Под предводительством Марьи Ивановны отворяют двери-шоколадки, переходят из комнаты в комнату и удивленно ахают.

Санька: – Бабушка, а у тебя ничего квартирка! Почти как у нас!

Марья Ивановна: – Мамочке твоей спасибо скажи – позаботилась о бедной бабушке!

Алла Сергеевна (в сторону): – Господи, восточный базар какой-то! (Матери, осторожно) Кто тебе обои и занавески подбирал?

Марья Ивановна (гордо): – Сама, кто же еще! Хоть напоследок поживу среди красоты!

После смотрин Санька в сопровождении Петеньки уходит гулять во двор, Марья Ивановна собирает на стол, а сорокалетние дамы идут в одну из комнат, где Алла Сергеевна, достав из чемодана ворох платьев, командует подруге: «Меряй!». Нинка с бурным девичьим восторгом накидывается на них. У нее до сих пор складные, соблазнительные, подпружиненные аппетитной полнотой и отделанные чистой розоватой кожей формы. Ей особо нравится темно-синее, отороченное белыми деталями платье-футляр – приталенное, без рукавов, с фривольным декольте и потайной молнией на спинке. Облачившись в него, она в нем и остается.

Нинка гордится своими блестящими, волнистыми, с красивым рыжеватым отливом волосами, но выразить ими ничего не может – они растрепаны и невнятны. Алла Сергеевна подбирает их вверх и стягивает на затылке узлом так туго, что высокий Нинкин лоб разглаживается, а сама она морщится и шипит:

– Ослабь, ослабь!

– Терпи, кукла – красавицей будешь! – отвечает безжалостная Алла Сергеевна.

Она стирает с Нинкиного лица провинциальный грим и заново подводит ей брови и ресницы. У Нинки белая кожа, крупный чувственный рот, темно-синие кукольные глаза и мягкие, очень симпатичные черты. Сама она всю жизнь считает себя красавицей и имеет привычку капризно морщить носик. Алла Сергеевна выбирает помаду и духи, а в заключение обвивает шею подруги ниткой крупного перламутрового жемчуга.

Алла Сергеевна (обнимая подругу и глядя вместе с ней в зеркало): – А ведь мы с тобой, Нинка, еще весьма и весьма!

– Ну, уж ты-то точно! – отвечает довольная Нинка.

Идут к столу. Марья Ивановна, с изумлением глядя на Нинку:

– Нинка, ты, что ли?

Работает Нинка в школе бухгалтером, а ее муж – мастером в локомотивном депо.

Возвращаются Петенька и Санька. Все садятся за стол. Петенька, одобрительно поглядывая на Нинку, принимается ухаживать за дамами. Несколько рюмок коньяка оказываются хорошим жароповышающим средством, а последовавшие за ними громкие, беспорядочные разговоры лишь добавляют застолью градус. Словоохотливости Марьи Ивановны, любопытства Аллы Сергеевны, Нинкиного кокетства, Петенькиной галантности и Санькиной непосредственности хватает на пару часов, после чего застолье переходит в негромкую, доверительную фазу. Марья Ивановна удаляется на кухню, Петенька с Санькой уходят смотреть телевизор, а Алла Сергеевна с Нинкой, прихватив бутылку коньяка, устраиваются в креслах в дальнем углу гостиной для исповеди: последний раз они виделись пять лет назад, когда Нинка приезжала к подруге в гости.

Нинка: – Как у вас с мужем?

Никто из окружения Аллы Сергеевны не смеет задать ей такой вопрос кроме глупой, доброй, в меру завистливой Нинки – это ее пожизненное право и родовая привилегия. И только ей может она открыть те залежи драгоценных слов, что скопила за прошедшие пять лет в дополнение к предыдущему богатству. Однако как ни тяжело ей чахнуть над златом в одиночку, она все же будет сдержана, ибо не в ее характере обнажать неосторожным словом самородки чувств. А потому Нинке достанется лишь тусклый отблеск ее сокровища. Впрочем, последовавшая за вопросом несвойственная ей беспомощная растерянная улыбка и устремленный вдаль нежнейший, мечтательнейший взгляд и без того выдают Аллу Сергеевну с головой.

Алла Сергеевна: – Даже не знаю, что сказать… В общем, у нас с ним так все хорошо, так хорошо, что мне иногда даже бывает страшно… Знаешь, мы вместе уже двенадцать лет, а я до сих пор люблю его, как сумасшедшая…

Нинка (вскидываясь): – Да ты что? А он тебя?

Алла Сергеевна: – Любит, Нинка, любит! Точно знаю – любит!

Нинка (завистливо вздыхая): – Счастливая ты, Алка, кругом счастливая!

И помолчав, тускло роняет: – Мой тоже говорил, что любит…

Алла Сергеевна (обеспокоенно): – А что такое?

Нинка (буднично): – Изменяет он мне…

Алла Сергеевна (всплескивая руками): – Да ты что! Давно?

Нинка: – Года полтора уже, а, может, и больше…

Алла Сергеевна: – Что, точно знаешь?

Нинка: – Спасибо добрым людям – просветили… Да и сама я еще раньше почувствовала…

– Нинка, бедная… – встает с кресла и обнимает подругу Алла Сергеевна.

У Нинки дрожат губы.

– Слушай, Нинка, но как же так? На кого же он тебя, такую красавицу променял?

– На кого, на кого – на молодую каракатицу, вот на кого!

Лицо ее становится злым, глаза вспыхивают сухим блеском.

– А-а, да что говорить! Все мужики одинаковы! Ты вспомни своего Сашку!

Приходится вспомнить Сашку.

– Ну, тот-то спутался по расчету, а какой расчет у твоего? У вас же хозяйство, взрослый сын…

– А ты его спроси…

– И что теперь собираешься делать?

– Не знаю, Алка, честно – не знаю… – отвечает Нинка, наливает и залпом выпивает полбокала коньяка.

Алла Сергеевна (дождавшись, когда Нинка отдышится): – Кстати о Сашке… Что о нем слышно? Он ведь, кажется, вернулся?

Нинка (пьяно выговаривая слова): – Сашка, Сашка… А что Сашка… Дурак он, твой Сашка…

Алла Сергеевна (строптиво): – Давно уже не мой!

Нинка (с непоколебимым убеждением): – Да твой, твой! Как любил он тебя, так до сих пор и любит… (С сердцем) Все тебя любят, все!..

Об их московском сожительстве и о том, как его бросили Нинка узнала от самого Сашки еще лет десять назад. Немудрено, что с его слов история оказалась перекошенной в его пользу до такой степени невинности и страдательности, что изрядно возмущенной Алле Сергеевне едва удалось кувалдой доводов восстановить заржавевшие весы справедливости до положения шаткого равновесия. Склонить их в ее пользу не получилось ввиду неубедительности ответа на вопрос, зачем она его нашла в Москве и, сойдясь с ним, дала ему надежду.

Алла Сергеевна (раздраженно): – Ладно, хорошо, пусть будет мой! Так что с ним?

Нинка (пьяно): – А-а, вот видишь, подруга – все-таки, интересуешься!

Алла Сергеевна (также раздраженно): – Интересуюсь только потому, что не хочу с ним встречаться!

Нинка (мотая головой): – Не боись, подруга, не боись, не встретишься!

Алла Сергеевна: – Э-э, подруга! Да ты же уже совсем того… пьяная!

Нинка (с вызовом): – Да?! И что?

Алла Сергеевна: – Как же ты мужику своему на глаза явишься в таком виде?

Нинка: – Молча! Щас приду, подол задеру и скажу этому козлу – на, бери, пользуйся! Чем я хуже твоей каракатицы?!..

Алла Сергеевна ведет Нинку на кухню и заставляет выпить кофе. Затем зовет Петеньку и велит ему доставить подругу домой, обратив перед уходом ее нетрезвое внимание на их завтрашний к ней визит.

– С удовольствием! – откликается Петенька, подхватывает податливую Нинку за сдобную талию и осторожно спускается с ней по лестнице, приговаривая: – Сюда, Нина Ивановна, сюда! Осторожно, осторожно… Вот так, хорошо!..

Остаток вечера мать и дочь проводят на кухне за неторопливой, рассудительной беседой.

Петенька возвращается неожиданно поздно. На вопрос, куда он пропал, отвечает, что гулял по городу.

– Как там моя подруга? – спрашивает хозяйка.

– Все путем, Алла Сергеевна, все путем! – улыбается довольный Петенька.

Уложив всех спать, Алла Сергеевна устраивается на кухне под мандариновым абажуром. На ней длинный шелковый халат с нестрашными, похожими на инфузории терракотовыми драконами, плывущими по золотисто-голубому китайскому небу. С улицы, через раскрытую настежь форточку проникает, подталкиваемое вездесущим собачьим побрехиваньем, душноватое тепло чернильной сибирской ночи. Снизу до нее долетает сбивчивое басовитое бормотание мальчишеских голосов, имеющих нестареющую привычку собираться во дворе перед сном.

Дозвонившись до мужа, она рассказывает ему, как прошел их первый день. Согревая голос особой грудной теплотой, она сообщает, что уже скучает и бесконечно жалеет, что его нет рядом. Говорит, что скоро ляжет спать, но перед тем как заснуть, будет ворочаться и со вздохом примерять на себя одинокий сон в чужой кровати – до бессонницы, до бездонной тишины, что вместе с криками заблудившихся поездов живут в глубине ночи.

Она собирается поведать ему о Нинкиной беде, но в последний момент передумывает: новость эта не Климова масштаба, а потому не стоит попусту грузить его черепками чужого провинциального счастья. Кроме того, она опасается оскорбить свой сочувственный тон молчаливым торжеством подтвержденной в очередной раз истины: изменить может кто угодно, но только не она и не Клим. Поколебавшись, она с чувством произносит: «Климушка, я тебя очень люблю!» и отправляется спать.

Сгустившаяся до черного бархата ночь объявляет антракт.