Текст книги "Стравинский"

– А что случилось-то?

– Разве вы не видите?

– Ничего особенного я не вижу.

– Мальчика Алешу видите?

– Нет.

– То есть как?

– Не знаю, о ком вы говорите.

– Да вот же, у меня на руках, прижала к груди… Проснулась, он рядом, обнимает меня своими ручками.

– Кто?

– Мальчик. Алеша… Хотела спросить, Сергей Романович, это ваш мальчик?

– Нет. Нет у меня мальчика. И быть не может. Я одинок. Как ваш Папа Карло. Но я не Папа Карло.

– Выходит, Алеша сам по себе?

– Не знаю. Не могу знать.

– Так легко отказываетесь от него?

– Я не знаю, о ком вы говорите.

– Вы хотите сказать?..

– Я ничего не хочу сказать… В добрый путь.

– Вы хотите сказать, что это мой ребенок, Алеша – мой сынок?.. Хотите сказать, что у меня теперь сынок?.. Но это же невероятное событие. Сергей Романович, миленький, скажите, что так не бывает!.. Или бывает?.. Погодите-ка. Так вот почему Папа Карло!.. Потому? Да?.. Не молчите, Сергей Романович. Зачем вы молчите? Вы меня осуждаете?.. А я-то голову ломаю… Или все же насмешка? Это насмешка?.. Вы разыгрываете меня?.. Да нет, я вижу ваши глаза. В них не читается ирония… Сергей Романович, признайтесь, это ваш ребенок, только вы забыли о нем?.. Временно… выпили и забыли. Может же такое случиться?.. Нет, нет… Сергей Романович, голубчик, произошло чудо. Сергей Романович, дорогой, боюсь, что произошло чудо! В вашем доме, Сергей Романович, произошло чудо!.. Что же теперь делать?.. Нужно как-то подготовить отца. У него слабое сердце… Что я ему скажу? Как объясню?.. Не молчите, Сергей Романович, научите.

– Ты очень взволнована, Юленька. Мне боязно за тебя.

– Что делать, Сергей Романович?

– Ступай, отдохни. Хорошенько все обдумай, взвесь. А лучше всего ни о чем не думай. Ступай, выспись как следует… И я прилягу, отдохну.

– А как Алешенька?

– Я за ним присмотрю.

– Вы же говорите, что не видите его.

– Тем более.

Юлия-Евгения молчит некоторое время, затем говорит, голос дрожит, в глазах слезы, – Я все понимаю, Сергей Романович, вы человек иных сфер. Для вас мой лепет, как говорят в таких случаях, понижение тона. Возможно даже, своего рода оскорбление. Вы о вечном думаете, а я к вам со своими глупостями… еще хотела посоветоваться, каких лучше ленточек Алеше накупить, белых или синеньких. Дура. Стыдно. Вы нас в небо зовете, а мы к вам с ленточками… Еще хотела посоветоваться, стоит ли мне показаться врачу. Хочется понять, как могло такое случиться. Не опасно ли. И Алешу показать… Сомневаюсь. Врач может неверно истолковать… Чем его кормить? Молока у меня нет, я проверила. Искать кормилицу?.. Что скажете?.. Не отвечайте! Ни в коем случае не отвечайте! Я потом себя казню за эти вопросы!.. И простите, если можете. Самой стыдно. Пришла, напросилась в дом, родила, еще с разговорами лезу. Вам с космосом беседовать надобно, не до бабьих хлопот… Все же последний вопрос, и больше приставать не буду. Можно последний вопрос?

– Конечно, Юленька.

– Что делать, Сергей Романович?

– Ступай, отдохни. Выспись как следует. В добрый путь… И я прилягу, отдохну.

– А как Алешенька?

– Я за ним присмотрю.

– Вы же говорите, что не видите его.

– Тем более.

– Присмотрите?

– Присмотрю.

Юлия осторожно поднимается, чтобы не побеспокоить спящего гуманоида, шепотом, – Спасибо вам… Можно вас поцеловать?

Не дожидаясь ответа, направляется к двери.

Останавливается, возвращается. Вся дрожит, лицо пылает, – Что же делать?

– Ступай, ступай с Богом. Все устали. Надо бы прилечь, отдохнуть.

– Нет… Не могу оставить его, Сергей Романович. Даже вам не могу оставить… Простите… И будь, что будет.

Молодая женщина бережно пеленает Алешеньку в полотенце, уже в дверях на мгновение задерживается, – Можно вас поцеловать, Сергей Романович?

Не дождавшись ответа, окончательно стушевавшись, поспешает в ночь.

19. Чай. Макбет

Обыкновенно сестрички Блюм, тропические птахи, воительницы веселья, пребывают в возвышенном настроении. Всегда в поисках радости они не позволяют себе расслабиться ни на минуту. И в пасмурный день хлопочут, хохочут, лопочут. Весь дом приходит в движение, стоит хозяйкам переступить порог. Волнуется тюль, по комнатам мечутся искры, блики, лепестки, фантики, зайчики, шпильки, лимоны, брызги, конфетти, лимонницы, еще какая-то рябь. Смех пригоршнями. Звон, трели, щебетанье. Вдруг короткая пауза, будто свет выключили, шепот, шорох, и снова фейерверк, новые россыпи радости. Скорей, скорей, хохотуньи. Обгоняя жизнь. Тишины боятся. Кажется, продлись пауза чуть дольше, тотчас на льняные их головки обрушится какое-нибудь несчастье. Так изо дня в день.

Только не в этот четверг. Нынче у затейниц сплин. На душе пусто. Оглушительная немота и тяжесть. Что случилось? Вроде бы ничего особенного не произошло. То, что Стравинский не открыл дверь, не может быть причиной хандры. Не раз Сергей Романович выкидывал подобные фортели. Агностик имеет на это право. Вообще агностицизм лишен каких-либо условностей, привязанностей и обязанностей. В этом могучая сила и абсолютная правота учения. Исчезни любой из агностиков, провались в тартар прямо на глазах, соратники и бровью не поведут. Безмятежность. В сущности, недостижимый предел мечтаний многих несчастных, истерзанных планами и поступками.

Искомая безмятежность, вроде бы, присутствует, но иная, терпкая, с металлическим привкусом тоски и жалости к себе. Чужеродная безмятежность, если можно так выразиться.

Сестрички тоже устают.

Совсем некстати увязался Сагадаев. В другой раз непризнанный трагик был бы очень к месту. Озорничать с ним одно удовольствие. В особенности если его потянет на Шекспира. О таком зрелище только мечтать.

Иной раз непризнанного гения и хорошим коньяком не заманишь, но стоило солнышку спрятаться, закрыть бы глаза, отвернуться, лечь да уснуть – вот он, пожалуйста, тут как тут, зануда, Макбет.

И ведь не прогонишь.

И коньяку, кажется, нет. Точно нет.

Говорит, говорит. Что говорит? Говорит, замерз. Говорит, погреться б. Неуклюже поджав ноги, рухнул в кресло, глаза закрыл. При таком раскладе Шекспира от него ждать не приходится. Да и не нужен сегодня Шекспир. И Сагадаев не нужен. Никто не нужен, отвернуться, лечь, да уснуть.

Интересно, надолго замерз?

А если до утра?

Павел молчит. Согревается.

Рита молчит. Сидит против Сагадаева, взгляд осмысленным не назовешь.

У Марины сил, кажется, побольше, – Сейчас чай будем пить. Сейчас, сейчас, чай будем пить. Ну, что, будем пить чай? Что скажете? Сейчас, сейчас. Чайник уже кряхтит. Кряхтит уже.

Сагадаев оживает, – Я чай пить не могу… А кофе нет у вас?.. Или покрепче чего… Чай – не могу. Нельзя. Меня от чая тошнит. Всегда.

Каприз, стало быть.

Рита слабым голосом, – Капризы, капризы. – Так не капризы, в том-то все и дело, не капризничаю я, я не капризничаю. Нет, это – факт, наблюдение, беда моя – чай. Не переношу. Все переносят, а я – никак. – Капризы, капризы. Шучу, Паша, шучу. Не хочешь, так не пей. – Замерз я, Рита. Очень. – Верю, верю. Тишке говори, пожалуйста, голова болит.

А, может быть, и правда мутит артиста от чая.

Сагадаев развивает мысль, – В голову ударяет. Еще хуже ликера… Меня больше всего ликер забирает. Хор. Трагический финал… Помните, был такой «Новогодний»? Еще шартрез. Или шартрез не ликер?.. Я его пил-то пару раз… Нет, раза четыре… или пять… В стельку. Все – трезвые, а я в стельку… Из-за сахара? Из-за сахара. Надо бы сахар проверить. Сдается мне, диабет у меня. Они говорят «дыабэт», врачи говорят «дыабэт». Почему не знаете? Может быть, так правильно, «дыабэт»?

Марина уже с кухни, – Только чай… Еще шампанское. Но в холодильнике. Холодное.

– Шампанского пока не нужно…. Нет, не нужно покуда. Подумал, не нужно. Промерзли все. Я лично промерз. Так бы – хорошо, конечно, но ты говоришь, в холодильнике? А тогда не нужно. Не май. И не июнь. Зима. Шампанское в жаркий день хорошо. Замерз… Нет, не нужно, пожалуй. Покамест… Что же это будет, если я холодного приму?.. Пневмония? Воспаление почек?.. Столько болезней… Дыабэт… Нет, пока не стоит… Хотя шампанское люблю. Всегда… Черт с ним, неси чай… Хотя, шампанское, конечно… Может быть, достать? пусть пока греется?.. Или уж не связываться?.. А много у вас шампанского?

Марина вносит чай. Большой бокал. Подает Павлу.

– Большой бокал? Это чай? Видно же, что чай, зачем спрашиваю? Спасибо. Большой бокал? Крепкий? А для меня чай всегда крепок. Другие, если хватят лишнего, потом чай специально пьют, чтобы протрезвиться, а меня, напротив, забирает еще больше. Хор. Трагический финал. – Обжигается, – Ай, ай, горячо. Большой бокал? Большой. Крепкий. Черный. Крепкий чай? Черный. Разве не видно? Зачем спрашиваю? – Делает еще глоток, – Ай, как горячо! Горячий какой. Обжегся. Кажется, обжегся. Сжег всё. Все не сжег, конечно, но обжегся. Обжегся, но не сильно. Но обжегся… Толстею. Вот толстеть стал.

Марина тормошит сестру, – Риточка, я вас оставляю… Тщетно. Громче, – Я вас оставляю. Рита, слышишь?.. Может, тебе тоже чаю принести? Рита, ты спишь? Не прикидывайся. Я, правда, больше не могу. Еще минута и рухну прямо здесь. Если захочешь, чай на кухне. Сосну часок. Может, меньше. День убит. Будешь спать? С Павлом посидишь? Принести тебе чаю? Вязну. Что-то вязну сегодня, торможу. Хочешь чаю? Павел уже пьет. Словом, нальешь себе, если что. На кухне. А я вас оставляю. Отправляюсь спать… Очень жаль, Рита, очень жаль, что ты спишь. Я думала, мы, как обычно, подержимся за руки перед тем, как я уйду. Очень жаль… Не обижайся, не могу, честное слово. Прости. – Сагадаеву. – Дорогой друг, прошу простить великодушно, милый друг. Ухожу. Глаза слипаются. Не могу, честное слово, глаза слипаются. И ты можешь подремать, друг. Рита уже дремлет. И ты поспи. А потом все проснемся и будем пить чай. Ты любишь чай? Ах, да, ты же говорил. Прости.

– Да за что же прощать? Это уж вы меня простите. Навязался на ваши головы. То, бывает, и коньяком не заманишь, а тут – на тебе. Самому неловко. Замерз. Вот и вся причина.

– Мы с сестрой пташки вольные, но привязаны друг к другу. Как бы вольные, потому что друг без дружки не можем. Привязаны. Это уже, согласись, не абсолютная свобода. Но, поскольку это обстоятельство оберегает нас от замужества, получается, из двух относительных свобод, мы выбираем большую. Логично? Ну, вот. А, чтобы не потерять друг дружку, прежде чем расстаться – пойти спать или еще куда-нибудь, мы обычно беремся за руки. Постоим так немного, и только тогда расстаемся. Обмениваемся энергией. Ты веришь в энергию? Мы – верим. Без вариантов. «Замыкание круга» по Промысловски. Не читал Промысловски? Напрасно. Обязательно почитай Промысловски. И жизнь войдет в колею. Вот увидишь. Запомни, Промысловски. Заметь, не Промысловский, а Промысловски. Элегантно. Думала, красавец, франт, жуир. Почему-то представляла себе его в лайковых перчатках, с тростью, усики-стрелочки. А потом мне показали фотографию. Ибикус. Лысый с родинкой. Старый и грустный. Совсем не привлекательный. Но это же не важно, правда? Вот, Фрейд смолоду красавцем был, и что? Как всех расстроил своими детскими воспоминаниями! Ну, всё, заболталась с тобой. Спать хочу. Многие твои проблемы как ветром сдуло бы. Промысловски, запомни. Правда, его трудно достать, но я тебе подскажу, где, если захочешь. Мы тебя любим, Сагадаев, но очень хочется спать. После Стравинского всегда смертельно хочется спать. Так что, прости если сможешь. Бай-бай.

– Я вас долго не задержу. Отогреюсь немного и пойду. Сам устал. Старею, толстею…

– Ну, хорошо, – Марина ретируется.

Павел Марине в след, – А что, Мариночка, «хорошо»? Что ты мела в виду? Ты сказала «хорошо», о чем это ты?

Нет Марины. Зато Рита мало-помалу возвращается из небытия. Еще потусторонним голосом, – Сбежала? Гадина. Даже за руки не подержались. Мы с сестрой, прежде чем расстаться, обычно беремся за руки. Постоим так немного, и только тогда расстаемся. Обмениваемся энергией. Как два кораблика. – Павел улыбается, – Почему кораблики? – Не знаю, мы кажемся мне маленькими корабликами в безумном седом океане. В отличие от больших кораблей, маленькие кораблики в шторм, как правило, не тонут. То же самое и в сексе. Я краем уха слышала, вы Промысловски обсуждали? Так вот, то же самое и в сексе. Никогда не задумывался?.. Ты меня слушаешь, Павел?.. Ну, что же, как говорится, не хотите, как хотите. Это спросонья, не обращай на меня внимания. Сейчас проснусь, сейчас.

Сагадаев проявляет учтивость, – У вас что-то случилось? – С чего ты взял? – Что-то произошло? – С чего ты взял? – Вы не такие, как всегда. – Какие? – Не знаю. Не такие. – Такие. – Такие? – Такие. – Вспыхивает вдруг. – А что такого особенного я сказала? – Нет, ничего. Да я и не расслышал. Толстею, глохну. – Не хотите – как хотите. Так говорят. Часто. Чаще чем хотелось бы. То и дело говорят, не обращал внимания? У вас на театре не так? Все, кому не лень. Вот времена настали. По поводу и без повода. Случайная фраза. Всегда случайная. – Все нормально. Немного обжегся, а так все хорошо. – Обжегся? – Обжегся. – Как, то есть, обжегся? – Чаем. – Чаем обжегся? – Чаем. – Это пройдет. – Надеюсь. – Пройдет. – Надеюсь. – Хорошо. – Вот и Мариночка уходя сказала «хорошо». Я ей верю… И тебе верю… Вы хорошие. Очень хорошие. – Я тоже ее люблю. Она – слабенькая. Что-то болеет последнее время. По вечерам температурка. Небольшая, но все же. Я ей малинового варенья купила. Не хочешь малинового варенья? – Нет, спасибо. – А мы с ней, прежде чем расстаться, обычно беремся за руки. Постоим так немного, и только тогда расстаемся. И так всегда. Хорошо… Ну, что, Павел? Какие соображения? «Макбета» читать будем? – В другой раз. Замерз. Немного. Марина чая принесла. Отогреваюсь. – Вижу. – Меня от чая тошнит. С детства. – Замерз? – Очень. – Сейчас согреешься. – Вот, думаю, как бы не вырвало. Чай в голову ударяет хуже ликера. Меня больше всего ликер забирает. – Нет ликера. – Что ты, что ты?! Не нужно ликера. Упаси Бог. Ни в коем случае! Тут бы с чаем совладать. – А нет ликера. – Это замечательно. Очень хорошо, что нет ликера. – И коньяка нет. Кажется, шампанское есть, но в холодильнике… Ну, что? «Макбета» читать будем? – Умер. – Кто? – Макбет умер. – Как умер? – Убили. – Ужас!.. Нет, ты не обманываешь? – Нет. – А так все хорошо складывалось. – Ведьмы. – Думаешь? – Не иначе. – Ужас!.. Всё. Кажется, проснулась. Просыпаюсь. Проснулась, кажется. – Спала? – По-моему, спала. – Поспала немного? – Вздремнула. – Совсем немного. Минут пять, не больше. – Минут десять. – Минут пять, не больше. – А кажется, что все полчаса. – Выходит, хорошо поспала. – Еще бы. – А знаешь что? ты ложись, не вставай, в смысле, спи дальше, не просыпайся. Зачем просыпаться? Подремли еще немного. Может быть, уснешь. Спать – славно. А я посижу немного, согреюсь, и пойду. А ты ложись, досыпай… У вас замок английский? – Не знаю. С флажком. Не знаю, что такое английский замок. С флажком – это английский? – Английский. – Значит, английский. – Ну и замечательно. Согреюсь, дверь захлопну, и был таков. А ты спи. – Так проснулась уже. – Проснулась? – Кажется, проснулась… Ну, что, Павел? Какие соображения? «Макбета» читать будем?

У Павла слезы на глазах. Рита, – Ты чего это вдруг? – Ничего. Так, вспомнилось. – Что вспомнилось? – А ведь у меня, Риточка, мог быть ребенок. – Да? – Вполне… И у вас с Мариночкой мог быть ребенок. – Дети. – Что? – Нас двое. Если бы у каждой был ребеночек, было бы как минимум двое… Дети. Множественное число. – Да, да. Да, двое. Ну, конечно. Двое, ты права. Да, да, двое. Сначала у тебя, потом у Мариночки. Или наоборот… Одновременно родить вряд ли получилось бы. – Это точно. – И у меня мог быть сын. Или дочка… Могли случиться близнецы. Близняшки. Тоже двое… Бывает, и тройни рождаются… Иногда приходят такие мысли… Иногда задумаешься так-то, к горлу ком подкатывает. – Хочешь детей? – Нет. Что я с ними делать буду? Детей не хочу. Я их не знаю, боюсь. Сам ребенок, если честно. Размышляю, фантазирую, не больше. Иногда, случается, всплакну. Думаю, мог бы иметь детей. В старости было бы кому воды подать, например, – смеется, – вспомнил анекдот с бородой. Старик умирает, плачет. Дети спрашивают, ты чего плачешь? а он – я вас кормил, поил, жизнь на вас положил, пугали – умрешь, некому воды подать будет. Вот, умираю, и что?.. Пить-то не хочется, – смеется, имитирует голос старика, – Обидно, пить-то не хочется… С бородой анекдот. Терпеть не могу анекдоты с бородой, однако рассказываю. Все время рассказываю. Зачем?

Рита уходит, возвращается с шампанским, бокалами, – Шампанское будешь? – Холодное? – Из холодильника. – Не могу принять решение. – Принимай, а я пока выпью. – Откупоривает бутылку, наполняет бокал, выпивает залпом. – Хорошо. – Хорошо? – Очень хорошо… А что, собственно, случилось-то? – В каком смысле? – Ты говоришь, мог быть ребенок. – Откуда же мне знать? Вы все такие разные. – Кто? – Все… Женщины… Всё что-то рассматриваю, наблюдаю, сравниваю… Не скрою, иногда разные мысли посещают… Мальчишками под лестницей прятались, под юбки вам заглядывали. Интересовались, что там, да как. Рассматривали, наблюдали, сравнивали. – Нам с Мариной? – Что? – Нам с Мариной заглядывали под юбки? – При чем здесь вы с Мариной? Я же рассказываю о своем детстве. В годы моего детства вас с Мариной еще не было. – А теперь? – А что теперь? – А если бы ты теперь вдруг стал мальчишкой, пусть на час, забрался бы к нам под лестницу?.. Ну, что замолчал? Отвечай как на духу. – Не скрою, такая мысль возникала… Понимаешь, чем больше выбор, тем сложнее остановиться… Понимаешь, это кажется, что всё одинаково, что все, в сущности, одинаковые. Нет, нет, тысячу раз нет. Все разные. Все настолько разные, голова кругом… И притяжение, манок. Всякий раз – манок… В чем загадка – не могу понять. Никто не знает. Ни Фрейд, ни Промысловский ваш. Никто… Врут, что знают. не знают… Ибо необъяснимо… Меня привлекают все женщины. Без исключения… Даже в возрасте. Особенно те, что в возрасте. Думаю, потому что зрелые опытные женщины в детстве, в юности воспринимаются как нечто уж совсем недосягаемое… Наверное эти ощущения каким-то образом закрепляются. Прячутся в подсознании, тонут там, но не погибают. Ждут своего часа. В нужный момент, как правило, когда этого уж никак не ожидаешь – всплывают. Как глубоководные мины. Как только ты почувствовал своего ребенка, ребенка в себе, понимаешь, что я имею в виду? – так они являются. Всплывают, каракатицы. И уж тут – ухо востро. Всякое может случиться, если потерять бдительность. А как не потерять бдительности? Надобно помнить всегда – твоя голова просто нафарширована глубоководными минами… От теней прошлого не так легко освободиться. Вообще с тенями не так просто расставаться, а с тенями прошлого в особенности… Что же касается вас с Мариной… Под лестницу, конечно не забрался, но разные мысли в голову лезли… Сами по себе… Я – сам по себе, а мои мысли сами по себе… Так как-то.

Рита смеется. Не смеется, заливается. Целый оркестр из колокольчиков.

Павел немного растерян, – Смеешься?.. Да, ты смеешься. Насмешил. Актеры любят смешить. Актеров медом не корми – дай насмешить… Вот ты смеешься, а напрасно. Хотя, как знать? Может быть, смех в данном случае как раз то, что нужно. Всё так неоднозначно, так мучительно… Я страдаю, невыносимо страдаю, Рита. Причина тому – всё те же наблюдения, фантазии. Я, Рита – бесконечно творческий человек, таким уж родился. В понимании среднего нормального человека – урод. Червячок. Аз есмь червь… Нет, нет, какой червь? При чем здесь червь? Это я так, чтобы подчеркнуть унизительный свой путь извилистый. Но не червь, конечно. Гордость имею. И побольше, чем у некоторых, имен называть не буду. Гордость. И благородство в меня родители привнесли. Так что не червь. Скорее вымершая птица. Гасторнис. Была такая птица. Потому что летаю. Да, умею летать. Урод, а летать умеет, в отличие от некоторых, имен называть не буду. Не из опасения, а потому что очень хорошо умею отличить мелкое от главного… Видишь, какой у нас союз? Вы – пташки вольные, я тоже птица. Пусть и вымершая. А вымерших птиц не бывает. Все рано или поздно возвращаются. И гасторнис вернется. Ты веришь? Я верю. Во мне много веры и надежды. А вот профессия у меня – рабская, подневольная. А я сросся со своей профессией. – Хочешь, возьмемся за руки? – Погоди. Возьмемся обязательно, чуть позже. А теперь послушай. У меня ролей-то нет. То, что я играю, ролями назвать нельзя. Ролей нет, и не было никогда. Я на театре прозябаю. Чувствую себя приживалкой, частью декораций. Однако в труппе нет такого легендарного персонажа, как ваш покорный слуга. А дело в том, что я не пропускаю ни одной репетиции. Посещаю и утренние, и вечерние, и ночные перед премьерой. И те, где не занят. Смеются, конечно. Коллеги, партнеры смеются за глаза. Юродивым считают или блаженным. Что-то такое. Я им прощаю. Трудно поверить, но прощаю с великой легкостью. Оно само как-то происходит. Мало того, я все роли знаю наизусть. И заглавные и второстепенные. В давние времена мог бы стать выдающимся суфлером. Память изумительная… Вот они расходятся после репетиций, а я уже в темноте прокрадываюсь на сцену и исполняю монологи. И диалоги. Играю и за себя, и за своего партнера. Иногда до самого утра… Здесь ты должна понять – это не отчаяние. Не болезнь отчаяния. Это – счастье. Трудно поверить, но это так… Мне зритель не нужен. Даже противопоказан. Ты же видела, что происходит с моим лицом, когда я публично исполняю монологи? В особенности Макбета… Вообще Шекспира. Шекспир мне противопоказан. Он убьет меня однажды, я знаю. Но без него не могу… Без Шекспира и без женщин. И женщины мне противопоказаны, потому что сердце имею слабое. Как всякая птица. Между прочим, гасторнис вымер. Это такая метафора. – Может быть, попытаться как-то проще жить. Немного легкомыслия? – Может быть. Наверняка. Но это же надо принять, настроиться. Стать французом. – Рита смеется, – Почему французом? – Павел серьезен, – Но я же играл французов. Это крайне поверхностные люди. Единственное, что объединяет меня с ними – некоторая прижимистость. Я даже пустые спичечные коробки не выбрасываю, думаю, не смейся, когда-нибудь из театра меня все равно попросят за ненадобностью, чем стану заниматься? Вот буду сочинять что-нибудь из коробков. Скажем, башню можно будет построить. Или мост. Я читал такую комедию французскую. Кошмар. Герой строил из спичек башни, мосты, а над ним все потешались. В гости приглашали, чтобы потешаться. Кошмар… Творческому человеку все в хозяйстве сгодится. Пробки от бутылок собираю. Значит, кто-то наверняка, собирает бутылки. Не с тем, чтобы сдавать, а для коллекции. Коллекционер. Но вот он, тот собиратель бутылок, хранит свою тайну, помалкивает, и над ним никто не смеется, а я, или тот француз с башнями, не сумели удержаться, и сделались шутами. Молчание – золото. У меня в доме столько всего накоплено – шагу не ступить… А хочешь, я пойду, спрячусь под лестницей, а ты, как будто не знаешь, по лестнице пройдешь. Детство вспомним. Мое детство… Глупое предложение, согласен. Иногда совсем дураком делаюсь. Наверное, так душа отдыхает. В такие минуты человек особенно беззащитен… Ты не обиделась? Это же игра, не обижайся. Я бы и смотреть не стал… Стал бы, конечно… Стыдно. Забудь… Они легкие, пьют легко, французы эти. Легкие вина, пьют легко. Шампанское – это же их изобретение?.. Я, когда ухожу в запой, мрачным делаюсь. Все бездны души моей как бы разверзаются. Такое про себя узнаю во время запоя, что жить не хочется… Рита, я же бесконечно русский человек. Русский актер. Во мне плач живет и раскаяние. Что мне эти французишки, да и при чем они? Здесь всё и все. Разве есть на свете еще люди? Ты думаешь, есть еще на свете белом люди? Ты думаешь, тот, иной невидимый мир существует? Ты думаешь, что Шекспир – человек?.. Здесь, Рита, совесть, стыд, жизнь, надежда. Нигде больше. Всё остальное – лишь воображение. Жаль, конечно, но это так. Чудовищная игра. Мы просто бредим. Всё бред. Когда это знание проникает в тебя, становится страшно. Невыносимо становится… Но надежда не исчезает. Это даровано нам свыше!.. Всегда надежда. Даже на краю гибели. Даже в последнем вздохе надежда и свет, Рита!.. О коробках и пробках не думай. Это от беспомощности. Это я маленького себя жалею. Это любовь просится. Видишь, какое слово произнес заветное?.. Да разве создала природа человека нежнее и лучше меня?.. Ой, молоточки в голове, тошнит… Рита, я точно знаю, что женюсь на ком-то из вас, но не могу выбрать. – В глазах Павла уже мигают недобрые огоньки. – Вы обе моя страсть! Знаешь ли ты, Рита, что такое страсть?! – Наверное, Павел, наверное, пора домой, баиньки? – Вот видишь? Забудь немедленно всё, что я тебе сказал. – Уже забыла. – Обещаешь? – Обещаю. Выпьешь шампанского?.. Шампанского на посошок и по коням, да?

Сагадаев, едва не опрокинув кресло, встает. Руки его дрожат, глаза пылают, на лице появляется первая трещина, – Ты расстроена, Рита. Прости! Я не хотел тебя расстроить! Ну что, если откровенный разговор? Разве трудно выслушать? Что тут предосудительного? Я честный человек, приказов не отдаю. Готов к ослушанию, ибо робок и несмел по сути! Но нуждаюсь! Как всякий стражду! Истерзана душа! Истерзана и кровоточит, Рита! Я в отчаянии!.. Что там у меня на лице? Трещина? Трещины?.. Давай, давай возьмемся за руки, умоляю, ведь ты хотела? Уж пожалела!.. А кто меня, кто странника такого пожалеет?! Пойми, я – сирота! Сиротство – вот моя высокая болезнь!.. Хорошо, согласен, внешне я, быть может, не состоялся, во всяком случае, не в твоем вкусе! Не важно… Не главное, пойми! Высокая поэзия разверзла предо мной свой влажный грот! О, этот грот волшебный! Любовь! Вот слово произнес впервые здесь сейчас! Зови Марину, ступай, зови ее тотчас! Буди, веди. Возьмемся за руки!.. Что ж внешность? Пусть ее. Души богатство! Знание и пылкость! Страсть потаенная! Я буду Макбета читать, как ты просила!.. Да, я подчас бываю мрачен, но в дни иные свет моей души!.. Но, заклинаю вас, не нужно ненавидеть!

Схватившись за горло, Павел выбегает на балкон. С грохотом закрывает за собой дверь. Некоторое время из темноты доносятся его стоны, после чего наступает тишина.

Рита ни жива, ни мертва.

Входит Марина, – Что у вас случилось? Где Павел? – На балконе.

Марина выходит на балкон, возвращается, – Там нет никого. Где Павел, Рита?.. Где Павел, Рита, где?