Текст книги "Царство. 1951 – 1954"

В одно мгновение ветер разогнал теплый воздух и дунул прохладой. Лето еще не вступило в законные права, а весна была долгой и холодной. На перроне стало свежо.

– Не замерзнешь? – забеспокоился офицер.

– Я закаленная.

Платформа почти пустовала: две бабули в платочках с плетеными корзинами полными куриных яиц; мальчуган, лет пяти, прижимающий к груди затасканного серого мишку, в сопровождении толстой мамаши; худосочный мужчина, в затертом костюме с большим портфелем; и три добродушных, совершенно не похожих друг на друга, разнопородных пса, беззаботно разгуливающих от урны к скамейке в поисках чего-нибудь съестного.

Букин смотрел на спутницу и радовался, столько в ней было задора, молодости, гармонии, красоты. Иссиня-черные слегка вьющиеся, почти до пояса, волосы – густые, непокорные; насмешливые карие глаза; розовые губки; непринужденная осанка, и конечно грудь, не заметить которую было невозможно. Букин чувствовал, что засматривается на девушку, она же совсем не смотрела на него, будто была совершенно одна. Где-то вдалеке гуднула электричка. Андрей не знал, о чем говорить и глупо молчал. Когда поезд остановился и двери открылись, он сказал:

– Я с тобой ехать не могу, я на работе.

– Тогда пока! – ответила Аня и, не оборачиваясь, шагнула в вагон.

3 июня, среда

– Не обижайся, Иваныч, с зарплаты отдам! – канючил доктор, топая за Букиным. Он пропил деньги, которые должен был передать его матери. – Отключился я, словно наваждение какое-то!

Андрей Иванович не отвечал.

– Мы с ребятами в Парке Горького застряли, не помню, как домой приполз. Это рыжий с телефонистом виноваты, они меня затащили. Сорвался с катушек!

Букин даже не смотрел в его сторону. Если бы не служба, с каким бы удовольствием он врезал в эту пропитую рожу!

– С получки сразу мамочке твоей денежки отвезу, в самую первую очередь! Такой я мудак, Иваныч! – наивно моргал доктор.

Он недолго прослонялся, изображая раскаяние на своем помятом, красном, дурно пахнувшем лице. Отделавшись от Букина, врач забежал в медпункт и одним махом проглотил содержимое двух пузырьков медицинского спирта, слив их в эмалированную кружку. После спирта врач крякнул, пошел пятнами, потряс, как собака, брылями, вернее, обвисшими, как у бультерьера щеками и потянулся за новой порцией.

В восемь ноль пять Никита Сергеевич выезжал на работу, машины выстроились перед особняком. Жмурясь от солнца, Хрущев прошествовал к машине.

– Чего хмурый? – глядя на прикрепленного, спросил он.

– Доктор пьяный, – доложил Букин.

– Убрать! Чтоб глаза мои его не видели!

Машины, одна за другой, выезжали из ворот. Вдоль дороги до выезда на Успенское шоссе стояла охрана. Двое автоматчиков держались ближе к пожарке, с одной стороны дачного забора, а двое других – застыли рядом с деревенскими домами, и на перекрестке, под липами, выглядывала пара.

– Надо им как-то прятаться, – недовольно сказал Никита Сергеевич. – А то маячат у всех на виду, граждан оружием пугают.

4 июня, четверг

Начальник Бутырской тюрьмы вызвал заместителя.

– Сходил?

– Так точно, сходил. Товарищ Сталин…

– Подследственный Васильев! – оборвал его подполковник.

– Подследственный Васильев, – поправился заместитель, – требует бумагу, хочет писать в Центральный Комитет.

Начальник тюрьмы наморщил лоб. При поступлении у Василия Иосифовича отобрали все, включая личную одежду и обувь, выдали тюремное, неудобное и не первой свежести, такое поступило распоряжение. В камеру поместили холодную, точнее, плохо отапливаемую, самую крайнюю, без окошка, одиночную. Первое время заключенный истерил, грозился, через три дня простудился и заболел, тяжело заболел. Врачей к себе не подпускал, надрывно кашлял, повторяя: «Лучше умру!» Но когда температура шарахнула под сорок, испугался, запросил доктора и стал принимать лекарства.

– Человеки всегда геройствуют, а как до смерти доходит, никому умирать не хочется! – заключил искушенный тюремщик.

Больного отправили в тюремную больницу. Две недели его лечили, отпаивали горячими настоями, а потом, выходив, бросили в тоже холодное место. Но в понедельник поступила новая вводная, Васильева перевели в теплую пятиместную камеру, выдали одежду, которую не страшно было одеть, новехонькие, в самую пору башмаки и тюфячок, чтобы спалось удобней. Василий здорово исхудал, тюремную еду, если ее можно было называть едой, кушал плохо.

Из Бутырки ежедневно посылали на Лубянку подробные отчеты о содержании и здоровье арестанта Васильева. Генерал-лейтенант Василий Иосифович Сталин в учреждении был переименован в гражданина Васильева. Первые две недели он на Васильева не отзывался, проклиная поименно всех членов Президиума Центрального Комитета, грозил власти народным восстанием, потом нахлынуло безразличие, апатия: «Васильев он или Сталин, какая разница в этом бездушном, каменном мраке?» Потом заболел.

– Он ест?

– Начал есть. Еду берем из рабочей столовой.

– Правильно, – одобрил начальник. – Баландой его больше не корми. Подселили к нему кого?

– Сразу двух, как уславливались.

– То есть в камере сидят трое?

– С ним – трое. Один бывший преподаватель с МГУ, другой машинист. Но машинист, по-моему, более смышленый, – заметил заместитель.

– Читал их бумаги, согласен. Эмгэушник совсем недоделанный. Он кем был в университете, химиком?

– Философ он. С кафедры философии.

– Значит, болтун!

– Толку от него мало. Может убрать?

– Пусть пока сидит. Ты, вот что, – начальник тюрьмы исподлобья взглянул на подчиненного, – прогулки Васильеву увеличь. Эти двое, сокамерники, пусть с ним ходят. Потом с питанием, разнообразь. Что-нибудь с офицерского стола дай.

– Сделаю.

– Камеру смотрел, как она?

– Камера хорошая, вы же знаете.

– Максимально щадящее отношение.

– Персонал к нему с уважением относится, хотя по первому времени он был дерганый.

– Посмотрел бы на тебя! – сощурился подполковник. – То все у твоих ног валялись, пятки лизали, а теперь каждый норовит сапоги вытереть! А это ведь сам Сталин! – строго взглянул начальник тюрьмы. – Знают, кто у нас сидит?

– Ну, а как же!

– Плохо.

– Мы о сыне Сталина не распространялись, но слухи, сами понимаете, слухи ползут.

– Лишних разговоров нам не надо!

– Как скрыть, ума не приложу!

– Кумекай! И вот еще что, ходи туда через день! – Подполковник расстроено покачал головой: – Вот испытание нам!

– Что ж делать! – сокрушался зам.

– Не ровен час выпустят Васильева, – доверительно сообщил начальник. – Сегодня с утра мне с самого верха звонили. Так что, делай все, чтобы смягчить сыну Сталина пребывание, чтоб нам потом не аукнулось! Книг ему дай.

– А бумагу с ручкой дать?

– Дай, пусть пишет. Все письма сюда. Свалился же на нашу голову герой, сидели бы себе тихо и сидели, так ведь нет! – тяжело вздыхал тюремщик.

5 июня, пятница

Министр внутренних дел и государственной безопасности Лаврентий Павлович Берия сидел за необъятным столом с резными панелями и витыми ножками в виде диковинных драконов и рассматривал кольцо с изумительным бриллиантом. Он то подносил камень к глазам, то удалял, то поворачивал, любуясь, как переливаются в солнечном свете драгоценные грани. Иногда бриллиант вспыхивал, завораживая искушенного ценителя. Со дня на день должно произойти особое событие, Зоя, возлюбленная Лаврентия Павловича, ждала ребенка. Берия жил с Зоей уже два года. Голубоглазая студенточка растрогала его, приручила, притянула невидимыми женскими чарами. Маршал практически отказался от прочих связей, даже перестал засматриваться на озорных малолеток. Чудные вещи творит с людьми любовь, и с самыми обычными людьми, и с повелителями!

– Товарищ Маленков в приемной, – доложил помощник.

– Пусть заходит, – велел Лаврентий Павлович, пряча в ящик стола десятикаратное кольцо.

Георгий Максимилианович появился в дверях.

– Заходи, садись! – пригласил маршал, как только премьер-министр переступил порог.

Маленков поторопился к столу и плюхнулся на первый попавшийся стул.

– Ближе садись! – указал на ближайшее кресло Лаврентий Павлович. Георгий Максимилианович перебрался непосредственно под светлые очи маршала. Берия, не мигая, уставился на него:

– Королеву английскую поздравлял?

– Да. В посольство ездил, просил, чтобы Елизавете Английской мои поздравления передали, – подтвердил Маленков. – Вчера ее коронация состоялась.

– Подумай, какая честь! – развел руками Берия. – Сам председатель советского правительства к английскому послу прикатил! – он встал и медленно вышел из-за стола.

Маленков тоже начал подниматься.

– Сиди, сиди! – позволил министр.

За последнее время товарищ Берия предпринял кардинальные попытки реформирования сталинского наследия: кроме дела врачей, по которому были освобождены и реабилитированы все его участники, а само дело признано полностью сфальсифицированным, прекратили дела по Главному артиллерийскому управлению, выпустили из застенков неправильно арестованных маршала артиллерии Яковлева, начальника Главного артиллерийского управления генерала Волкотрубенко, заместителя министра вооружений Мирзаханова. По другому делу – вредительство в авиации – были отпущены бывший Нарком авиационной промышленности Шахурин, маршал авиации Новиков, полностью реабилитирован оклеветанный и покончивший с собой Михаил Каганович, родной брат Лазаря Моисеевича; были освобождены из тюрем другие участники этого липового дела. К ответственности привлекли лиц, виновных в убийстве народного артиста Михоэлса, началось расследование о незаконном ведении следствия о так называемой мингрельской националистической группе, и по делам арестованных бывших сотрудников госбезопасности назначили обстоятельную проверку. Берия резко ограничил права особого совещания при МВД СССР, которое выносило карательные решения, включая высшую меру наказания, и фактически подменило собой советские суды в уголовном законодательстве. Так или иначе, все эти коренные изменения не только бросали тень, но и ставили под удар репутацию вождя всех времен и народов, раскачивали существующие в государстве устои.

Берия предпринял и довел до конца массовую амнистию, из мест заключения освободили более одного миллиона человек. С зоны возвратились домой сидевшие за незначительные преступления, осужденные на срок до 5 лет, а также виновные в должностных и хозяйственных преступлениях, независимо от срока наказания. Из тюрем и лагерей выпускали беременных женщин, женщин, имеющих детей до 10 лет, а таких за колючкой насчитывалось более двухсот тысяч, шагали на свободу несовершеннолетние. Амнистия предусматривала снятие судимости и поражение в избирательных правах со всех граждан, ранее судимых и ранее освобожденных. Получившим срока свыше 5 лет наказание сократили вдвое. Заново вводилась отменная в 1939 году норма досрочного освобождения за хорошую работу и хорошее поведение. Лаврентий Павлович пошел на упразднение паспортных ограничений, которые касались мест проживания, ведь страна была исчерчена подобными ограничениями, существовало 340 режимных городов, въезд в которые бывшим зекам был закрыт, запрет проживания распространялся на многие железнодорожные узлы и целиком на приграничную зону вдоль всей границы СССР шириной от 15 до 200 километров. Закарпатская, Калининградская, Сахалинская области, Приморский и Хабаровский края, в том числе Камчатка были полностью объявлены режимными, а, соответственно, там не могло поселиться грандиозное число людей, когда-то привлекавшихся к уголовной ответственности. Особо запретными стали города Москва и Ленинград, позже этот список дополнили столицы союзных республик. Теперь же, за редким исключением, доступ бывшим зекам туда открыли. Вспомнил Лаврентий Павлович и о насильственно выселенных в далекие местности. И этим лишенцам, теперь позволили тронуться с места. Но мало этого, Берия шел дальше – он замахнулся изменить политическое и хозяйственное содержание Союза, начал осуществлять план реорганизации управления союзными республиками, предоставляя центральные руководящие места национальному большинству, подверг резкой критике руководство Украины за извращение ленинской политики в западных областях. В Львовской, Дрогобычской, Тернопольской, Станиславской, Волынской, Ровенской, Закарпатской, Измаильской и Черновицкой областях росло недовольство местного населения управленцами, которыми оказались там совершенно чуждыми, прикомандированные начальники совершенно не озадачивались чаяниями местных жителей, не вникали в суть. «Из-за формального отношения к коренным гражданам, никак не можем искоренить враждебное советской власти подполье, получающее поддержку местного населения, – заявил Лаврентий Павлович. – ЦК Компарти Украины и обкомы западных областей до сих пор не могут понять, что борьбу с националистическим подпольем нельзя вести только путем массовых репрессий и чекистско-войсковыми операциями, что бестолковое применение репрессий вызывает лишь недовольство среди населения и наносит непоправимый вред делу борьбы с буржуазными националистами!»

Приведенные цифры поражали: с 1944 по 1952 гг. в западных областях Украины подверглись разным видом репрессий до 500 тысяч человек, в том числе было арестовано более 134 тысяч, убито более 153 тысяч человек, выслано навечно за пределы Украины 203 тысячи.

Поначалу все предложения и начинания Берии получали полную поддержку и одобрение ближайшего друга Маленкова, но потом, чем глубже Лаврентий Павлович погружался в устройство социалистического общества, пытаясь переналадить главные механизмы, Георгий Максимилианович стал его тормозить, одергивать, и большинство членов Президиума держалось его точки зрения, не спешило форсировать и преобразовывать.

Берия требовал большей инициативы республикам, утверждал, что не правильно держать там первыми секретарями русских, предлагал опираться на местные кадры, владеющие ситуацией изнутри. Украинского секретаря Мельникова освободили от занимаемой должности, на его место Хрущев, который с пеной у рта отстаивал любые инициативы Лаврентия Павловича, воткнул опять-таки своего человека – Кириченко.

Лаврентий Павлович затеял разбор полетов в Литве – и там готовилась смена руководства. Допек Молотова, Ворошилова и Кагановича по Австрии, которую согласились отпустить на все четыре стороны, вывести с территории советские войска. Маршал настоятельно требовал избавиться от советской части Германии, начинал зондировать бывших союзников, на что же они пойдут, если СССР согласится объединить расколотое на половины немецкое государство. Таким единоличным и не терпящем возражений подходом Маленков был обеспокоен, он боялся поспешности, боялся навредить в первую очередь себе, и эта его трусливость, осторожность, вызывала ярость старого товарища.

«Выбери с кем ты, определись! Хочешь к Ворошилову с Молотовым, тогда шагай туда, а ко мне не приставай!» – негодовал Берия, выдвигая все новые и новые проекты Постановлений Правительства. Вот и сегодня разозлился он не на шутку.

Маленков сидел потупясь. Лаврентий Павлович расхаживал взад-вперед, не глядя на посетителя.

– А почему один в Английское посольство поехал?! – повысил голос Берия.

– Там только посол был, больше никого, – оправдывался Георгий Максимилианович, – принцесса Елизавета королевой стала, а я…

– Да хер с твоей принцессой! – выпалил Лаврентий Павлович. – Я спрашиваю, почему ни меня, ни Булганина, ни Ворошилова не позвал? Почему одного туда понесло? Забыл нас пригласить?! – наклоняясь к уху Маленкова, заорал он, да так, что председатель правительства зажмурился.

– Товарищ Берия…

– Я тут за тебя говно подтираю, государство в чувство после конопатого привожу, а ты по посольствам шастаешь?!

Берия раскраснелся от злости. От отчаяния Георгий Максимилианович не мог говорить.

– Ну, знаешь, товарищ Маленков! От кого, от кого, а от тебя, такой подлости ни ожидал! Ни думал, что про меня забудешь!

– Да, я…

– Молчать! – оборвал Берия и наклонился над перепуганным гостем. – Может тебе стоит кое-что напомнить, прошлое твое поворошить? А то – он забыл!

– Я ни о чем дурном не помышлял! – чуть не плача, оправдывался председатель Совета министров. – Мне Молотов посоветовал. По протоколу, говорит, тебе ехать надо…

– Я скажу без протокола, ни по-английски, по-русски скажу, мать твою! Если еще раз к иностранцам сунешься, ни обижайся, три шкуры спущу, три шкуры! И все твои темные делишки наружу всплывут! Молотову, гадюке подколодной, мой пламенный привет передай! И он допрыгается!

– Извини, Лаврентий! – еле слышно запричитал Маленков.

– Хоть один раз со мной не посоветуешься, я тебе такую коронацию устрою!

Берия уселся за стол и стал пересматривать документы. Маленков замер, как первоклассник, и положив руки на колени, часто моргал глазами полными слез.

– Лаврентий Павлович, извини! Не додумал, Лаврентий Павлович!..

Через пять минут Берия произнес:

– Ты здесь, Егор?

– Здесь.

– Что сидишь, иди!

7 июня, воскресенье

Нина Петровны расстраивалась – Илюша совершенно не хотел заниматься музыкой. Именно для этой цели было куплено пианино и установлено в игровой, из Киева вызвали прекрасную учительницу, которая преподавала фортепьяно и Раде, и Сереже, ее устроили на работу в Дом отдыха «Усово», что находился по-соседству с хрущевской дачей, понапокупали всяческих нот – а сынок не желал учиться! Он и английским занимался спустя рукава.

– Илюша, талантливый, память отличная, только ленится, – жаловалась англичанка.

Язык Нина Петровна ставила на первое место, поэтому два месяца упорно сидела на уроках английского и проходила азы с сыном, пытаясь хоть как-то втянуть ребенка в процесс обучения. Тяжело шло! Валерия Алексеевна Маленкова предлагала поселить преподавателя, а лучше двух, непосредственно в доме, чтобы говорили с мальчиком исключительно на английском.

– Сережа, и Рада языки знают, Ира говорит. Сделай так, чтобы в доме по-русски не разговаривали, посмотришь, какие сдвиги будут! – убеждала Валерия Алексеевна.

Но Нина Петровна подобную идею отвергла:

– Муж за такое нас из дома выгонит! Как это, скажет, русские люди по-английски общаются?!

– Никита Сергеевич поймет, что это учеба. Мой Георгий именно на таком методе настоял, эффект – потрясающий! Хочешь, попрошу, чтобы он Никите Сергеевичу пользу объяснил?

– Ни в коем случае! – запротестовала Нина Петровна. – Не говори ничего! Мы как-нибудь по старинке обучимся.

Знала жена, что муж за такие вольности закатит грандиозный скандал. Он вообще был против, чтобы в доме члена партии, появлялись всякие учителя-репетиторы:

– На это школьные кружки есть! Пусть туда ходят, если дополнительные знания нужны! А то – все дети в школу идут, а у барчука собственный учитель. Тут запах с гнильцой!

– Но ведь ребенка выучить надо! – ломала руки Нина Петровна, она стремилась дать детям все лучшее.

– Учи по-советски!

– А если мальчик ленится, а хочет только играть?

– Что он, бестолочь?! – раздражался Хрущев. – Ты дома сидишь, вот и решай!

Со старшими мать была строга, а здесь, на Илюше – таяла, – такой он сладкий, такой милый, сердечный! Ниной Петровной Илюша вертел, как хотел, а ей так хотелось, чтобы детки выросли умненькими, разносторонне развитыми.

Иришку, вместо фортепьяно определили играть на скрипке, но Нина Петровна скоро поняла, что поторопилась, лучше бы и младшая училась на пианино, это как-то понятней, а скрипка – кому на ней сыграешь? Да только Иришка втянулась, нравилась скрипка.

– У нас не было возможности учиться, а мы изо всех сил к знаниям тянулись, что я, что Никита Сергеевич. А Илюша ничего не хочет! – жаловалась подруге Нина Петровна.

– И мои ребята не особо усидчивы, но я им спуска не даю! – отозвалась Маленкова. – Потом спасибо скажут!

Валерия Алексеевна была в семье диктатор, недаром руководила образцовым учебным заведением, поэтому с детей в семье был особый спрос:

– Мне двоечники не нужны!

– Я Илюшку обижать не могу, чуть что – он в слезы, сердце сжимается! – в конец расстроилась Нина Петровна.

– Ну, балуй, балуй!

Никита Сергеевич приехал домой сосредоточенный, хмурый, по дороге он встретился с Булганиным.

– Что не так? – спросила Нина Петровна.

– Голова гудит, – ответил муж.

– Хочу об Илюше поговорить, о его занятиях?

Хрущев печально посмотрел на жену.

– Давай, не сегодня!

9 июня, вторник

– Чтоб вам пусто было! Чтобы вы издохли! – выключив радиоприемник, ругался хрущевский водитель. Он с ненавистью захлопнул дверь «Зиса».

– Чего кричишь? – спросил шофер Демичева.

– Опять киевлянам просрали! – Саня, хмурясь, закурил.

На лавочке, в чахлой тени низкорослой липы, расположились водители Ясного и Промыслова, другие устроились на мягких сиденьях собственных машин.

– Ребята! Наши только что «Динамо-Киеву» продули! – истерично прокричал хрущевский Саня.

Кто-то высунулся из «Зима» и недовольно отмахнулся:

– Уже знаем, радио слушали!

Футбольная команда Московского военного округа проиграла полуфинальный матч Киевскому «Динамо».

Хрущевский шофер с ожесточением сплюнул.

Из крайнего «Зиса» показался фурцевский Аркашка:

– Че там, Сань?!

– Опять киевляне нас вздули!

– Балбесы! – выругался милиционер, куривший у парадного.

– Куда годится? – вздохнул Аркашкин сосед из следующего «Зиса».

– Стадион как взбунтовался, – продолжал хрущевский водитель. – Прямо вой стоял!

– Наваляли нашим! – хмуро подтвердил второй милиционер, появившийся во дворе. Он тоже был заядлый болельщик. Футбол, впрочем, никого не оставлял равнодушным.

– С кем они в финале играют? – поинтересовался первый милиционер.

– С торпедовцами, – ответил водитель белой «Победы». Он привез в горком начальника городского здравоохранения.

– И «Торпедо» хохлам продует!

– Хер им! – показал дулю водитель «Победы».

– Пальмова предупредили за опасную игру, красную карточку дали! – вспомнил Аркашкин сосед.

– Ему надо было киевлянину в пятак бить, а он сдрейфил! – выкрикнул Саня.

– Драться нельзя! – оттопырил губы Аркашка.

– Все можно! – протянул шофер «Победы».

– Что они, лучше нас? – спросил водитель серого «ЗИМа».

– Выходит, лучше, – отозвался постовой у ворот.

– Как, как?! – выпучил глаза хрущевский Саня, подскакивая к милиционеру. – Кто лучше? Кто?! Ну-ка, повтори?!

– По местам! – оборвал болельщиков Букин, появившийся в дверях парадного. – Разойдись!

Хрущевский водитель выбросил в урну, скуренную донельзя папироску, и ругаясь, ушел в шоферскую. Аркашка сладко растянулся на заднем сиденье фурцевского лимузина. Один постовой милиционер вернулся в вестибюль, другой потоптался на крыльце, поправил фуражку и размеренным шагом удалился в будку, при въезде в горкомовский двор. Водитель главного врача города перебрался на освободившуюся лавочку под липой и стал лузгать семечки.