Текст книги "Царство. 1951 – 1954"

14 июня, воскресенье

– Выпустят Васю? – спросила Валя, она только что уложила в постельку маленькую Катю, рассказала ей сказку и спела колыбельную песенку.

Светлана Иосифовна взглянула на милую женщину:

– Не выпустят! – отчеканила она, и, взявшись руками за стул, чтобы не потерять от волненья равновесия, выкрикнула: – Никогда не выпустят!

Валечка бросилась к Свете, обняла. Обе они сотрясались в беззвучных рыданиях.

17 июня, среда

 
Парам-бам пара-пара пам-па-бам,
Парам-бам пара-пара-бам!
Парам-ба-пам,
Парам-ба-пам,
Парам-бам пара-пара бам!
 

Прозвучал знаменитый футбольный марш. На Центральном стадионе «Динамо» встречаются «Динамо-Киев» и столичное «Торпедо», команда прославленного автомобильного завода имени Сталина. И вот – мяч в игре. В атаке москвичи, но киевская защита действует слаженно – наступление захлебнулось, теперь наседают киевляне. Из неудобного положения седьмой номер бьет, вратарь ловит, выбегает к штрафной, и подает через все поле на нападающего. Передача, еще передача, еще! Снова московское «Торпедо» атакует.

– Горовой, давай! Горовой! – подбадривают торпедовского капитана болельщики.

Неточный пас, и гости завладели мячом. К воротам «Торпедо» мчится киевский бомбардир Богданович, он выходит один-на-один, мощнейший удар, мяч с силой пробивает ворота – гол.

– А-а-а!!! – взорвался стадион.

Один-ноль. Впереди «Динамо Киев». Шквал негодования несется в адрес торпедовского вратаря.

– На мыло! Не считать! А-а-а-а!!!

– Набьют нашим, – выдавил Берия.

– Поглядим, – отозвался Хрущев, в душе он болел за киевское «Динамо».

В правительственной ложе находились лишь эти двое. Болельщики потихоньку успокаиваются. Свисток. Мяч разыгрывают торпедовцы.

– Горовой, давай! – перекрывая гул стадиона, вопит высохший старичок, сидящий ниже правительственной трибуны. – Д-а-а-в-а-а-й! – что есть силы, завывает он.

Атака идет за атакой. Игроки обеих команд, как заводные, носятся по полю, пасуют, отбивают, перехватывают, бьют, снова пасуют, снова отбивают, снова бьют, и снова, и снова, и снова.

Сильнейший удар по воротам москвичей – стадион подскакивает и ревет. Вратарь с трудом отбил, мяч пролетел рядом со штангой. Свободный удар. Голкипер с силой отправляет мяч в центр поля. Пас, еще пас, длинная передача. К киевским воротам приближается торпедовский капитан Горовой. Его атакуют сразу двое, он завертелся волчком, неловко, но все-таки обвел одного, перебросил мяч через ногу второго, рванулся к воротам:

– Ну, Горовой! Бей, Горовой!

Удар с левой, и – г-о-о-о-о-л!!! Гол в ворота киевлян! Болельщики оглохли от восторга. Один-один!

Теперь киевляне в атаке. Сильнейший прострел по воротам москвичей, но неудачно, мяч отбит. У киевских ворот началась настоящая свалка, куча мала. С трибун свистят, улюлюкают! Из столпотворения игроков вырывается нападающий «Торпедо» Вацкевич, киевские ворота открыты – он, не раздумывая, лупит по ним.

– Г-о-о-о-л! Г-о-о-о-л! Г-о-о-о-л!

Два-один.

Рев стадиона подобен звуку пикирующего бомбардировщика. Кто-то прыгает, кто-то визжит, кто-то целуется, кто-то стучит ногами.

– Забили! Забили! Ур-а-а-а! – ликуют болельщики.

В перерыве товарищ Берия велел пригласить в ложу торпедовского тренера.

– Хорошо начали, – похвалил Лаврентий Павлович. – Теперь не подведите, соберитесь с силами.

– Что думаешь, Никита Сергеевич, удержит «Торпедо» счет?

– Я за киевлян, – честно признался Хрущев.

– Знаю! – отмахнулся Берия. – Ты известный хохол. Ладно, давай по коньячку.

Второй тайм начался еще более дико. Киевляне со всей мощи ринулись в атаку. Василь Виньковатый бил, как из пушки: удар – отбит. Виньковатый снова умудрился подобрать мяч и подойти совсем близко, защищать ворота некому. Удар – штанга! Стадион воет, как раненый зверь, киевский нападающий из последних сил пытается добежать до мяча, не получается, его оттесняют, мяч у торпедовского номера три, и тут киевлянин Тищенко, вырывает мяч и, простреливая защиту, со всей дури шарашит по воротам «Торпедо». Вратарь чудом отбивает. Трибуны ревут.

Торпедовцы перегруппировались, сменили тактику. Мяч к воротам киевлян ведет долговязый Вацкевич. Ему в поддержку мчится Горовой. Он опережает Вацкевича, открывается под передачу, но вражеский защитник ловким ударом вышибает мяч, атака захлебнулись, и Вацкевич с Горовым несутся назад прикрывать собственные ворота. Торпедовский вратарь спасает положение, мяч уходит на половину киевлян. Им снова завладел Вацкевич, точная передача Горовому, тот возвращает Вацкевичу. Виртуозно маневрируя, эта пара передвигается ближе и ближе к киевским воротам, Горовой бьет…

– Г-о-о-о-л!!! Гол, гол, гол!!!

– Всыпали вашим! – потирает руки Берия.

– Еще не вечер, – недовольно отзывается Хрущев.

Полчаса длится второй тайм. «Торпедо» стало играть с ленцой, не рискуя, растягивая время.

– Выдохлись! – замечает Никита Сергеевич, – самое время наподдать!

Атака киевлян. Используя малейшую возможность, игроки бьют по воротам. Тищенко открыт. Передача Тищенко, он готов бить, замах, и нападающий киевлян, как подкошенный, падает – подножка. Тищенко лежит, обхватив правую ногу. Судья назначает пенальти. Стадион неистовствует:

– Судью на мыло!

– За что?! За что?! – хрипит взбесившийся старичок ниже правительственной ложи.

Опираясь на санитаров, Тищенко покидает поле.

Одиннадцатиметровый в ворота московского «Торпедо» будет бить Зауров. В пенальти, как известно, стенок не бывает, здесь дуэль – один на один с вратарем. Зауров очень бережно, точно драгоценность, ставит мяч перед собой.

Только кажется, что бить пенальти легко. Ничего легкого. На тебе сосредоточен весь многотысячный стадион, настырные глаза упираются в твое хлипкое тело, защищенное от окружающего мира, майкой и трусами. Это почище чем гипноз, это куда страшнее. Жадные взгляды прожигают игрока насквозь. Одни ждут от него победы, другие – промаха, одни проклинают, другие – молятся. Игрок словно мишень под многотысячным прицелом, и всегда останутся недовольные и злые. Футболист, который пробивает пенальти, худеет от стресса, седеет от стресса, разрушается от стресса. Вопреки всему ему нужно забить, поразить цель, но один неловкий шаг, одно неверное движение, жест, мысль, вздох – и удар по воротам может обернуться катастрофой.

Многие думают, что забить пенальти просто – пойди, попробуй! Вратарь видит мяч насквозь, чувствует его до заикания, предугадывает. Вратарь пережил многие тысячи ударов – прямых, боковых, с подкруткой, слева, справа, головой. Вратарь знает их наизусть, они снятся ему во сне, и нет таких ударов, какие голкипер не смог бы отразить, он берет любой, даже самый сложный, потому что вся жизнь вратаря – сплошные удары, откуда угодно – и открыто, и исподтишка. Хороший вратарь может не только видеть, но и слышать мяч, предвосхищая движение, неожиданную траекторию, отскок, любую возможность. Глаза голкипера на мяче, глаза бомбардира на вражеских воротах.

Зауров разбегается и бьет. Гол. Московский стадион взвыл от горя. Счет становится два-три. Никита Сергеевич сияет. Берия хмур. Впереди по-прежнему московское «Торпедо», но разрыв сокращен. У киевлян появилась реальная возможность сравнять счет, а может, чем черт не шутит, и вырвать победу!

– Надо собраться, собраться! – истошно орет тренер и неважно, чей это тренер, важно, что нужно собраться, мобилизоваться, надо играть из последних сил, на износ, сгорая в урагане страстей. Вперед, только вперед!

Рев на стадионе зверский, хищный, животный. Тысячи людей в нечеловеческом порыве, в экстазе, на пике эмоций, на пределе страстей. Это уже не футбол, сколько злости, ненависти скопилось! Динамовцы наседают.

– Ребята, держитесь! – кричит молодая женщина, неистово размахивая косынкой. Из обыкновенной учительницы она превратилась в мегеру. – Дер-жи-тесь! Ребята-а-а-а!..

До конца матча остается девять минут. На поле пошла настоящая рубка. Как очумелые рвутся к воротам москвичей киевляне. В миг обстановка меняется – торпедовцы обложили ворота гостей. Чтобы поддержать нападающих, на киевский край сломя голову несутся московские защитники. Торпедовцы столпились у киевских ворот. Ну нельзя же оставлять собственные ворота без присмотра! Хоть кто-то должен остаться в защите! Никого. Все вышли вперед. Трибуны бурлят.

– Бей! Бей! Что тянешь?! Бей!

Удары сыплются за ударами, жуткие, мощные, хлесткие. Мяч отбит. Удар. Отбит. Удар. Снова отбит. Толпа футболистов ватагой носится за ним, толкаясь, лягаясь, наседая. Из последних богатырских сил, ценой невозможного, спортсмены пытаются завладеть мячом, чтобы поразить неприятеля. С мячом киевский нападающий Богданович! Он играет головой. Мяч летит в сторону торпедовских ворот, Богданович рванулся вдогонку, и тут защитник Туманов отбивает мяч рукой. Штрафной в ворота москвичей. Зрители волнуются. Бить штрафной будет здоровяк Шипитько. Он подбегает к мячу, зло сморкается, поднимает его, зачем-то яростно трясет, ставит на позицию, отбегает, и с вожделением хищника смотрит на цель. Лицо у него отвратительное, как у людоеда, непримиримое, очень злое. А это всего лишь футбол! Всего лишь спорт, не больше. Кажется, если бы соперникам раздали автоматы, они бы не раздумывая, перестреляли друг друга!

Перед воротами торпедовцы выстроили стенку, сомкнулись плечо к плечу. В сетку ворот не попасть, заслон создает непробиваемую защиту, единственная возможность – как следует закрутить слева. Стоя лицом к Шипитько, игроки инстинктивно прикрывают руками самое ценное – мужское достоинство.

– Сейчас сделает им гоголь-моголь! – прищурился Хрущев.

– Эти проходимцы не ворота защищают, а яйца берегут! – наморщил нос Берия.

Разбег, мощнейший удар прямо по стенке. Крайний футболист «Торпедо» согнулся и, прихрамывая, поскакал за остальными. Ему повезло, в последний момент он успел повернуться боком, и мяч, как разрывная граната, заехал ему в бедро. Шипитько всегда лупит по стенке убивая кого-нибудь из игроков. Все знают о его жутких, тяжеловесных ударах. Некоторые защитники не выдерживают и за мгновение до удара срываются с места, разрушая неприступную преграду. Этого-то и ждет вышибала Шипитько, тогда-то мяч, как пушечное ядро, врывается в ворота противника.

Что творится на поле! Борьба за мяч несусветная: кому-то отдавили ногу, кого-то грубо пихнули, кого-то послали матом, и тут срывается капитан москвичей Горовой, он изо всех сил отталкивает нападающего киевлян. Нападающий все-таки удержался на ногах. Кривой замах кулака, пронзительный свисток арбитра.

Стадион разорвало, как грозовое облако – назначен второй пенальти в ворота москвичей!

– Влипли! – прошипел Берия. – Жопники!

Никита Сергеевич серьезен.

– Судью на мыло! – несутся истошные вопли.

Одиннадцатиметровый будет пробивать тот же Зауров. Он снова подходит к мячу, становится на колени, приподнимает мяч, целует его и мягко опускает на землю. Народ беснуется, плачет, проклинает. Две минуты до конца матча. Заурову, кажется, что его бутсы недостаточно хорошо сидят на ногах. Он присаживается и заученными движениями перешнуровывает обувь, поднимается, трясет сначала правой бутсой, потом левой, приседает, подпрыгивает. Сейчас он будет бить. Стадион замирает. Над полем мертвая тишина, такая, что можно услышать, как на руке соседа тикают часы. Вратарь, не сводя глаз с мяча, застыл по центру ворот.

– Держи правый угол! – не выдерживает тренер. В этот момент Зауров бьет.

Выше ворот. Стадион облегченно выдохнул.

– Мазила! – махнул рукой Берия и одним глотком допил свой коньяк. – Пошли, Никита, ничего интересного дальше не будет.

– Просрали! – вставая со скамейки, выдавил Хрущев.

– Твои просрали! – подняв указательный палец, прокомментировал Берия.

– Мои! – уныло согласился Никита Сергеевич.

– А ведь главный киевский стадион носит имя Хрущева! – припомнил Лаврентий Павлович.

– Это хорошо или плохо?

– Хорошо, – ответил маршал и хлопнул Секретаря ЦК по плечу. – Это очень хорошо, только играть твоим дурням нужно лучше!

– Вые…ли киевлян! – обращаясь к коренастому охраннику, расплылся в улыбке хрущевский водитель.

– Так им и надо! – отозвался охранник. – Они всю душу вынули, думал, вздуют наших.

– Вые…ли! – счастливо протянул Саня. – Дверь открывай, идут!

Охранник потянулся к двери.

– К физикам хочу съездить, – обращаясь к Хрущеву, говорил Берия. – Они такого нарассказывают, голова закружится! Надо тебя с Ландау познакомить, он, знаешь, шутник – умора! Женщин делит на красивых, хорошеньких и интересных. Вот, выдумал!

– Ему бы с Булганиным подружиться.

– Подерутся, баб не поделят. Колька бабник и Ландау конченый бабник! А науки он разделил на естественные, неестественные и противоестественные! – смеялся Лаврентий Павлович. – И к ракетчикам тебя отвезу, – продолжал Берия. – Теория – хорошо, но когда теория в практику переходит, это совсем другое дело. Может, мы с тобой доживем, когда человек в космос полетит!

– Мой Сергей по космосу сохнет.

– К Серго его давай, тот научит.

Сын Лаврентия Павловича работал директором крупнейшего ракетного конструкторского бюро.

– Непременно надо их познакомить!

– Серго на работе горит! В этом году ему Сталинскую премию дали, – похвастался Лаврентий Павлович.

– Талантливый парень! – похвалил Хрущев.

– Пускай вместе работают, они же – два Сергея! – заулыбался Лаврентий Павлович.

Рядом с машиной Берии хмуро стоял начальник его личной охраны полковник Саркисов и с беспокойством поглядывал на шефа.

– Ты чего пялишься, случилось что? – строго спросил маршал.

– Случилось, Лаврентий Павлович!

Берия уставился на полковника своим немигающим взглядом. После смерти Сталина во взгляде министра появилась неприкрытая холодная сталь и совершенно пропало безучастное покорное выражение.

– С кем, с Зоей?!

Со вчерашнего дня его очаровательная возлюбленная лежала в роддоме на Веснина. Как ни странно, Берия ждал этого ребенка, умудрился всей душой полюбить длинноволосую, голубоглазую Зою.

– Нет, Лаврентий Павлович, не с Зоей Яковлевной.

– А что, говори?!

– Германия взбунтовалась. Толпы немцев громят Берлин!

Берия и Хрущев переглянулись.

– Подробней!

– Гражданское население вышло на улицу, бунтуют.

С начала месяца у восточных немцев стремительно нарастало недовольство руководством демократической Германии. Нелюбовь к прокоммунистическим начальникам, к их бездушной политике в отношении собственных граждан возмущала. Немцы жили почти впроголодь, а тут нескрываемая роскошь и вседозволенность коммунистических вельмож. Новоявленные вожаки никого не стеснялись, жили на широкую ногу, во всем подражая разнузданным советским генералам, оставленным командовать на оккупированной территории. Народ негодовал. Несколько дней назад, немецкое правительство взвинтило цены на товары народного потребления и продовольствие, как следствие, начались перебои с продуктами. В Берлине напрочь исчез мармелад, не стало меда, а какой немецкий завтрак обходится без сладкого? Без мармелада и меда немцы не желали садиться за стол! Общественный транспорт, одежда, обувь, хлебопродукты, мясо, все подорожало. Специальным распоряжением подняли нормы выработки и увеличили на час трудовой день, рабочие стали работать больше, а зарабатывать меньше. Как это понимать? А еще вопиющий раздел Берлина на «свой» и «чужой». «Чужой», это тот, что остался под юрисдикцией союзников, американцев, англичан и французов, а «свой» – демократический, советский. Стали поговаривать, что в «чужой», то есть, западный Берлин, перестанут пускать, что уже начали замуровывать тоннели в подземном метро, ведущие на соседнюю территорию. Народ возмутился. Берлин – один город, нельзя его делить!

Когда Фриц с Хельгой съедали на завтрак по чайной ложечке мармелада, казалось, что вокруг не так уж и плохо, ужасы войны остались позади, скоро наладится нормальная жизнь, да и русские не такие звери, как представлялось раньше. И вдруг – разделенная надвое столица, обвал цен, тотальный дефицит. В Берлине началась паника, спекуляция, поползли всевозможные слухи. Это явилось толчком к широкомасштабному недовольству, тем более что в американском секторе условия жизни были лучше. Росло количество невозвращенцев, отправившихся навестить родственников в соседний «чужой» Берлин. Сотни людей уходили и не возвращались. Город разделили колючей проволокой, стали ограничивать въезд и выезд автотранспорта и проход людей, но перебежчиков становилось только больше. Сложившаяся обстановка не радовала командование советскими оккупационными войсками, отчетность, мягко говоря, хромала. Ужесточение правил перемещения немцев из одного сектора Берлина в другой вызывало особое раздражение у населения. Колючую проволоку резали, опрокидывали, таранили грузовиками, ни дня не обходилось без побегов, зачастую массовых. Несмотря на усиленную охрану, с перебежчиками не получалось справиться. А побеги неумолимо доказывали, что на противоположной стороне не так плохо, как рисуют средства массовой информации.

– Немцы вышли из повиновения, начались погромы, – докладывал полковник Саркисов. – На Штраусбергер-плац собралась стотысячная толпа, люди требуют восстановить прежние цены, поднять заработную плату. Митингующие кричат: «Долой правительство! Долой народную полицию!» Разгромлены пограничные посты между Западным и Восточным Берлином. Восставшие освободили из тюрем заключенных. Отряды манифестантов разгромили Дом Министерств. Правительство эвакуировано.

Берия все больше хмурился.

– Советское оккупационное командование ждет распоряжений, – закончил Саркисов.

– Они совсем ох…ли! – выругался министр госбезопасности. – Толстый мудак даже в Германии умудрился смуту посеять! – имея в виду Маленкова, бесился Лаврентий Павлович. – Мяса нет, молока нет, меда нет, сахара – и того не стало! – сверкая орлиным взглядом, выговаривал Берия. – Ладно, давай, Никита! Я поехал. Надо порядок наводить. Придется туда лететь. Созвонимся.

Никита Сергеевич проводил Лаврентия Павловича до машины и сняв шляпу, долго махал вслед, дожидаясь, пока автомобиль не скрылся из вида. Он прекрасно знал, что, дежуривший у входа на правительственную трибуну офицер охраны, непременно сообщит начальству с каким почтением Хрущев провожал Берию. Улыбающийся до ушей торпедовский тренер перехватил Секретаря ЦК.

– Как сыграли, Никита Сергеевич? – сияя, проговорил он.

– Поздравляю с победой! – сухо поблагодарил Никита Сергеевичи, и не говоря больше ни слова, сел в «ЗИС» и уехал.

23 июня, вторник

С взбунтовавшимися немцами разобрались быстро. Берлин наводнили карательные войска Министерства внутренних дел и государственной безопасности, по переулкам с грохотом разворачивались неуклюжие танки. До стрельбы не дошло. За считанные часы арестовали зачинщиков и организаторов беспорядков. Попали под раздачу все без исключения ораторы и заводилы, те, кто яростно выступал, призывая к неповиновению. Многие сочувствующие были взяты «на карандаш». Как ни крути, а в любом обществе найдутся такие, кому в радость показать пальцем, выдать, дать свидетельские показания, только ради того, чтобы оказаться на виду, выслужится перед начальством. Козлобородый, так немцы окрестили Вальтера Ульбрихта, руководителя Социалистической единой партии Германии, больше часа вещал по радио, взывая к народу и раздавая клятвенные заверения в верности. Он сулил поголовную амнистию и незамедлительное снижение цен, которое, с согласия СССР, произошло уже на следующий день; говорил, что всему виной враги американцы и англичане, которые не желают мира и процветания демократической Германии, именно они сеют смуту, сбивают с толку честных людей! В газетах осудили заокеанских злодеев, центр и окраины возмущенной страны успокоились. На самом деле, немцы всегда были законопослушными и сознательными, да и настоящих лидеров среди них не нашлось. Оккупационные власти запретили манифестации, люди уже не шли на площади, уже остерегались. Если собирались в кучки больше трех человек, их без промедления задерживали и в наручниках доставляли в отделения народной милиции.

Товарищ Берия лично посетил Берлин, возглавив борьбу с беспорядками. К его появлению спокойствие было полностью восстановлено. Магазины, забиты медом и мармеладом, который стали отпускать по сто грамм в руки. Сладости впопыхах собирали по всей России и поездами увозили на Запад. Значительно понизили цены на продукты питания и промышленные товары, подняли выплаты рабочим и служащим, сократили трудовой день.

Лаврентий Павлович не без любопытства проехался по центральным улицам, рассматривая заново отстроенные и подмарафеченные кварталы когда-то величественной столицы Третьего Рейха. Из-за нехватки средств и рабочих рук Берлин восстанавливался не скоро. Тысячи немцев находились в советском плену, где строили победителям жилые дома, общественные здания, возводили мосты, тянули шоссейные и железнодорожные магистрали. После фашистского вторжения Советский Союз, как призрак, лежал в руинах, особенно пострадала его европейская часть. Вот и не отпускали неудавшихся завоевателей домой. И в Украине батрачили пленные немцы, и в Белоруссии, и в Крыму, и в Москве, и вкалывали, надо сказать, они очень прилично.

На ужин Берия пригласил советского посла и Вальтера Ульбрихта, которому сквозь губу выразил неудовольствие, правда, главную желчь выместил на Чрезвычайном и Полномочном.

– Уже лысый стал, а мыслить по государственному не научился! – хрипло произнес маршал.

Перед ужином Берия разжаловал генерала Диброва, военного коменданта Восточного Берлина, и самолично сорвал с проштрафившегося погоны.

– Повезло тебе, что Сталин умер, а то бы на Магадан босиком потопал! – с ненавистью выдавил министр.

Вечером Лаврентий Павлович распорядился доставить себя в балет.

Германия, разрезанная пополам демаркационной линией, затаилась. Ту ее часть, которая досталась Советам, поставили на колени, усмирили, но внутри каждого немца тлело пламя неповиновения. Колючей проволокой на высоких столбах, танками и штыками, коммунисты стерегли границы отвоеванной территории. Советские автоматчики с голодными овчарками, разгуливали взад-вперед вдоль ощетинившейся пулеметами изгороди-границы, и плевали в сторону клятых врагов, туда, где за колючкой, покоился другой Берлин.

На поддержание в демократической Германии порядка тратились колоссальные средства, были привлечены огромные человеческие ресурсы, а получалось, что всего этого оказалось недостаточно.

– Сдалась нам эта голозадая Германия! Пусть немцы объединяются! Американцы с англичанами хоть денег за это дадут. Что мы, клад караулим?! – возмущался Берия. – Берлин в обломках, все разграблено, баб и тех нет! Хер с ними, с немцами, пусть без нас из говна выкарабкиваются!

Он уговорил премьера Маленкова отпустить Германию на все четыре стороны, с условием, чтобы союзники за это заплатят.

– Нужно сосредоточиться на собственном народе, на собственном благополучии, а не с дубиной окраины караулить! Отпустив немцев, мы получим не только экономические выгоды, но и несокрушимый международный авторитет. Мировое сообщество будет рукоплескать России! – доказывал Берия. – Не придется объяснять, что мы – не Сталин. Если Германию отдадим, нас сходу в друзья запишут. А Иосиф-мудакошвили останется неприятным воспоминанием, историей давно минувших дней!

С каждым днем Берия крепче закручивал гайки. Теперь к нему на доклад ездили не только министры и заместители председателя правительства, но и торопились члены Президиума Центрального Комитета. Бериевские заместители не стеснялись отдавать распоряжения требуя отчета у кого угодно. За недолгое время Министерство внутренних дел и госбезопасности превратилась в центральный орган управления государством. «Товарищ Берия сказал, товарищ Берия поручил, товарищ Берия считает!» – сыпались указания.

Хотя Георгий Максимилианович полностью согласился в отношении ненужности Германии, самостоятельно принять решение об объединении немецких территорий побоялся, не хотел разгневать молотовское крыло, которое хоть и подстраивалось под Берию, но так и не стало своим – покорным и послушным. Председатель Совета министров убедил Лаврентия Павловича вынести щекотливый вопрос на обсуждение Президиума ЦК. Маленков был уверен, что вместе, они без труда проведут решение по Германии, но как только об этом зашла речь, реакция оказалась иной.

– Это предательство, отдать Восточную Германию! Восемнадцать миллионов человек! Не бывать этому никогда! Мы должны любой ценой расширять социалистический лагерь, усиливать мощь Советского Союза! – категорично заявил Молотов.

Неожиданно в поддержку Молотова высказался Хрущев. В войну он часто бывал на передовой, не за глаза столкнулся с варварством врага, с кровью, с горем, с насилием. Война отняла у него старшего сына, не мог Хрущев переступить через себя и кивком головы, в угоду политическим амбициям Лаврентия Павловича, отпустить на волю немецкое государство.

– Как же так получается, воевал-воевал, а теперь возьми и отдай? Ни фига! – искренне возмутился Никита Сергеевич. – Нельзя нам Германию отдавать, что это за победа тогда, над кем?!

Каганович безоговорочно поддержал Молотова и Хрущева. На их сторону встали Ворошилов и Микоян, даже Николай Александрович кивнул головой в поддержку.

– Мы должны крепить мощь, должны строить в Европе новую жизнь, сломать дух нацизма! – лютовал Молотов.

– У нас не мощь, а скоро нечем будет штаны на брюхе держать! – с раздражением возражал Берия, он не ожидал такого дружного сопротивления, не мог представить, что ему будут перечить. – Оглянитесь по сторонам, кругом бедность! Всякого говна, как куркули, набрали, а нести рук не хватает! Скоро все жители от нас на хер сбегут! – он достал бумажку: – За два года в Западную Германию сбежало 447 тысяч человек! За четыре месяца этого года – 120 тысяч! Это трагедия!

Маленков трусливо молчал. Нерешительность премьера, его никчемность, раздражала Лаврентия Павловича:

– Тоже мне председатель Совмина, прикрикнуть не мог! Как до драки дошло, сразу в кусты! – после Президиума, выговаривал он.

И Хрущеву досталось:

– Почему меня не поддержал?!

– Так ты же ничего не сказал, – наивно ответил Никита Сергеевич. – И Егор не подсказал. Я думал, идет обычный обмен мнениями! – вывернулся Секретарь ЦК.

– Нет порядка, Никита! Всех распустили, заигрались, – поглаживая себя по коленкам, сопел Лаврентий Павлович. – Думаешь, только у немцев бунтуют? Везде бунтуют! У нашего стада тоже может замыкание случится. Чуть хватку ослабишь – взбрыкнут. Ну, ничего, мы им устроим! Всем устроим! – пригрозил Берия. – А то насмотрелись по сторонам, воины-освободители! Европу увидели и теперь все знают!

– Я за границей не был, – отозвался Никита Сергеевич.

– И хорошо, а то стал бы как баран бекать – у них лучше, лучше!

– Я коммунист, мне лучше там, где лучше пролетариату! – серьезно выговорил Хрущев.

– Коммунист! – присвистнул Лаврентий Павлович. – А они по-твоему, без партбилетов по Германии бегали? Особенно генералы толстопузые. У этих-то мудил и так все есть, им-то, чем лучше?! – возмущался министр. – Но, что верно, то верно, в Германии лучше, не врут. Даже в развалинах, в изувеченных бомбами городах, а лучше, чем здесь! Сталин и воздух на Родине отравил, как не стараемся, после гения проветрить, не можем. Вот и получается, что там лучше!

– Проветрим! – пообещал Хрущев, и меняя тему подмигнул: – Ты-то в Берлине развеялся?

– Даже театр посетил. Хорошо бунтари на Фридрихштадтпалас не добежали, а то бы сцену в щепки разнесли, и я бы вечером со скуки помер!

– Как знали, что приедешь! – в игривом тоне продолжал Никита Сергеевич.

– А там и танцуют, и поют! Немочки молоденькие! – причмокнул Лаврентий Павлович. – Я не утерпел и одну все-таки попробовал! – мечтательно вспоминал он.

– Выходит, не только немцы сладкое получили?

– Не только, не только! – довольно щурился маршал.

– С Германией, получается заколдованный круг, – задумчиво проговорил Никита Сергеевич, – не может быть Германия на две части разделена, головой я это понимаю, а сердцем завоеванное отдать не могу. Зачем тогда кровь проливали? А с логической точки зрения – как немца надвое разломить? Одну нацию, один язык, одни обычаи, и – надвое! Нельзя.

– Все можно! – возразил Берия. – И надвое разделить, и натрое, и насколько угодно, не в том дело. Денег и сил туда отдаем без меры, неразумно, никакие репарации не спасут. Одной рукой из Германии берем, а другой обратно возвращаем. Бессмыслица! Мне справку дали – на Германию, как на Украину тратим. Но Украина-то, своя! А старперы не хотят немцев отпустить! Мы с тобой, Никита, их отпустим. Будущие поколения за это нас помнить будут, имена в историю золотыми буквами впишут, а нытиков – на х…! Разберемся с нытиками! Хорошо, рыжий копыта отбросил, а то бы и его пришлось чашечкой мармелада побаловать! – злорадно выговорил Лаврентий Павлович. – А так сам, пердун, окочурился!

– Вовремя! – благодушно подтвердил Никита Сергеевич. – А немцы сопротивлялись?

– Никто не сопротивлялся, даже обидно. С немцами легко, они к порядку приучены, им по носу щелкнул, и они шелковые, это не наши бараны, – пояснил маршал. – Бунт в Берлине Маленкова и Молотова промах, они не досмотрели, идеологическую работу пустили на самотек.

– Идеологическую работу поправим, – пообещал Никита Сергеевич, – А Молотова переубедить будет сложно. Упрямый он.

– Переубедим осла! – покачал головой Лаврентий Павлович и вытер салфеткой жирные с обеда губы. – И тебя по-товарищески прошу, не возражай, если я говорю, не надо, ты же человек понятливый!

Полковник Саркисов прикрыл за Лаврентием Павловичем дверь. Сегодня на ночь остановились в Сосновке, на основной даче министра. Тут, рядом с Москвой, постоянно проживала его семья – жена Нина Теймуразовна и сын Серго, который был женат и имел двух маленьких детей. Нечасто товарищ Берия наведывался в Сосновку, основное время проводил в московском особняке на Садово-Кудринской, а если и ехал за город, предпочитал уютный дом в Успенском, неподалеку от Маленкова. Сосновка не нравилась еще и тем, что по соседству проживал ретивый маршал Жуков, который после смерти вождя снова очутился в фаворе. То, что Жуков ненавидит Берию, а Берия – Жукова, было очевидно. Не ведающие поражений великаны до исступления бодались. Любимым занятием генералиссимуса было стравливание этих тяжелых фигур. Житья маршалам не стало друг от друга, ни житья, ни покоя!

Лаврентий Павлович наполнил ванну, капнул туда масла розмарина и с удовольствием погрузился в теплую воду. Ванна при спальне была большая, лежать в душистой воде было приятно, купание расслабляло. Опускаясь под воду с головой, министр прикрывал глаза, потом, лениво, как кит, всплывал и отдувался.