Текст книги "Ответ римского друга: Книга стихов"

Александр Тимофеевский
Ответ римского друга: Книга стихов

Из письма конфидентке

 
…Я не нашел тобой любимых строк
Про мужеский с ветвей свисавший признак,
Но образ груш таился, подстерег
И предо мною вдруг предстал как призрак.
Твой Бродский гениальный графоман,
Он пишет быстро и ужасно длинно,
Порою с блеском и всегда невинно,
А впрочем, черт с ним, он терибль анфан,
У нас иные страсти и заботы,
А я вот утонул в его стихах.
Когда прочел их, вспомнил о деньгах,
А денег нет, и лоб мой мокр от пота.
 

Ответ римского друга

 
Целый день брожу по улицам, глазея.
В Риме осень. Все мертво. Все одичало.
Туча черная висит над Колизеем,
Неизвестно, что бы это означало?
Льется дождик. Небо платит недоимку.
Жалко, льется не на пашню, а на камень
В тех горбатых переулках, где в обнимку
Мертвецы твои стоят с особняками.
Помнишь дом, где мы не раз с тобой бывали?
На лужайке облысевшей травка вянет,
Не осталось даже праха от развалин,
А меня туда все время что-то тянет.
В этом доме ты когда-то был счастливым,
И элегию читал о Джоне Донне,
И плоды желто-зеленые оливы
У хозяйки смуглолицей ел с ладони.
Где веселая хозяйка? Где маслины?
Нам остался лишь пустырь за поворотом.
Безусловно, позади одни руины,
Но руины все же лучше, чем пустоты.
Только женщине идет непостоянство,
Мы же любим то, что в юности любили.
Кто придумал, что отечество – пространство?
Это мы с тобою родиною были.
Ты мне пишешь, чем в империи томиться,
Лучше жить в глухой провинции у галлов,
Только стоит ли с отъездом торопиться,
Ведь империи сто лет как не бывало.
Рухнул Рим, никто не помнит точной даты.
Вот и спорим, и проводим параллели…
Всюду те же кровопийцы и солдаты,
Кровопийцы и ворюги, мой Валерий.
Лучше сам ты возвращайся, путь недолог.
Мы с женою заждались тебя в столице.
Неужели так уж важно въехать в город
На четверке в триумфальной колеснице?
Мимо каменной стены, священной рощей,
Где стоят легионеры в карауле…
Мне-то кажется, на кухне нашей проще
О Назоне толковать и о Катулле.
Воск застывший на странице старой книги,
Гости, спящие вповалку где попало.
Всюду пепел, на полу огрызок фиги,
На столе вишневый обод от бокала.
А когда отмерит время Хронос гулкий,
Проводить тебя сумеет старый Постум.
Вместе выйдем на последнюю прогулку
И отправимся на твой любимый остров.
 

1950–1970

Слово

В начале было Слово

Евангелие от Иоанна

 
Стертой монетой упало слово,
А я хочу поднять его снова,
Чтоб все увидали блеск металла, —
Для этого жизни должно быть мало.
Родилось слово, как правда, голо.
Оно трепетало, как в небе голубь.
И шли за ним на смерть и на голод.
Звучало слово в сердечном стуке
И вдруг попало убийце в руки.
Там, где орудовал вор кастетом,
Его находили по всем приметам.
Оно прикрывало хватку воровью,
Себя покрывало грязью и кровью.
И вор по свету пустил фальшивку,
Из слов похожих скроив подшивку,
Была подхвачена мысль ханжами
Издать миллионными тиражами,
И слово трепали в богатых дачах,
В дешевых радиопередачах,
И слово твердили в речах елейных,
Повседневных и юбилейных.
И слово жирело и разбухало,
Осточертело всем… и упало.
Стертой монетой упало слово,
Кому как не нам поднять его снова.
 

* * *

 
Стояли дома,
Как книжек тома,
А окна – как строчки,
А трубы – как точки,
И мы, брат, с тобою
Тех книжек герои,
И мы про себя
Их читали без скуки.
Такую бы книгу
Редактору в руки.
Струхнул бы редактор,
Подвел бы итог,
Сказал бы, что автор
От жизни далек
 

Ночной поезд

 
Плетется поезд еле-еле,
У полустанка грязь и снег.
С рукою за бортом шинели
Стоит недвижно человек.
Ложится тень от монумента,
Вширь раздается и в длину —
На нас, на лес, на рельсов ленту,
На всю бескрайнюю страну.
Мы от нее упрямо едем,
Блестит в окно луны оскал.
Уныло пьяные соседи
Поют про озеро Байкал.
Что за беда у них? Спроси их.
А в песне той разгул и стон,
Как будто пьяная Россия
Вместилась вся в один вагон.
Как будто их судьбой суровой
Сдавило всех, скрутило в жгут,
Как будто в бочке омулевой
Сейчас все вместе поплывут.
Но не уйти от жуткой тени.
Она ползет. Сгустился мрак.
И только не смолкает пенье,
Гимн безграничного терпенья, —
И было так… И будет так.
А впрочем, что мне сердце гложет?
Уймитесь, мысли-палачи.
Еще и не такое может
Вдруг померещиться в ночи.
Должно быть, это все от стука,
Уж так в дороге повелось,
Что навевает песня скуку,
Тоску наводит стук колес…
К утру, не разобрав постелей,
Уснут соседи пьяным сном,
И лишь пришибленные ели
Маячить будут за окном.
 

* * *

 
Примета времени – молчанье,
Могучих рек земли мельчанье,
Ночей кромешных пустота
И дел сердечных простота.
Как обесценены слова…
Когда-то громкие звучанья
Не выдержали развенчанья.
Примета времени – молчанье.
Примета времени – молчанье.
Предпраздничная кутерьма…
Ноябрьский ветер, злой и хлесткий,
Бесчинствует на перекрестке.
Стоят такси, оцепенев,
И не мигают светофоры,
По главной улице в стране
Проходят бронетранспортеры.
Проходят танки по Москве,
И только стекол дребезжанье.
Прохожий ежится в тоске.
Примета времени – молчанье.
Мысль бьется рыбою об лед,
И впрямь, и вкривь, в обход, в облет.
И что ж – живой воды журчанье
Сковало льдом повсюду сплошь.
Мысль изреченная есть ложь.
Примета времени – молчанье.
 

* * *

 
Наивный Гамлет хочет цепь разбить,
Взять два звена из всей цепи сомнений,
Но мир не знает роковых мгновений,
Не существует «быть или не быть» —
Вот в чем разгадка наших преступлений.
 

* * *

 
Поэзия жутка, как Азия,
Вся как ночное преступление.
Души и тела безобразия
Дают в итоге накопления.
В ночном лесу, в кустах репейника,
Разбойник режет коробейника.
На окровавленное лезвие
Гляжу, терзаю, рву и рушу,
И в сотый раз в огонь поэзии
Швыряю собственную душу.
Воссоздается и сжигается
Душа, и вновь воссоздается…
А в результате получается,
Что ничего не остается.
Вернее, остается пошлая
Сентиментальность и усталость,
А с нею устремленность в прошлое,
В то, что лишь в памяти осталось.
Так звездочка, в ночи летящая
Искристый след по небу стелет,
В себе сжигая настоящее
И в будущем не видя цели.
Себя всю обращая в бывшее,
В шлак мертвый, в косную породу —
В иных мирах когда-то бывшая
Живой пленительной природой.
 

* * *

 
Такой обычный город,
Как тыща городов,
Лишь только в небо горы
Торчат до облаков,
Да мутные арыки
Мне душу бередят,
Да сонные таджики
На корточках сидят.
 

* * *

 
День, утомленный сонной ленью,
Вдруг опускает повода,
Я снова пропустил мгновенье,
Когда рождается звезда
И возникает в тихой дали
Еще синеющих небес
Та звездочка, нежней печали,
И месяц тонкий, как порез.
 

Пушкин и Рудаки

Буря мглою небо кроет…

А. С. Пушкин

Буи джуи Мулиён…[1]1
  Плещет, блещет Мулиён (фарси).


[Закрыть]

Рудаки

 
Вихря пены, снеговала
Первобытное родство —
Плач гиены, вой шакала
Уй-я, ой-я, у-о-о!
 
 
Стонут ведьмы, лают черти,
Совершая ведовство,
И звучит из круговерти
Уй-я, ой-я, у-о-о!
 
 
Чуть поодаль друг от дружки,
Ухом, вещие, чутки, —
Буря мглою – слышит Пушкин,
Буи джуи – Рудаки.
 
 
Изнывая, мрево злое
Застилает небосклон:
Буря мглою небо кроет,
Буи джуи Мулиён!
 

* * *

 
Ткацкой долей проклятой
Давно мое сердце разбито.
Мне глаза застилает слезой
От мелькания ниток.
И верчу колесо я ногою босою
С утра до заката,
И от этой работы
Я стала старухой горбатой.
 

* * *

 
Сегодня догорел закат,
С ним молодость моя сгорела,
И улыбаться невпопад
Мне вдруг смертельно надоело.
И без особенных причин,
Как в дни большого расставанья,
Несбывшегося палачи,
Пришли ко мне воспоминанья.
И захотелось теплоты.
Но так уж повелось от века:
Меня не любят я и ты —
Два самых близких человека.
 

* * *

 
И снова рядом у кого-то,
Кто не мечтал и не хотел,
Вся жизнь из пошлых анекдотов
И нелюбимых дел и тел.
Всё та же скука дождевая,
Всё та же злая боль в груди —
И мертвый я, а ты живая,
Но мне приказано: гляди!
Как будто к креслу привязали,
Иначе б я сбежал давно,
И крутят в опустевшем зале
Для одного меня кино.
И вижу землю я и небо,
Но точно знаю – это ложь,
Нелепица, пустая небыль,
Которой слов не подберешь.
А всё что было, всё что было,
Людская речь передала
В прозрачном слове – полюбила,
В неясном слове – умерла.
 

* * *

 
Жизнь приходит с утра
И меня беззастенчиво будит:
Жить пора, жить пора,
Справедливости нет и не будет!
И толкает меня, и идет вслед за мной конвоиром,
И могу только я – ей в насмешку – смеяться над миром.
Эй, вы, люди, зачем вы поверили в эту отраву,
В этот мир, и деревья его, и растенья, и травы,
Из-под самых колес,
Где кромсает, и давит, и мелет…
Где взять слез,
Чтобы верить всерьез,
Да, наверно, никто и не верит.
 

* * *

 
Ты – как за тысячу веков,
Ты – страшно далека,
Ты – из приснившихся стихов
Последняя строка.
Строка, которой мне не в труд
Любых певцов забить,
Строка, которой поутру
Ни вспомнить, ни забыть.
 

* * *

 
На углу дождливой Моховой
Встретился я как-то сам с собой.
Половина улиц – безо льда,
Половина неба – голуба.
Целый год себя я не видал,
А сегодня встретились – судьба.
Я стою и мокну под стеной,
Неопрятный, заспанный и праздный…
Оттепель смеется надо мной,
С талых крыш капелью грязной дразнит.
Отойди, капель, меня не зли,
В голове еще гудит от хмеля.
Видишь – на растопку повезли
С Рождества оставшиеся ели.
Я с тоской бросаю взгляд косой
На асфальт, от луж и нефти синий,
Где машина чертит колесом
Параллели линий Пикассо,
Параллели безысходных линий.
А кругом прохожие спешат,
Поглядят и что-нибудь решат,
И пройдя по правой стороне.
Через миг забудут обо мне.
Да и есть ли смысл запоминать:
Мало ль встреч случайных на панели?
Вот пройдут машины и опять
Новые начертят параллели.
 

* * *

 
О, может быть, на миг всего,
На самый краткий миг,
Из тьмы, где нету ничего,
Тончайший луч возник.
И на одном его конце
Зажглась звезда моя.
А на другом конце повис
Противовесом я.
И долго ждать, недолго ждать,
Я все чего-то жду.
И жаль мне нитку оборвать
И уронить звезду.
 

Всеобщее братство

На леса и на пашни

Века лег силуэт,

Словно Эйфеля башни

Обнаженный скелет.

Все ясней и заметней

Этот век без прикрас,

Век двадцатый, последний

Не для всех, так для нас.

Глас архангела медный,

Всё война да война,

Даже душам бессмертным —

Половине хана.

И ни счастья, ни риска,

Не играть, не дурить,

Серым волком не рыскать

И орлом не парить.

Всем, не сдавшим экзамен, —

Амен. Солнц горячей

Очищающий пламень

Плавильных печей.

Но из ада плавильни,

Перед тем как навек,

Что же крикнуть вам, сильным,

Уходящим наверх?

Петр играет ключами,

Отворяет врата —

Пусть останется с вами

Наших рук теплота.

Колдун

 
С тяжелым взглядом колдуна
За кружкой кружку пью до дна.
Колдун сегодня запил —
У колдуна любимой нет.
И дела нет. И жуткий ветр
Несет его на Запад.
 
 
Дома стандартной красоты.
И телевизоров кресты.
И алкогольный запах.
И надо б мне бежать туда,
Где тает низкая звезда,
А я бегу на Запад.
 
 
Стоит, как шиш, на пустыре
Дом, где сгорело, как в костре,
Все, что я нажил за год.
Я от тоски сажусь в такси
И на Восток гоню такси —
Такси идет на Запад.
 
 
О, как мне страх преодолеть?
Чьим телом мне себя согреть?
Та спать со мной не хочет,
Та отдается мне спроста,
Но кажется, что та и та
Лишь надо мной хохочет.
 
 
В глаза мне древний старец лжет,
И конь, оскаля зубы, ржет,
И от душевных тягот
Я на Восток гоню коня,
А конь не слушает меня,
Несет меня на Запад.
 

* * *

 
Уехать, уехать, уехать.
Уехать надолго, всерьез
От этого мокрого снега,
Саврасовских черных берез.
От этих пейзажей посконных,
Мне въевшихся с детства в нутро,
Уехать от давки вагонной
И сводчатых залов метро;
От вычурной их позолоты,
Нелепых лепных потолков,
От стойкого запаха пота,
Угрюмой толпы дураков.
От дома – зовется ли домом
Всей пошлости быта музей,
От сонма случайных знакомых
И самых любимых друзей.
От тех, с кем и радость, и горе
Хотел я когда-то делить.
С кем стало вдруг незачем спорить
И не о чем мне говорить.
Уехать от боссов партийных,
От их завиральных идей,
Уехать от поз их картинных,
От жен их – партийных блядей.
Уехать от женщин манящих,
В беде изменявших не раз,
Уехать от женских молящих
И снова прощающих глаз.
Уехать от споров с судьбою,
Впустую растраченных дней,
Уехать от споров с собою,
Что, может быть, много важней.
Уехать, как некий Овидий,
Забыв, чем дышал я и жил,
Что яростно так ненавидел,
Что нежно и горько любил.
Кому-то ответствуя смехом,
Кому-то упрямо грозя,
Уехать, уехать, уехать.
Да только уехать нельзя.
 

Размышления о душе

 
Неведомое – суть проекция,
Тень знаний, легшая дилеммой.
Для древних мир кончался Грецией
Для нас эйнштейновской Вселенной.
Мы лишь масштабы изменили
И отдалили рубежи,
Но сочетаний Я и Мира
Нам недоступны чертежи.
Мы расширять вольны пределы,
Но выпрыгнуть бессильны за…
Часть отделить нельзя от целого,
А значит, и убить нельзя.
 
 
Мир – духа отраженный свет,
Душа ли – мира отблеск слабый?
Здесь только разница в масштабах,
По существу различий нет.
Да, как зерно повторит колос,
Так и душа повторит космос,
Как будто рок имеет целью
Нас окрутить подобий цепью,
Кружить юлой, волчком вращать,
Чтоб все на этом свете белом
Вдруг понеслось спиральным бегом
В одном стремленье – повторять!
Нам всем проклятье повторять,
Из рода в род сей крест нести,
 
 
Иметь Христа, потом распять
И вечно тщиться обрести:
За то, что Бога, от рождения
Подаренного человеку,
Мы жертвуем предубеждениям
И прихотям случайным века.
 
 
Отцы пытались сжечь планету,
И не смутит нас глаз кино
Дымящимся еврейским гетто,
Из детской кожи кимоно.
Наивные, как людоеды,
Отцы лакали кровь планеты,
Но, подивясь своим делам,
Вдруг кончили на Хиросиме
И этот мир невыносимый
Преподнесли смиренно нам.
Мы их пожаров не тушили
И молча приняли дары.
Как Гитлеры и Джугашвили,
Мы выжгли и опустошили
И смяли душ свои миры!
 
 
Душа, наверно, что-то белое,
Вмещает звездные поля,
Она, должно быть, что-то более
Значительное, чем земля.
 
 
Когда с неведомым сомкнется,
В такую даль протяжена…
А здесь, как в глубине колодца,
Лишь звездочкой отражена.
Легка, как на стекле дыхание,
Она сегодня полыхание
Ста тысяч солнц слепящий вспых.
Вы прекратили испытания,
Но мы не прекращали их.
Спасите, боги, наши души.
Катаясь по снегу, мы тушим,
Горящие со всех концов.
Мы ничего не изменили,
Мы лишь масштабы изменили,
Но мы преступнее отцов.
 

1970–1990

* * *

 
Летает птица над Россией,
Рвет облака, как путы рвут,
А мы с тобою городские,
Не знаем, как ее зовут.
Под ней леса и буераки,
Она летит, как зов судьбы,
Туда, где скрылись раскоряки —
Высоковольтные столбы.
Она уходит к окоему,
Уж ей видны земли края,
А мне досадно, городскому,
Я думаю: зачем не я?
Не я утратил тягость веса,
Не подо мной, бока кругля,
Покрыта тонким, юным лесом
Лежит, как женщина, земля…
Зачем я с детства окольцован,
Зачем я с рук клевал ячмень
И не воспел вослед Рубцову
Тех уходящих деревень?..
Животворящая натура,
Я постигал твое нутро
В заплеванных садах культуры
И в душных капищах метро.
О, город мой великопостный,
Посмотришь с птичьей высоты —
На крышах, словно на погостах,
Антенн унылые кресты.
Деревьев мётлы в чахлых скверах,
Асфальт, подбитый грязным льдом,
И тьма крупнопанельных, серых
За домом дом, за домом дом.
Шеренгой правильной бок о бок
И врозь, как пьяная толпа,
Огромных спичечных коробок,
Нахально вставших на попа.
 

* * *

 
Планета, словно поезд,
Летит в межзвездный мрак,
Конечной остановки
Не угадать никак.
А мы сидим, скучаем
И мнем в руках билет.
Давай с тобой сыграем
В игру, которой нет.
 

В. Прохоровой

 
Январь прошелся королем,
И город замер.
И мы затворниками в нем
Тюремных камер.
Но как насмешник королей,
Как богохульник,
У нас в бутылке на столе
Расцвел багульник.
Наперекор календарю,
Как будто летом,
Расцвел в насмешку январю
Лиловым цветом.
И утверждает видом всем,
Веселым глазом,
Что не был сломан он никем,
Веревкой связан.
Что он живой! Что он плевал
На все прилавки,
Что незнаком ему подвал
Цветочной лавки;
Что не был заперт на крючок
Он в том подвале,
И что его за рупь пучок
Не продавали.
 

* * *

 
О переменчивой погоде
В Москве обыкновенной, серой,
В промозглый день, в стене замшелой
Четыре яркие огня.
Я под стеной стою и мокну,
Но ровно-ровно светят окна,
Как буква «г», как ход коня.
И город с нежитью и нетью
Вдруг накрывают белой сетью,
И прекращает дождик лить.
И вот уже в оконном свете
Мелькают узелки той сети,
И начинает снег валить.
А может, то маляр веселый,
Чтоб пошутить над новоселом,
Затеял двор ему белить.
И по листве гнилой и прелой
Легко проводит кистью белой,
Кладет за слоем новый слой,
По лужам и по сточным ямам,
По грязи, мусору и сраму
И просто по земле сырой.
 
 
Верти́тся снежной кисти помело,
Маляр веселый краски не жалеет,
И вот, как в детстве, все белым-бело,
И в горле ком, и сердце молодеет.
Как будто сам я в свежих простынях,
Негнущихся, хрустящих от крахмала,
И по снежку охота сделать шаг.
И побежать, и все начать сначала.
Мне черт не брат, и я с ним не знаком,
И в эту ночь на счастье нет запрета,
Сквозь чистый снег из четырех окон
В меня текут четыре ровных света.
Я счастлив тем, что находясь на дне
Бессмысленной и злой каменоломни,
Не помню боли, причиненной мне,
И зла, мне причиненного, не помню,
Что я бояться смерти перестал,
Сплю, как ребенок, и во сне летаю
И то, что в детстве правильным считал,
То и сегодня правильным считаю.
Кого хочу, того и полюблю,
Найду судьбу в соседнем переулке,
С приятелем пол-литра раздавлю
Или с любимой поиграю в жмурки.
 

Сыну

 
О Петроград, советская Помпея,
Под пеплом похороненная вмиг,
Где на руины варвары глазеют
И топчут их, не различая их.
 
 
Ты возьмешь лихача. Дашь на чай ему десять копеек.
Ты заедешь за мной, и мы будем с тобою катить
Вдоль Фонтанки и Мойки, как по улицам мертвой Помпеи,
Где осталось все так, как должно было, в сущности, быть.
 

* * *

 
На проспектах твоих запыленных,
На свету, если свет, и впотьмах,
В грязно-серых и грязно-зеленых,
Просто в грязных и серых домах
И в огромном квартирном закуте,
Здесь, на третьем моем этаже,
Как-то странно мне думать до жути,
Что со мной все случилось уже.
 

* * *

 
Зелена гора,
Что стоишь одна?
Ты хлебни с горла
Зелена вина.
Чем стоять одной, зеленой,
Ты бы стала, гора, моей женой.
Разве я, гора, не пара тебе?
У меня ли не горб на горбе?
Я жизнь свою просвистал:
Куда хотел – не летал,
Мой час настал – пропустил,
У Бога куска не просил.
 

Хиросима

 
Я был поэтом Хиросимы,
Не той далекой Хиросимы,
А нашей собственной родимой,
Что запалили на Руси мы.
Я видел облак грибовидный
Не над Гоморрой и Содомом,
А над моей краиной ридной,
А у себя в саду за домом.
Простерся он кромешным адом
Над отчим кровом, тихим садом,
Не над неведомой чужбиной,
А над березкой и рябиной.
Куда себя от взрыва денешь?
И, как и все, бежал в толпе я.
И это был последний день наш,
А не последний день Помпеи.
Я был как все, не мог иначе,
Раздавлен тяжестью сомнений,
Цепной реакцией охвачен
Убийств, предательств и растлений.
И я бродил по пепелищу,
И язвы обнажал такие,
И выродков встречал почище
Мутантов острова Бикини.
Когда же становилось душно
От душ, разорванных на части,
Я думал лишь о том, что нужно
Кричать о совести, о чести.
И я кричал, и лез из кожи,
И повторял одно и то же
Про этот взрыв невыносимый —
Я был поэтом Хиросимы.
Но облученные калеки,
Каких-то чувств лишась навеки,
Могли в разверзшееся небо
Смотреть без ужаса и гнева.
Они не чувствовали боли,
Не слышали мой вопль, толкуя
Все о хоккее и футболе.
И мог ли я переупрямить
Тех, кто давно утратил память?
Они, от хохота икая,
Мне возражали: "Честь? Какая?
Что означает это слово?
Сейчас не времена Толстого".
Лишь некто, сохранивший опыт,
Кто смутно помнил о потере,
Внезапно перейдя на шепот,
Мне говорил, прикрывши двери:
"Врачи врачуют прокаженных.
Покойников увозят дроги,
На тех зловещих полигонах
Песком присыпаны дороги.
И не был ли сам взрыв тот мнимым?
И так ли уж чреват он горем?
Ведь не в России Хиросима,
А где-то далеко за морем".
Они забыли, всё забыли,
Пирамидоном боль запили,
Настроились на лад игривый.
Зачем же я, тоской гонимый,
Все повторяю им о взрыве?
Я был поэтом… был поэтом…
Вчера… во вторник… прошлым летом…
Какое-то забыл я слово,
И мне его не вспомнить снова.
Я глохну, не воспринимаю
Боль женщины и боль мужчины,
И сам уже не понимаю,
В чем глухоты моей причина…
 

На двадцать первое августа 1968 года

 
Я добегу туда в тревоге
И молча стану,
И мать в канаве у дороги
Увижу пьяной.
Ее глаза увижу злые,
Лицо чужое,
И космы редкие, седые
Платком прикрою.
Услышу запах перегара
И алкоголя.
И помогу подняться старой —
Пойдем-ка, что ли…
И мать потащится за мною
Мостком дощатым,
Хрипя и брызгая слюною,
Ругаясь матом.
Мне трудно будет с нею пьяной,
Тупой и дикой,
И проходящие все станут
В нас пальцем тыкать.
А мне, мальчишке, словно камень,
Позор сыновний,
Как будто в этом страшном сраме
Я сам виновен,
Как будто по уши измаран
В чужой блевоте.
Измаран, что ж… Еще мне мало,
Я плоть от плоти!
И удержать рыданья силясь,
Я тихо плачу.
О, пусть скорей глаза мне выест
Мой стыд ребячий.
И я тяну ее упрямо,
От слез слабея,
Хочу ей крикнуть: «Опомнись, мама!»
Да не умею.
 

Кто скачет, кто мчится

 
Знакомый ночной перекресток,
Стою я у Красных Ворот,
Где ветер особенно хлесток
И шарф мой настойчиво рвет.
И в сердце усталом и хмуром
Рождается боль без причин,
Когда с нарастающим гулом
Подкатятся волны машин.
Сквозь мутное города чрево
Текут беспрерывно они,
Проносятся желтые слева
И красные справа огни.
Когда же поток иссякает
И лязг затихает и гром,
Москва наконец засыпает
Тяжелым предутренним сном.
И в миг этот время слоится,
И слой наползает на слой,
И вдруг возникает, кто мчится
И скачет под хладною мглой.
Ездок запоздалый и скрытый
Летит мимо Красных Ворот.
И конь по асфальтовым плитам
Копытом невидимым бьет.
И мчатся для глаза незримо
Отец и испуганный сын
По улицам Третьего Рима
Средь кладбищ его и руин.
И лес безобразных строений
Встает на пути ездока —
Чащоба почище владений
И чудищ лесного царька.
Из тьмы выползают уродцы,
Упырь обнажает свой клык,
И долго в ночи раздается
Младенца несчастного крик.