Текст книги "Красота"

Дандоло ушел опустошенный, унося с собой туманные обещания, которые не гарантировали ни компенсации за огромный ущерб, ни возврата товаров. Ушел без надежных договоров и подписанного разрешения на возвращение венецианских торговцев. Он чувствовал себя каким-то неотесанным болваном, беспомощным варваром, который должен быть благодарен за то, что ромейский император снизошел и позволил лицезреть себя, пусть и совсем кратко. Он даже был лишен утешения, пустого вежливого извинения из царственных уст: его визит был унизительным, а результат – ничтожным.

Поездка в Царьград оставила глубокое и неизгладимое впечатление: он познакомился с чувством бессилия и поражения и в ответ родилась – ненависть, глубокая и спокойная как море, которое он пересек. Смесь унижения и восхищения, которые он испытал, сделали его мстительным, посеяв в его душе пока еще неясное и мутное желание влепить пощечину этому надменному и мощному царству. Он был поражен тем, что увидел и возненавидел то, что пережил. Им двигала страсть, впервые возникшая в его размеренной правильной жизни. Он больше не мог сдерживаться и желал одного – чтобы однажды он вошел в этот город как победитель, чтобы он и его Республика завладели землей и знаниями, которыми так несправедливо были наделены еретики-левантинцы. С тех пор он делал все, что мог, чтобы отомстить грекам: плел интриги, находил самые разнообразные способы, чтобы помешать им в их делах и поставить подножку, чтобы разрушить их планы и помешать в любых намерениях, о которых он узнавал.

В 1176 году, когда гордый император Мануил, возглавлявший свою армию, был поражен турками в битве при Мириокефалоне, Дандоло ликовал, продолжая с еще большим усердием делать все, чтобы приблизить падение высокомерного царства, и таким образом отомстить и наконец-то свести с ним счеты. Обильные дары, которыми Венеция щедро подкупала, падких на дорогие побрякушки, царских чиновников, сделали свое дело: сладкогласые царедворцы убедили своенравного басилевса позволить латинским торговцам вернуться в столицу империи.

Венецианцы и остальные латиняне вернулись на берега Золотого рога и продолжили торговать, хотя так и не смогли вернуть прежние привилегии и преимущества. Императоры, не менее искусные в манипуляциях с чужой алчностью, продавали права и разрешения – то генуэзцам, то венецианцам, то пизанцам, усугубляя рознь между маленькими латинскими торговыми государствами. Между великой империей и маленькими республиками постоянно вспыхивали конфликты.

В 1182 году Дандоло получил известие, что в Царьграде опять произошло ограбление латинских торговцев, что озверевшая толпа убила и изуродовала папского легата, голову которого отрезали, привязали к собачьему хвосту и оставили на поругание. И через десять лет после первой миссии Энрико Дандоло опять решился нанести визит в дерзкий город, чтобы попытаться убедить императора Алексея II Комнина вернуть привилегии, но в первую очередь – чтобы вымолить для Венеции постоянную часть города, где бы венецианские торговцы были свободны от императорской власти и могли беспрепятственно торговать.

Как и в прошлый раз, Энрико Дандоло покорно ждал, его опять также унижали, высмеивая и старческий его возраст и дряхлое тело, которое и самому хозяину уже носить было мучительно. Язвительные греки отправили его участвовать в императорской процессии, не объяснив зачем он, подвергаясь разным неудобствам, должен ждать на улице, чтобы увидеть императора издалека, как это мог сделать любой другой человек в Царьграде. Язвительные греческие хозяева поместили его в нижней части одной из непокрытых трибун рядом с собором Святой Софии, где он один, без охраны, смешанный с обычным народом, ждал шествия процессии, хотя другие иностранные посланники, располагались на почетных местах, окруженные царскими сановниками и их вниманием.

Дандоло сидел без защиты и сопровождения, будто являлся частью массы подданных православного императора. Он чувствовал себя не в своей тарелке, его пугало простонародье, ором приветствующее процессию, он не знал, как ему быть, как себя вести и что говорить. Находясь в толпе, Дандоло молчал и тщательно скрывал растерянность и тревогу. Он старался не привлекать внимания этих людей: наемников, крестьян, военных, ремесленников и торговцев, нотариусов, школьных учителей, государственных и городских чиновников, священников, монахов и евнухов.

За закрытыми дверями Большого дворца нарядно и богато одетый император подал знак к торжественной процессии. Впереди шли знаменосцы и воины, вооруженные деревянными секирами, обмотанными прутьями, а сам царь шел в окружении знати, и гордящейся заслуженной честью. Император со строгим и равнодушным выражением лица, шел в тени большого золотого креста, который согласно легенде сделал равноапостольный Константин I. Непреклонный, изысканный, уверенный в своих силах и призвании, он шел мерным шагом, бережно неся свою высоко поднятую голову на которой сияла тяжелая корона, украшенная драгоценными камнями и золотом.

За императором Алексеем II Комнином шагали специальные отряды императорской гвардии, беззаветно преданные защите басилевса, а рядом с ними шли личные евнухи царя, которые отвечали за его одежду и удобства, и камердинеры, следящие за общим порядком. Энрико Дандоло, венецианский посол опять чувствовал, что он в этом мире чужак. Он терпеливо сносил громкие издевки, грубые шутки и угрозы, делая вид, что не понимает ругательств и не замечает презрительного отношения власти и народа. Он ненавидел, но и восхищался.

Как и в прошлый раз он едва сумел скрыть удивление и дрожь, охватившую его, когда он услышал гармоничные небесные звуки и ясную метрику хоров. Хористы приветствовали и встречали императорскую процессию гимнами во славу правителя. И это пение с богатой ритмической каденцией и непрерывным, мелодичным, завораживающим повторением, было настолько неземным, словно литургию пели ангелы в райских садах. Для хорошо подготовленных, специально отобранных певцов и остальных участников шествия, вдоль улиц установили особые фонтаны, заполненные фисташками, миндалем и вином.

Путь, по которому должна была пройти процессия, заранее выровняли и вымыли стружкой, пропитанной розовой водой. Улицы и здания, мимо которых должен был пройти император со свитой, украсили цветами, ароматными растениями и дорогими шелковыми лентами. Город коронован – говорили ромеи громко, чтобы латинский незваный гость их услышал и понял.

Прибыв к собору Святой Софии, украшенном венками из цветов и серебра, император без оружия, защищенный божественным происхождением и преданностью города, неприкосновенный и безгрешный, вошел в Великую церковь, где его встретил патриарх– епископ над епископами. В великолепных одеждах, с нагрудным крестом в золоте и сиянии дорогих камней, патриарх Царьграда, полный почтения и смиренной преданности, поприветствовал верного во Христе Боге царя и императора ромеев. Он, склонив голову, ждал, когда законный правитель выйдет из-за занавеси, за которым евнухи снимали корону с миропомазанной головы – в знак покорности перед Небесным властителем, единственным существом, вознесенным выше царя. Дандоло довели до церкви сопровождающие низшего ранга. Они быстро и без уважения провели его к дверям храма, и подтолкнули к входу, оставив одного в духоте, среди простого люда. Огромное здание православной церкви, название которой он презирал, а учение считал чуждым и еретическим, ошеломило Дандоло блеском и величием. Он потрясенно разглядывал вздымающиеся чудесные своды, с которых спускались золотые люстры, расписанные ликами святых и апостолов; люстры, рассеивающие яркий свет свечей, которые отражались по драгоценным камням и металлам, которыми так расточительно был украшен храм и находящиеся в нем люди. Под куполом горели тысячи лампад, висевших на длинных цепях из кованой бронзы, которые освещали золотые мозаики стен и отполированные мраморные полы. Дневной свет, проходящий сквозь многочисленные окна, расположенные на огромном куполе был неземным. Свет просачивался сквозь люнеты полукуполов, заливал корабль церкви тонкими рассеянным золотым туманом, и, казалось, что люди парят, словно находятся где-то в другом, лучшем мире.

Император, источающий аромат благовоний, неспешно прошелся по церкви и вошел через врата в алтарь. Там он поцеловал плащаницу и покадил ладаном большую золотую фигуру распятого Христа. Потом он передал в руки патриарха массивное серебряное кадило, на котором сияли кровью большие рубины, и сопровождаемый взглядами верующих, столпившихся в переполненной церкви, вошел в специально приготовленное для него помещение. Из него он вышел только раз, согласно установленному порядку – во время переноса на алтарную трапезу евхаристических даров, чтобы причаститься, а потом опять скрылся, слушая как собравшиеся подданные благословляют его, уверенные, что он является истинным представителем Бога на земле. Пока шла служба император завтракал в отдельных покоях с избранными сановниками и слушал божественное пение церковного хора. Когда после многих часов, наполненных звуками, ароматами и церковными гимнами, служба, которую сопровождало невиданное великолепие и неземные переживания, подошла к концу, Дандоло понял, что теперь ни одна литургия в его стране больше для него не будет выглядеть ни торжественной, ни возвышенной. Он увидел, что верный заветам Христа царь ромеев раздает священству, дьяконам и певчим золотые монеты, но особенно старается, чтобы золото дошло до нищих и калек. Согласно древним поверьям, на праздники перед церковью появлялся сам Христос, переодетый в нищего, так он искушал и проверял, принято ли в царском доме его учение о сострадании бедным и уважается ли оно. А потом процессия двинулась вспять, во дворец, последовательно повторяя все действия и движения, и только тогда Дандоло допустили к императору.

Во дворце подготовили роскошный пир, на котором гости ели, как когда-то в палатах правителей Первого Рима, лежа на деревянных ложах, покрытых мягкими удобными тканями. Басилевс полулежал, опершись на локоть и вытянув тело, и пока он принимал еду из рук рабов, еду, с которой уже сняли пробу, Дандоло стоял на коленях, глядя в пол, покрытый хвоей, плющом, лавровыми листьями и лепестками роз, рассыпанными ради удовольствия избранных гостей. Посол, пребывая в положении покорного просителя, слушал архаичную латынь и с переменчивым успехом узнавал слова, значение которых в западной речи либо исчезло, либо изменилось.

Пытаясь перевести слова императора, Дандоло видел не его, он, не смея поднять глаз, разговаривал с необычайно красивым мозаичным изображением римского орла, рвущего на части змею. Мозаика была сложена из бесчисленных разноцветных кусочков мрамора и наполовину прикрыта небрежно брошенными на нее благовонными растениями.

Православный император Востока говорил на давно мертвом языке Рима, на языке Октавиана Августа. Он презрительно подчеркнул превосходство Ромейского царства над варварской Европой, недостойной ни упоминания, ни внимания, виновной в грехе ухода от традиций и обычаев Первого Рима, дерзкой, невежественной и настолько неразумной, что она даже посмела какого-то то ли германского, то ли галльского дровосека, назвать царем. Ведь каждый знает, что существует один Бог, и поэтому есть только один царь – в Константиновом граде. И каждый знает, что Папа Римский не может быть первым среди христиан и об этом не может судить никто, кроме единственного законного правителя и наследника Рима – ромейского императора.

Посол Венеции старался скрыть зависть, ненависть и давнюю решимость отомстить, решимость победить и уничтожить царство, где его уже второй раз ставили на колени. Тем не менее, он смиренно, без видимой досады или угрозы изложил свои просьбы императору. От басилевса же получил неопределенный, но не совсем отрицательный ответ. Таким образом, империя еще раз возобновила торговые отношения с венецианцами, а Дандоло окончательно убедился в том, что Средиземное море очень мало и его очень сложно делить между Греческим царством и Венецианской республикой. Торговля возобновилась, но восточное царство, само того не понимая, получило терпеливого жестокого врага, готового, не щадя ни сил, ни времени, делать все, чтобы сломить и поработить заносчивых греков. Дандоло хитро и расчетливо плел свою паучью сеть, мечтая о дне расплаты и победы. Он появлялся там, где никто не ожидал его увидеть, искал и легко находил союзников по ненависти к все еще могущественной, но весьма истощенной империи, которую разъедали слабость и чрезмерно долгая жизнь в сытости и довольстве, а еще бюрократия, взятки и самолюбование.

Идея отомстить надменным грекам стала главной занозой Энрико Дандоло: он, упорно трудившийся над процветанием своего города-острова, ни на минуту не забывал о своих врагах. За все плохое, что случалось он винил империю и ее правителей. Он не стесняясь, распространял ложные слухи, обвиняя императора в том, что тот, поправ закон, обычаи и дипломатическую неприкосновенность, вероломно и жестоко мучил, а затем и ослепил его. Хотя причиной потери зрения были не предательство и заговор, а банальный удар головой, когда он, немощный старик, неуклюже и беспомощно ступая, упал, поскользнувшись упал на крутых влажных ступенях. Потерянное зрение и холодная тьма, от которой не было спасения, не мешали ему и далее оставаться одним из богатых и могущественных правителей мира. И отсутствие зрения не помешало ему под конец жизни занять то место, к которому он так стремился всю жизнь: в 1192 году он стал дожем Венеции и теперь в его руках было все необходимое для исполнения давно желаемой мести.

Дандоло стал искать способ, чтобы собрать армию, которая была бы достаточно большой и достаточной способной, чтобы помочь ему установить владычество над Царьградом. И Бог, именно Бог, он был в этом уверен, поскольку был уверен, что Бог знает насколько его желание праведно, помог ему: в это время Папа Римский собирал крестоносцев для войны на Востоке. Ухватившись за шанс, Дандоло откликнулся на призыв Папы и решительно поддержал Четвертый крестовый поход. В самом сердце Венеции, во время воскресной службы в Соборе Святого Марка, который был, что уж таить, был даром ромейского царства и его мастеров православному городу на воде, поэтому и построен в виде греческого креста, дож поднял деревянный крест – символ согласия с целями похода.

Своим жестом он разбудил в своих согражданах, более привыкших торговле и мореходству, но не к далеким религиозным походам во имя чего-то непонятного, несвойственный им боевой дух. И пока он, в длинной белой покаянной рубахе, поднимал слабыми, опухшими от артрита руками распятье, вся Европа спрашивала себя: откуда вдруг в этой старой хитрой лисе такое христианское рвение, не свойственное тому, который всю жизнь умел только копить и торговать, а не воевать и захватывать. А он, слепой старик, венецианский дож радовался войне как дитя, радовался войне и армии, которой не нужно было даже платить. Он, который десятилетиями ломал голову как отомстить, который десятилетиями ковал мудреные планы и раскидывал паутину, заключая тайные договоры, значение которых никто, кроме самого Энрико Дандоло, не мог понять, а результат – предвидеть, был уверен, что его время, наконец, пришло.

Ныне, расположившись во дворце ромейских императоров, Дандоло наслаждался победой, вкушая ее настолько, насколько позволяло ему его больное дряхлое тело. Его телу победа досталась слишком поздно, но бодрому, неукротимому духу, готовому к ожиданию и жертвам, она досталась вовремя. Она поставила, нет не точку, а восклицательный победный знак, закончив цепь многолетних интриг и заговоров. Именно этой победой наградил его Бог за терпение.

Латинский правитель Влахерона, сидящий в тишине огромного помещения, заполненного книгами и предметами искусства из золота, слоновой кости и серебра, был почти счастлив. Энрико Дандоло много лет не чувствовал того, что другие обозначали этим странным и слишком много значительным, но слишком мало понятным словом, но сейчас он был совсем близок к тому, чтобы назвать себя счастливым. В камине горел огонь и больное стариковское тело, укутанное в нежное покрывало, наконец-то согрелось. Дандоло дал знак слугам, что они могут идти. Хорошо вышколенные слуги, привыкшие следить за каждым жестом дожа и угадывать любое его желание и настроение покинули комнату, закрыв за собой двери. Они расположились в внешней стороны дверей, чтобы, если понадобится, в момент явиться на зов слепого требовательного их хозяина и удовлетворить любое его желание. Слуг дож выбирал сам, и они годами преданно ему служили, следуя за ним, куда бы он ни направлялся. Это давало им не просто щедрое содержание, но уважение. Их авторитет был настолько велик, что никто не мог, ни хитростью, ни подкупом, получить от них хоть какую-то информацию, хоть какой-то ответ на вопрос, который всех в Европе – и Папу Иннокентия III, и предводителей похода на Восток – так волновал: почему же все-таки Дандоло присоединился к крестоносцам? Они бы еще понимали, если бы можно было предположить, что только из-за денег, но ведь не только… Так и гадали, не в состоянии до конца понять его.

У крестоносцев были и пехота, и кони, и боевые вооруженные рыцари, имена которых перечислялись в книгах аристократов европейских королевских дворов, но у них не было ни кораблей, ни людей, которые бы могли переправить их через море к берегам Египта – именно там должна была начаться, а вернее, продолжиться, Святая война: война, которая должна была длиться до полной победы из окончится в освобожденном Иерусалиме, на Гробе Господнем. За разумную цену в 85 000 золотых марок, крестоносцы будут обеспечены питанием и доставлены в Святую землю – пообещал дож, держа лицо в тени и оправдывая это слепотой и нежеланием смущать собеседников белыми зеницами пустых старческих глазниц. У крестоносцев не было таких денег.

Грубые честолюбивые бароны были больше склонны к грабежам, междоусобной вражде, рыцарским турнирам и войнам, чем к торговле. Их богатств, награбленных или наследных, для великого похода было недостаточно. О том, что у крестоносцев нет средств, венецианский дож знал задолго до того, как к нему обратились Бонифаций I Монферратский и Балдуин IX Фландрский. Они безапелляционно потребовали отложить договоренную выплату и не задерживать передачу кораблей армии крестоносцев, которая уже прибыла на побережье Венеции. Предводители похода считали, что этого требования достаточно, чтобы заставить слепого старика отступить и простить им недостающие 35 000 золотых марок. А он – сделал вид, что да – достаточно. Он все устроил, чтобы никто не сомневался в том, что угрозы сломили волю старика.

Венецианский флот доставил находящихся в прекрасном расположении духа крестоносцев на соседний остров Святого Николая и высадил их там под каким-то предлогом. Некоторое время венецианцы снабжали армию крестоносцев едой, напитками и дровами, поддерживая в них это чувство праздника. Но в одно прекрасное утро корабли не появились. Голодные крестоносцы почуяли беду – костры не горели, а полевые казаны были пусты. Ни на следующий день, ни потом никто так и не появился.

Остров окружало море – безбрежное и холодное, и крестоносцы, как все люди, склонные к внезапным переменам настроения и крутым решениям, впали в отчаянье и начали обвинять друг друга за плачевное состояние, в котором они находились. Наконец, терпеть уже было невмоготу и их представители, голодные и замерзшие, появились перед Дандоло. На этот раз говорили они тихо и примирительно – они понимали, что их обвели вокруг пальца, и смиренно попросили дожа простить их. Столкнувшись с голой правдой, они поняли, что без венецианцев и их флота им никуда не добраться.

Избавленные от напыщенного чувства ложного превосходства и переполненные новым для них чувством уважения к венецианцам, которых ранее презирали, крестоносцы были готовы слушаться старика. Но сначала они хотели есть и пить, и еще – хотели согреться, и совсем не желали вспоминать о том, что их заставило отправиться в столь далекий и путь.

– Корабли вы получите, а долг будет забыт, но только после того как войска крестоносцев войдут в хорошо укрепленный город Задар на берегу Адриатического моря, – сказал старик и поднял голову, прислушиваясь к реакции собеседников.

Некоторые предводители отказались поднимать оружие на христианский и католический город, к тому же являющийся владением венгерского короля Имре – союзника Папы в их походе, но большая часть военачальников быстро согласилась с предложением дожа. Так армия Четвертого крестового похода прошла проверку на военную силу и слаженность действий, но, прежде всего– на послушность.

Жители и стража города тщетно попытались защитить себя хоругвями с крестом и монограммой Христа, которые они подняли на крепостных стенах, надеясь, что войска Христа не пойдут на христианский град. Но ни одна армия не является Божьим войском, и ни один город не является Божьим городом. Город – это люди. Город грабят, а людей убивают – без лишних вопросов, без раскаяния и страха. И хотя 11 ноября 1202 года войска крестоносцев пошли на город без воодушевления, они одержали победу.

15 ноября довольные крестоносцы грабили город и делили добычу и их сомнения и беспокойство исчезли без следа. Тем не менее, обещанная цель похода и далее привлекала и манила вооруженных паломников. Недовольные крики пьяных крестоносцев все чаще прерывали совещания предводителей, проходившие в шатрах, в зимнем лагере, разбитом на перед стенами занятого города.

На крепостных стенах реяли стяги Венецианской республики, а венецианские торговцы и моряки составляли списки товаров на городских складах и поставляли в город чиновников и судей, которые должны были служить новой власти. Появились слухи, что Папа Иннокентий III очень разгневан из-за того, что крестоносцы вместо того, чтобы идти на мусульман, занимают христианские города – именно те, которые прилежно и регулярно дают души и пожертвования во благо Папского Престола. Вскоре после этого было объявлено и почти сразу подтверждено, что вся армия вместе с предводителями и Дандоло была отлучена от Святого Престола и не будет допущена к святым тайнам и причастию. Говорили, что Святой Отец настолько зол, что собирает новую армию и уже готов к кровавой расправе над непослушными крестоносцами и Энрико Дандоло.

Смятение и беспокойство, подпитанные разговорами и слухами, проникли в ряды крестоносцев. Святая война началась не так, как предполагалось, а знаки креста на одежде, доспехах и оружии больше им не принадлежали – их душам грозили муки ада. Об адских муках можно было пока не думать, так как точно о них ничего не было известно и наступали они не сразу, но вот угроза столкновения с великой военной силой, которая под теми же папскими знаменами, что развивались сейчас над Задаром, может пойти теперь на них, ужасала и заставляла трепетать.

Предводители крестоносцев совещались с дожем и искали способ исправить и изменить неприятный и нежелательный ход событий. Те, что были слабее и ниже статусом, предлагали вернуть Задар венграм и как можно быстрее договориться и помириться с Папой. Они предупреждали, что от бездействия и застоя в рядах армии начались волнения, что в лагере миссионерствуют монахи, верные Риму, которые подстрекают крестоносцев на бунт, пугая их адским огнем, и только вопрос времени – когда же сбитые с толку солдаты восстанут против своих вождей и поднимут на них оружие. Так говорили мелкие дворяне, которые были недовольны потерей времени, боялись за свои имения, оставленные без присмотра и защиты, и опасались, что соседи воспользуются возможностью ограбить и присвоить владения тех, кто проклят Церковью. Более могущественные знатные аристократы склонялись в сторону Дандоло, его флота и дукатов, и не хотели признавать поражение. Они предлагали повесить самых громких бунтовщиков, а остальным пообещать новую добычу и более высокие платы.

В просторном, хорошо охраняемом шатре, над которым вопреки папскому запрету развивался белый стяг с крестом, было шумно – люди без доспехов, закутанные в шубы и теплые мантии, говорили громко, то и дело перебивая друг друга. Огонь, горящий в полевых жаровнях, гас от порывов сильного ветра, дувшего с моря, и пажам в жилетах с гербами своих хозяев приходилось часто подкидывать уголь. Энрико Дандоло, которого, казалось, не интересовала шумная дискуссия, которая все дальше уходила от главного повода, из-за которого и была затеяна, грел озябшие, сухие ладони и подавал слугам знаки, чтобы те быстрее разливали сладкие и ароматные кипрские вина, распаляющие страсть и мутящие разум.

– Господа христиане, это простое недоразумение. Мы не должны тратить на него свое время и истощать себя дискуссиями, которые могли бы привести нас к конфликтам и гибели. – произнес старик ясным и рассудительным тоном, который совсем не вязался с его немощной внешностью.

– Высокая цель остается, а милостивый Святой Отец пересмотрит свое решение, принятое им из-за плохих и коварных советников, неприятелей веры и священного дела, которому мы клятвенно преданы, – говорил старик, лицо которого было скрыто под мягким теплым капюшоном, отороченным светлым мехом. Пока он говорил, его длинная, редкая и совсем седая борода, падающая на впалую грудь, двигалась в такт словам, скрывая челюсть, где давно уже не осталось здоровых зубов, а лишь кривые обломки, какие бывают у детей-уродов и идиотов.

– Прежде чем мы, к ужасу безбожников, высадимся на берега Святой земли, мы должны выполнить еще одну задачу, – продолжил Дандоло, – отсюда мы отправимся в Царьград.

Тишина, сопровождавшая слова дожа, сменилась громкими и веселыми криками, в которых, как это ни странно, не было удивления. Ободренные спокойствием старика и его уверенным тоном, за которыми могло стоять правильное продуманное решение, возбужденные большим количеством выпитого без воды и закуски красного вина, крестоносцы громко радовались, еще не успев ни даже спросить себя, а зачем они идут в Царьград и почему вдруг изменилась цель их похода? Воспользовавшись всеобщим воодушевлением, Дандоло продолжил убеждать воинов, уверенный в том, что кто-нибудь из них рано или поздно потребует объяснения.

– Здесь, среди нас, находится человек, с которым поступили очень несправедливо. Наш путь – это борьба со злом, и для Бога нет более угодного дела, чем защита слабых и пострадавших за правду. Мои слова слабы и могут вам показаться неискренними и неубедительными, поэтому я прошу разрешить, чтобы к этому уважаемому собранию аристократов обратился мой друг – христианская душа, находящаяся сейчас в бедственном положении. Это Алексей– настоящий наследник Ромейского царства, сын вероломно свергнутого, ослепленного братской рукой и брошенного в тюрьму Исаака II Ангела, законного греческого царя.

Пока Дандоло говорил о судьбе свергнутого и искалеченного правителя и произносил его имя, он сдвинул с лица капюшон и открыл мутным взглядам крестоносцев свои слепые глаза, показывая на себе, какая страшная судьба была у Исаака. Большая часть рыцарей впервые видела лицо и темные уродливые глазницы Энрико Дандоло. Это сморщенное старческое лицо нездорового серого цвета, отмеченное долгой слепотой, имело выражение стойкости и было лицом человека, который с помощью воли возместил то, что не было дано его телу. По его чертам нельзя было определить, как дож выглядел до того, как старость, слепота и долгая жизнь вытравили из него все человеческое и живое. Это, скорее, была маска, а не лицо, маска горьких воспоминаний. Но тем не менее, дож, с беззубым ртом и редкой бородой, слепыми глазами, слабый и почти неподвижный, управлял вниманием и волей крепких и грубых, хорошо вооруженных людей, собравшихся в шатре.

После того как дож произнес последнее слово, слуги приподняли полотняную дверь и в шатер вошел Алексей Ангел, сын и наследник свергнутого ромейского императора Исаака II. Это был смуглый мужчина средних лет, с аккуратно подстриженной темной бородой, с черными жгучими волосами, уже редеющими на висках, державшийся неестественно прямо. На чистом и высоком его челе сияла золотая диадема с идеально круглой жемчужиной, также, как и чело гладкой и чистой. Его большие, глубокие черные глаза с беспокойным и неуверенным взглядом выдавали в нем человека, познавшего, что такое унижение и страх, к которым его не готовили в парках и дворах царского дворца во времена безоблачного детства. Он был одет по ромейским обычаям в длинное пурпурное платье и пурпурную мантию, переброшенную через руку. Одежда ему шла, подчеркивала его изысканность и достоинство и в ней он казался выше и тоньше.

Алексей долго и безрезультатно ездил по европейским королевским дворам, умоляя могущественных и равнодушных правителей Запада вернуть ему престол. Будучи перебежчиком и изгнанником без наследства и отечества, он истратил и распродал те небольшие средства и украшения, которые смог взять с собой, когда бежал. А оставшись без золота, он потерял и остатки величия.

Жил он бедно, без всякой уверенности в завтрашнем дне, зависел от чужой милости и внимания. Его показывали любопытным европейским аристократам и их гостям не как принца в бедственном положении, а как редкую экзотичную зверюшку. Длительное изгнание его изменило – он стал коварным, любящим выпить человеком, который в вине пытался утопить горечь, досаду и жалость к себе. Поскольку у него не было дорогой одежды, в которой он мог бы появиться перед родовитыми крестоносцами, Дандоло, готовя его к встрече с баронами, приказал портным сшить ему платье, которое напоминало бы о его высоком происхождении и потерянной власти. На наследнике были роскошные богатые украшения, позаимствованные из венецианских ризниц, золотой пояс, расшитый рубинами, а на поясе – кинжал в перламутровых ножнах, больше похожий на украшение, чем на оружие.

Алексей учтиво поклонился удивленным крестоносцам, впечатленных его появлением и поведением, которое говорило о врожденной и приобретенной уверенности. Глядя на этого человека, который необычно выглядел и держался, грубые крестоносцы понимали, как должен выглядеть ромейский император, легендарное существо – другое, более ценное, чем остальные люди. Наследник ромейского престола узнал Бонифация Монферратского, единственного из предводителей крестоносцев, кто был немного посвящен в намерения и планы Дандоло: дож относился к нему с каким-то отцовским чувством симпатии и снисходительности. Он подошел к нему, как к старому приятелю, и опустил свою бледную нежную руку принца, рожденного в пурпуре, на плечо латинянина, одетого в мягкую, хорошо скроенную шубу, украшенную голубыми и красными лентами.