Текст книги "Красота"

Он не снимал с лица маску наивного добродушия – словно забыл, что нет необходимости: собеседник все равно был слепыми и не мог видеть и оценить актерские движения и мимику Хюсрефа. Все еще не готовый отступить, Дандоло бросил последнюю карту:

– Возможно, я смогу обойтись и без торговли с вами. В конце концов, у меня в руках целое Ромейское царство, и меня ждет столько работы, что я просто не смогу поставлять товары в ваши маленькие порты.

Дож прилагал все усилия, чтобы оставаться спокойным и сдерживать гнев.

– Конечно, это так. Но злые люди, приятели моего султана, да наградит его Бог райским домом, гуриями, тенью и водой в пустыне, могли бы без малейших раздумий рассказать о нашем договоре всему свету, если каким-то чудом, не дай Бог, узнают настоящую причину, из-за которой армия крестоносцев не добралась до Палестины. Неприятели вечного мира и нашей огромной дружбы, смогли бы тогда напасть на тебя и на твой город, чтобы покарать тебя, как предателя твоей веры и осквернителя креста. Представь, друг мой, – говорил Хюсреф, поднимая руки к небу, словно защищаясь от страшных мыслей и образов, которые рисовало его воображение, – представь, что бы сказал Папа Римский, как бы он был зол. А ведь я слышал, что у вас и без того плохие отношения. Но, конечно, Бог всех рассудит и каждого наградит по заслугам. Твой город, – продолжал Хюсреф с сожалением, – твой прекрасный город мог бы сгореть, как горели в огне на глазах у франков наши мусульманские города. Это ни в коем случае не должно произойти, друг мой, – закончил свою речь посланник султана, внимательно вглядываясь в слепые глаза старика, словно в них он искал ответ.

Морщинистое сухое лицо оставалось спокойным:

– Это действительно так, мой друг, мы должны беречь друг друга. С Бонифацием я немного поспешил – что бы я делал без твоего совета, я, старый слабый старик. Остатки здравого смысла оставили меня, и я увлекся. Как счастлив твой султан, что у него есть ты, – сказал венецианец, повернувшись лицом к едва контролирующему от напряжение свое дыхание Хюсрефу. – Надеюсь, что путь ваш будет приятным и с вами ничего не произойдет, – произнес Дандоло и лицемерно усмехнулся.

– Я уверен, что все будет хорошо! Мой господин, да хранит его Пророк на его пути, мог бы неправильно истолковать такое печальное событие. Он человеколюбив и в своей доброте придает моей ничтожной личности незаслуженное значения. Поэтому я уверен, что ты, в подтверждение нашей дружбы, позволишь, чтобы до порта и корабля нас проводили твои солдаты с твоим флагом, который они, ради безопасности, могли бы нести часть пути. Ты не поверишь, друг мой, но когда мы шли сюда, многие на нас очень странно смотрели и защиты креста на доспехах Гийома было явно недостаточно. Не пристало мусульманину, если он не открыл свою душу Аллаху, умирать в христианском городе, – заключил Хюсреф и улыбнулся равнодушному Гийому.

Храмовник понял его улыбку как знак того, что пора идти. Он с сожалением опустил чашу, встал и поправил снаряжение. Хюсреф и Дандоло закончили разговор смехом и пожеланиями доброго здоровья и новой встречи. Выйдя из покоев, откуда им вдогонку доносился брюзгливый голос дожа, жалующегося на холод и требующего вновь наложить угасший камин, рыцарь и его арабский слуга взяли свое оружие у стражников, едва скрывавших удивление, что дож посвятил столько времени этому безымянному бродяге.

Грубо и с насмешками, стражники взвалили сумки и щит со знаком креста на спину неуклюжего Хюсрефа, не привыкшего к большим тяжестям. Пока они шли в направлении порта в сопровождении венецианских моряков, Гийом де Монблан перекрестился и почтительно поклонился в сторону Собора Святой Софии, а потом не без удовольствия посмотрел на потного Хюсрефа: пусть попотеет еще немного. Пока пусть побудет слугой, а потом они вернутся – каждый на свое место, и в ту жизнь, которую они не выбирали, но которая выбрала их.

4

На западной границе владений сербского великого жупана, в направлении земель бана Стефана, о котором говорили, что он вроде сын, а вроде и не сын недавно умершего бана Кулина, в лесу между реками Дрина и Лим, на поваленном стволе дерева лежал разбойник Завида С распущенными волосами, полуголый, он нежился в лучах позднего весеннего солнца и ни о чем не думал. Лесной край, раскинувшийся у подножия непроходимых гор – без дорог и людей, давал вожаку разбойников возможность отдохнуть и немного расслабиться. Он опустил свои босые, израненные, в мозолях ноги в быстрый мелкий ручей, и поднимал их, как только начинал чувствовать, что они онемели от холода. К стволу дерева на расстоянии его руки прислонился короткий меч в деревянных ножнах, с грубым широким лезвием и ручкой, обмотанной кожаным шнурком. Рядом стояли неудобные, тяжелые кожаные сапоги. Завиду они были не по размеру, но тот, с чьего трупа их сняли, был в этом не виноват. После грабежа в монастыре Святого Николая, где он не нашел ничего ценного, что успокоило бы его и насытило, хотя бы на время, Завида сжег еще несколько нищих и наполовину опустевших от голода горных деревень и без особых усилий ушел от робких погонь. Так, грабя и убегая, он дождался весны. Зимой разбойники редко выходили из укрытий и землянок, но в последнее время правила, такие же старые, как и разбойничье ремесло, не соблюдались и не уважались. Мир изменился и вслед за ним изменились и люди.

Каждую весну, по договору, Завида со своей шайкой спускался с гор в эту укромную долину и ждал, когда сюда придет хитрый боснийский торговец, который покупал краденый товар, не задавая вопросов и не требуя объяснений. В этом году опаздывала не только весна. Уже второй день Завида ждал торговца, обычно всегда точного и надежного. В другие времена он бы заподозрил предательство и измену, поднял бы шайку, спешно покинул место встречи и замел следы, но сейчас он был спокоен – в стране царило безвластие, а здесь – мир и тишина. Нигде вокруг него ни что не упоминало о людях. И без того дикая страна пребывала в запустении, а у господ, которым она принадлежала, были дела поважнее, и они не интересовались кто бродит и кто скрывается в диких чащах пограничных лесов. Причинами нищеты и голода были не только зима и неурожайная осень.

В стране великих жупанов уже второй год подряд бушевала война. Войны не были ни новостью, ни редкостью. Из-за чего они велись и зачем – простому люду было неизвестно. Когда воевали далеко – это их не касалось, когда рядом – предпочитали уйти в сторону и переждать. С каждой войной менялась власть, но ни одна не несла с собой ни благосостояния, ни добра, ни справедливости. Воевать начинали весной и продолжалась, пока хватало воинов для битв и пока была добыча, которую можно было делить. Воины воевали, а крестьяне, продолжали делать свое дело: пахать, сеять, окапывать, жать. Потому что знали, что когда спустятся холодные тяжелые осенние дожди и когда первые морозы погонят воюющих на зимовку, на деревенских порогах появятся всадники – старых ли правителей, новых ли и возьмут то, что им принадлежит. Зимы в деревнях проходили в темноте душных полных дыма домов, в страхе от холода, голода и болезней. Аристократия же закрывалась в укрепленные поместья, чтобы прийти в себя и решить, с кем они будут и против кого, когда придет весна, растают снега, высохнут дороги и оживут леса.

Нынешняя война была другой – затеянная родными братьями, она поделила страну и людей и привела иностранцев и их войска. Сила и упорство, с которыми она велась, разоряя крестьянские дома, убивая людей и скот, сжигая дома и угодья, полностью уничтожили страну: закрылись шахты, замерли торговые пути, деревни стояли пустыми – немногое оставшееся в живых население искало приют в горах. Они уходили в горы как можно глубже, спасаясь от войны, от рабства и смерти, хотя и горы не всегда спасали от зла и смерти – там их встречали многочисленные кровожадные дикие звери и дикие люди, люди, похожие на Завиду, в которых не было ни капли жалости к нищете и бедственному положению замерзших и голодных беженцев.

Родные братья Вукан, и Стефан стали кровными врагами из– за короны и земли, которые им оставил отец – великий жупан Стефан Неманя. В 1196 году состарившийся, уставший Неманя неожиданно и без предупреждения решил покинуть трон, который он создавал долго, формируя государство войнами и интригами, упорством и мудростью. И тогда он созвал Собор церкви и знати, как делал всегда, когда речь шла о государственных делах великой важности. Он сидел под обманчивым мартовским солнцем на высоком деревянном стуле во дворе церкви, облаченный в меховую мантию из рысьей шкуры, защищавшую от холода. На старческой груди сиял на золотой цепи деревянный крест. Цепкий взгляд разглядывал внимательно лица людей, с которыми жупан провел жизнь и с которыми пережил все – и поражения и победы.

Поприветствовав сыновей и родню, рашского епископа Калинина, князей, воевод, воинов и остальную знать – великую и малую, Стефан Неманя – худой, жилистый, с острыми чертами лица, сдерживая присущие ему резкие нервные движения, объявил о своем уходе и назначил нового правителя. Тяжелое, густое недоумение разлилось в воздухе. Лицо Немани – решительное, строгое, выточенное ветрами и решениями, от которых зависело многое, было непреклонным: старик уже все взвесил.

Подданные подошли, чтобы поцеловать правителю руку и подол длинного, чистого, скромного льняного платья. На поясе висел надежный меч, с которым не расставался никогда и нигде: лишь однажды он был, безоружным, когда, потерпев поражение на кровавых берегах Моравы, стоял на коленях перед греческим императором Исааком II Ангелом. Как и положено подданные громогласно сожалели, что правитель решил оставить их оставить на произвол судьбы, но никто не решился ни отговаривать его, и оспаривать его волю. Знать и Церковь заранее выразили свою уверенность в мудрости его решения и мудрости будущего выбора, готовые дать клятву верности новому правителю.

Сыновья Вукан и Стефан стояли перед отцом и правителем, глядя в проницательные светлые глубокие его глаза, и ждали что он скажет, ждали как он решит, определяя тем самым и их судьбу, и судьбу страны. Корона и страна были доверены младшему Стефану. Старший сын Вукан – нелюдимый и молчаливый, с серьезным взглядом темных глубоких глаз, которые он унаследовал от матери и с отцовскими резкими жестами, сын, у которого были все права – оказался обойденным. Он втайне боялся отцовского решения, томительно ждал этот день. Ждал надеялся и… опасался. Ему хотелось верить, что Неманя не пойдет против правил, которых придерживались и в менее знатных домах, не обремененных ни особой властью и особым происхождением, но на самом деле он всегда знал, что отец не верит в него. Он был в этом уверен. Также как всегда был уверен в том, что отец, строгий, но любимый, вечно им недоволен. Именно поэтому, будучи уже взрослым, он все равно оставался человеком нерешительным, сомневающимся в любом действии своем и мыслях своих. Не было в нем задорной уверенности первенца, который чувствует, что все ему удается, все он может и на все полагает свои права. И силы, и годы свои потратил он исследуя истоки собственной слабости. Вукан с наслаждением коллекционировал чужие ошибки и недостатки, примеряя их на себя как доказательство того, что ничуть не хуже и не слабее других. Но знание чужих ошибок не помогло ему стать увереннее в себе, победить заблуждения и сомнения, которые как кандалы сковывали его. Годы, проведенные в сомнениях и анализе человеческих слабостей сделали его человеком завистливым и осторожным. Люди знали об этом и старались его избегать, что еще больше усилило его подозрительность. Разговаривать с Вуканом, особенно в последнее время, было очень сложно – он взял манеру резко прерывать речь, ощупывая настороженным взглядом лицо собеседника, в котором он подозревал заговорщика. И сейчас все его страхи воплотились в жизнь. Решение отца и правителя не оспаривались.

Сыновья выслушали решение, низко поклонились в знак покорности и поцеловали отцовскую руку, а епископ Рашский Калиник перекрестил правой рукой головы правителей, подтвердив тем самым перед знатью и войском, что Православная Церковь одобряет и приветствует выбор нового великого жупана. Поцеловав сухую отцовскую руку, с мелкой россыпью пигментных пятен, Стефан надолго задержал на ней свою ладонь, не отпустив даже тогда, когда отец коснулся его непокрытой головы.

Любимый сын – Стефан, так похожий на отца – и овалом лица и голубыми глубокими глазами, которые могли быть насмешливыми и озорными. Красивый сын и красивый правитель: хотя и невысок, но строен, с величественной осанкой здорового человека, привыкшего к движению и работе. Он всегда был человеком деятельным, с духом беспокойным и непостоянным. Он всегда требовал большего и всегда томился в ожидании: мог часами глядеть на какую-нибудь гору или лесную балку и воображать, что в их глубинах находятся потерянные сокровища или кроется некий тайный мрачный проход, который несомненно ждет его. Играя со своими друзьями, он заставлял их забыть о страхе наказания, и мог, на глазах перепуганных сопровождающих, радостно устремится навстречу приключениям, равнодушно презирая опасность. Он жил деятельно, ища у жизни ответы на томившие его вопросы. И так только находил – сразу с разбегу кидался искать новые ответы на новые вопросы, и эти поиски были для него самой жизнью. Взрослея, он все чаше присматривался к отцу и, подражая, учился быть полезным. Ему нравились охота, войны и сложные деликатные дипломатические ловушки, которые так опытно расставлял Неманя, судорожно пытаясь удержать как единое целое, неспокойное молодое государство. Неманя мирил и ссорил, наказывал и награждал своих вспыльчивых вельмож, лавировал между греками и болгарами и наблюдал с опаской за севером, откуда, желая присвоить его владения, угрожали венгерские короли– могущественные и дерзкие.

Обладая умом свободным и ясным, Стефан не отступал перед трудностями и редко раскаивался из-за того, что делал – хотя старшие, порой, упекали его за слишком порывистый характер его, за жизнелюбие и склонность к телесным удовольствиям, которые, как они считали, могут помешать в будущем управлении государством. И так получилось, что именно женщина изменила его судьбу и определила его как будущего правителя, которому Неманя оставит свою корону: он счастливо женился на Евдокии, дочери Алексея Ангела, младшего брата греческого императора Исаака II Ангела. Давнее поражение на реке Морава изменило многое в жизни Стефана: именно после поражения его отец, Стефан Неманя, стал последовательным противником греков, считая, что остановить их может только новая крепкая держава, которую он создаст здесь, на берегах балканских рек.

Исаак II Ангел прочитал в глазах побежденного им правителя это выспренное упорство, и оно понравилось ему: он решил, что лучше иметь этого упрямца в друзьях, чем сделать из него мученика или пожизненного непримиримого врага. Поэтому император решил выдать замуж за сына Немани свою племянницу Евдокию. После того как империя основательно пошатнулась, растерянный Стефан, слушая крики ослепленного и свергнутого царя Исаака II, неожиданно стал зятем нового правителя Царьграда – кир-Алексея III Ангела.

Великий жупан выбрал его в наследники престола еще и потому, что в Стефане он видел себя. Ему нравилась его порывистая храбрость и беспокойный нрав, и любовь к свободе, он был доволен им, доволен и тем как он созревал, становясь из легкомысленного юноши он становился серьезным ответственным мужчиной, который был готов посвятить себя служению стране. Неманя был хорошо знаком с обычаями и правилами Ромейского царства, что и обеспечило ему довольно долгий период спокойного правления. Он знал, что цареградскому двору будет легче принять его выбор, если рядом с Великим жупаном на престоле будет седеть царская дочь и, таким образом, показал уважение, выбрав правителя, который связан родственными узами с правящим ромейским домом. Благородная невестка Евдокия появилась в сопровождении большой свиты, состоящей из богато одетых аристократов, которые почти не скрывали свое презрение к простым и грубым обычаям страны, в которой оказались.

Появлению Евдокии в доме Неманичей предшествовали слухи, что из Царьграда ее провожали так, будто она отправляется в изгнание к диким невежественным людям, которые не смогут ей создать приличных условий для жизни. Наконец, она, больная, измученная тяжелой и долгой дорогой, за время которой она не встретила ничего, что ее могло успокоить и приободрить, добралась до Раса – столицы государства ее будущего мужа. Выйдя из покрытого дорогими тканями паланкина, прямая и гордая, она не позволила себе показать страх и терзающие ее недобрые предчувствия, которые овладели ею, когда она приблизилась к холодной тени отвесных, острых, военных стен своего нового дома.

Увидев лицо невестки, которая в знак доверия и послушания новой семье снимала с головы длинное прозрачное покрывало, приколотое жемчужной брошью к маленькой женской шапочке, Вукан почувствовал в груди какое-то странное чувство, которое он не мог себе объяснить. Правильные черты лица греческой принцессы, ее ухоженные, густые черные волосы, в которые были вплетены золотые и серебряные ветви; кожа, отбеленная светлой пудрой, высокие выгнутые брови, углем крашенные ресницы и покрытые, невиданным в здешних местах кармином, губы – разбудили в нем незнакомое ему ранее, сладкое и грешное желание, которое он сразу же поспешно подавил. С этого момента он вел себя с Евдокией вызывающе холодно и намеренно сдержанно, сознательно стараясь видеться с ней как можно реже. А своей жене, тихой и смиренной матери его сыновей, запретил общаться с новой родственницей, ругая внешность и духи гречанки, которые были неестественны и неугодны Богу. Когда же совместные семейные обязанности сводили их за общим столом, то нездоровое напряжение нельзя было скрыть. Вукан терялся и чувствовал себя неуверенно, избегая вдумчивого и мудрого взгляда Евдокии, боясь, что она видит и понимает больше, чем ей нужно знать и видеть, и поэтому придумывал разные причины для того, чтобы избежать совместного пиршества как можно раньше и остаться наедине с мыслями. Мыслями запретными, тревожными. Одинокий, беспокойный, обреченный скрывать свои надежды, страсти и мечты от себя и от других, Вукан сравнивал гордую, уверенную Евдокию со своей покорной и тихой женой, спрашивая себя, почему же не ему досталась принцесса, а с ней – уважение и статус царского зятя?

Вместе с изысканной и своенравной женой, которая, и выйдя замуж, не отступала от обычаев и правил своей родины, Стефан получил высокий титул севастократора, чем вписал дом Неманичей в список цареградского света и стал частью заботливо созданного и устроенного космоса греческих императоров. И Стефан, и Евдокия понимали брак правильно: как нежеланную, но нужную обязанность. В их отношениях не было ни близости и сердечности. Они были слишком разные, чтобы надеяться на тепло и радость. В первую же встречу, еще не узнав друг друга толком они ощутили возникшую между ними стену и даже не пробовали что-либо поменять и улучшить ситуацию. Хотя, при венчании вполне искренне обещали друг другу взаимную поддержку и верность.

Обряд венчания горько и до слез разочаровал Евдокию простотой и отсутствием царской роскоши, и гордость Стефана была уязвлена, но перед сватами и епископом они оба поклялись в верности друг другу, говоря те фразы, которые от них требовали. Они вошли в брак без колебаний, но и не скрывая того, что их свободный выбор, если бы он был возможен, был бы совсем иным. Родившись в императорской семье, Евдокия росла, окруженная многочисленной прислугой. Ее учили проводить время за вышивкой, благочестивыми разговорами и медленными прогулками по заранее подготовленным улицам города, дворцовым паркам и церквям. Прогулкам ни в коем случае не в одиночестве, а под охраной воинов и в сопровождении свиты придворных, готовых угадать и удовлетворить любое ее желание и потребность. Ее научили ценить архитектуру, шелка, украшения и церковную музыку. Она мечтала о женихе, которые бы говорил языком изысканным, держался изящно и чью бы жизнь определял разум, а не страсть. Она привыкла позволять себе плохое настроение и потакать своей вспыльчивости, научилась наказывать людей долгим и упрямым молчанием и отказываться от еды и воды до тех пор, пока ее желание не будет исполнено. Она росла, редко встречаясь с настоящей простой и трудной жизнью, и в сущности, так никогда и не выросла, сохранив капризы и прихоти избалованной и несдержанной девочки.

Эта высокомерная женщина привлекала к себе людей холодной силой пронзительных умных глаз, а также положением, красотой и достоинством, которое сквозило в каждом ее движении. А Стефан, горячий и любопытный, воспитанный как военный вождь в стране, где благородное происхождение пока еще было не столь важным, рос среди грубых и – для царского двора необычайно свободных людей. Он хотел иметь внимательную, заботливую жену, которая бы терпела его непостоянное и не всегда понятное настроение. Жену, которая бы была кроткой, но готовой скакать с ним верхом на неоседланных лошадях, готова прощать ему шумные компании и глядеть на него так, как будто она никогда в жизни не видела никого лучше и праведнее его.

Пред тем как освободить младшему сыну место правителя, дающее власть и могущество, Стефан Неманя, худой проницательный старик, обратился к Собору церкви, армии и знати, а затем изрек свою волю и дал отцовское благословение сыновьям.

– Стефан будет великим жупаном, – сказал он решительным голосом.

– Править он будет, уважая и не обижая брата своего, – говоря это, старик внимательно посмотрел на сына, отметив с любовью его высокий лоб и сияющие глаза, такие похожие на его собственные.

– Мой старший сын Вукан будет управлять отчей землей – Зетой, где наш дом правил с давних времен, и будет носить титул короля – как всегда называли правителей нашей родины. Он будет слушаться брата и уважать мою волю.

Неманя посмотрел на побледневшего Вукана. Тот стоял с опущенной вниз головой, стараясь скрыть колотившую его дрожь и спрятаться от отцовского взгляда, от взгляда, которого всегда боялся и на который он никогда не посмел откликнутся вызовом. Власть перешла в руки брата, ставшего правителем, а Неманя, с чувством облегчения из-за того, что никто не оспаривал его решение, сообщил от втором свое решении – он, принявший ангельское состояние – монашество в своей задужбине монастыре Студеница, отправляется на Святую гору – Афон, где присоединится к самому младшему сыну Растко, подвизавшемуся там под монашеским именем Савва.

В монастырь ушла, последовав за мужем как она это делала всю жизнь, и жена Немани Анна. Черную ризу она, смиренно и преданно молясь за мир между сыновьями, надела под именем Анастасия.

После этого Собора братья разошлись: каждый уехал восвояси – во владения, которые им были даны. Они, зная о неприязни и возможных ссорах, не сомневались, что расстаются навсегда. Вукан был обижен и разочарован, его терзала печаль и зависть, которую не умел и не мог обуздать и преодолеть. Титул короля Далмации и Дукли – по латинянам, или Зеты, как эту землю называли сербы, для него был унизителен как пощечина. Стефан остался в столице, в Расе, откуда, согласно отцовскому благословению и с титулом Великого жупана, начал править страной, развивая ее и устраивая, желая увеличить и укрепить территории.

Правление же Вукана, недовольного решением своего отца, опиралось на интриги. Не желая заниматься выделенными ему владениями, которые казались ему маленькими и недостаточными, он искал утешение в переписке с другими правителями: интриговал, оспаривал действия брата, придумывал откровенные провокации. Движимый потребностью противостоять брату и уйти – в глазах соседей и иностранных правителей, а и своих собственных – от власти Стефана, он начал брить бороду, вводить моду на другое облачение и поведение. Он, меняя обычаи и традиции настойчиво старался сблизиться с западом, принимая у них их моду и последовательно искал поддержку и опору между своими приморскими подданными – паствой Католической церкви.

Вукан был убежден, что был наказан за несуществующие грехи и недостатки, и что отец совершил огромную несправедливость, передав власть младшему сыну. Если же какой-нибудь документ, письмо или слово напоминало ему, что он подданный Стефана, он взрывался, видя в этом намеренное и расчетливое унижение, которое он не прощал никому. Зная, что его брат уже обратился к Папе с просьбой о венчании его королевским венцом, что означало бы, что его признали, как правителя и Восток, и Запад, что он король объединенной и крепкой страны, а не предводитель враждующих раздробленных племен, Вукан пошел тем же путем. Он применил всю свою волю и все свои знания, чтобы опередить брата, чтобы получить корону, чтобы показать себя в глазах Папы Иннокентия более преданным слугой Римской церкви. Он был полностью уверен в том, что с помощью интриг, дипломатии и золота получит титул и каждому, кто был к нему вхож, Вукан рассказывал историю, что Иннокентий III это его родственник. История была придумана им плохо, рассказывал он ее каждый раз по-разному, но так искренне, что в конце концов и сам поверил в эту, никак невозможную, связь. В этой борьбе за признание, в борьбе за милость иностранных правителей – чужих и далеких, браться схлестнулись намертво. Потребность властвовать над людьми гнала братьев дальше, требуя, чтобы они осваивали новые территории, хотя, руку на сердце, они не успевали управлять ни тем, что имеют. Власть требовала демонстрации, требовала войн и столкновений, потому что если власть не демонстрируется, то ее как бы и нет.

Папа Римский Иннокентий III, несмотря на все хлопоты, связанные с подготовкой Четвертого крестового похода, не забывал отвечать на письма сорившихся братьев. Вопреки своей молодости, непривычной для его сана, Папа был весьма расчетливым правителем, не склонным к непродуманным решениям, свободным от сомнений и не любивший сковывающие его обязательства. Наместник кафедры Святого Петра, амбициозный и ненасытный, когда дело касалось новых владений, он стремился любой ценой увеличить территории, которые признавали бы, абсолютно и безусловно, власть Католической церкви. В его власти было во имя Бога отпускать грехи и налагать покаяние, проклинать и поощрять. Его дела и решения не обсуждались, не пересматривались и исполнялись незамедлительно. Более того, они не могли мериться простыми категориями морали и человеческих норм. Племянник предыдущего Папы Климента III Иннокентий верил, что Католическая церковь непогрешима и что, тем, кто ей служит заранее отпущены все грехи. Он был убежден, что он, как ее глава, имеет право поступать так, как он хочет, поскольку его желания суть желания Божьи. Пока он не намеревался короновать Стефана, поскольку был уверен, что венгерскому королю не понравится это признание Сербии, а Иннокентий считал, что во время переговоров о присоединении венгров к армии крестоносцев раздражать венгерского правителя – неблагоразумно. Но и отказывать Стефану он не хотел, поэтому лукавил, оставляя лазейку надежды: она ему ничего не стоила, ни к чему не обязывала, а будущее покажет, понадобится ли ему сербский правитель или нет.

Вукан же предлагал себя и свои услуги все более настойчиво и нетерпеливо, что раздражало осторожного правителя католического мира: он не хотел сейчас междоусобной борьбы братьев за престол, они ему нужны были оба и выбирать одну сторону, в случае если начнется война он не желал. Поэтому переписка – регулярная, вежливая и доброжелательная – велась и с одним, и с другим братом. Для Вукана же эта дипломатическая вежливая почта стала главным делом. Он забросил все остальные дела и заботы, писал письма без помощи секретаря, чтобы случайно информация, сообщавшаяся в письмах не попала в руки Стефана. Он был уверен, что его окружают шпионы Стефана, поэтому сузил круг своих доверенных людей, окружил себя личностями, которые, как и он, болезненно подозревали всех и вся.

В этом кругу людей завистливых и мелких Вукан чувствовал себя безопасно и уверенно. Вместе с ними, подпитываясь их тревогой, их ревностью и завистью, он и сочинял письма, требуя от Папы королевский венец, умоляя прислать из Рима проповедников и миссионеров, которые бы занимались своим делом – укрепляли бы католическую веру, почти угасшую в тех краях, где он правил. На его просьбы Иннокентий отвечал уклончиво, зато послал миссионеров – людей, искусных и опытных в вопросах веры и церковной науки. Но Вукану этого было мало, и он снова и снова забрасывал Папу прошениями, напоминая, его западный сосед, правитель Боснии бан Кулин, заражен богомильской ересью и что зараза может распространиться. Поэтому Вукан просил Папу посодействовать нападению на Боснию, предлагая совместно с венгерским королем Имре организовать совместный поход, чтобы силой предотвратить распространение пагубных еретических учений, огнем и мечом разделяя истинные верующие души от заблудших.

Бан Кулин, узнав об этих письмах, которые ему создали много проблем, заставив унизительно оправдываться, затаил зло и старался использовать каждую возможность отомстить Вукану, нападая на его земли и похищая и убивая его людей. Вукан, верил, что делает все, чтобы приобрести друзей, но умножал только число врагов. Не понимая это, не умея себя сдерживать, Вукан злился и делал ошибку за ошибкой. Беспокойный, подозрительный, он слал Папе все более назойливые письма, получая все более уклончивые ответы. Все силы, все стремления Вукана были направленны ныне только на одно: он мечтал возвыситься над братом, мечтал его победить. Болезненная страсть горела в нем, заставляя бороться за далекий недосягаемый престол. Неудовлетворенные амбиции сделали его упрямым, язвительным и злым.

Узнав, что отец его Стефан Неманя упокоился как скромный афонский монах Симеон, он пережил горькую, острую радость и боль одновременно: не осталось возможности показать на деле отцу, что его выбор был неправеден, нельзя было выплеснуть свою ярость, нечем было больше подпитывать свой гнев. Когда боль схлынула, пришло незнакомое чувство освобождения и избавления: больше не было того, кого он боялся, кого не смел ослушаться, не было того, кому он покорялся бездумно и безусловно.

Смерть отца, которая освободила Вукана, сделала Стефана, лишенного привычной поддержки и опоры, слабее. Чувствуя эту слабость, Вукан окончательно разорвал обязательства перед страной, которую как единое государство создал его отец, скрепил союзничество с венграми и умножив усилия, забрасывал письмами и мольбами Папу. Остальные заботы – запущенная страна, растущие без него сыновья – его не волновали. Он совсем забыл про свою незаметную тихую жену, вспоминая о ней лишь изредка, когда чувствовал потребность, уверенный в преданном молчании, лишенном вопросов и расспросов, суждений и толкований, рассказать о своих планах и мыслях. Он мог без предупреждения прийти в женские покои, в которых она находилась, и целую ночь – без причины и объяснений – говорить перед ней о своем величии и будущей славе.