Текст книги "Красота"

– Я рад, что снова вижу тебя, друг мой, и передаю тебе привет от моего зятя Филиппа Швабского, брата покойного царя Генриха, и его жены, моей сестры Ирины Ангелины, с просьбой встать на правую сторону и поднять оружие, чтобы защитить правое дело – произнес грек на хорошем латинском языке с мягким южным акцентом и немного преувеличенной торжественностью. То, что наследник Ромейской империи назвал Генриха царем, было неслыханно. Изумленные крестоносцы кивали головами, слушая греческого принца, и догадывались, несмотря на опьянение, что происходит что-то необычное и невиданное. Они еще не успели собраться с мыслями и ощущениями после появления этого интригующего гостя, как в дверях шатра показался низкий широкий человек с крупной круглой головой и светлыми глазами, полными угрозы. Он был облачен в соответствующие его статусу, мастерски сделанные доспехи с богато украшенным нагрудником и в тяжелый парчовый плащ, прикрепленный к плечам золотыми держателями в форме кулаков.

Перед крестоносцами, опираясь на рукоять украшенного драгоценностями меча, стоял сам Филипп Швабский, царский внук, брат покойного царя Запада и зять свергнутого царя Востока. Хотя многие не знали его лично, большинство собравшихся в шатре крестоносцев поняли, кто этот рыцарь. Почти все поклонились и лишь те, кто выпил больше других изумленно смотрели на вошедшего, не понимая, кто этот человек и почему ему оказывается так много уважения. Но имя рыцаря, произносимое шепотом, заставило их быстро протрезветь, и они склонили головы в приветствии. Сила могущественной семьи довольно долго определяла их жизнь, и они понимали, что сопротивляться ей и оспаривать ее бессмысленно и опасно.

Филипп Швабский, резкий и необузданный человек, рос в тени великого и могущественного брата, для которого царская корона была и наградой, и наказанием. Желая и себе, и миру доказать, что он ничем не хуже знаменитого брата, который был уверен, что только железной рукой можно руководить огромным царством, он ссорился с соседями, постоянно воевал и пользовался любой возможностью выделиться и выйти из тяжелой тени великого брата. Но без повода и необходимости влезая в стычки и конфликты, он добился совсем не того, чего хотел. Люди считали Филиппа избалованным инфантильным сыном великой семьи, скверным и сварливым человеком, с чрезмерными амбициями и без какой-либо надежды на их осуществление.

Восток и возвращение на престол Ангелов интересовали Филиппа Швабского не только из честолюбия и желания увеличить свою славу и славу своей семьи. Ирина Ангелина, греческая принцесса, его жена, вошла в его жизнь случайно, непреднамеренно и насильственно: забрав Сицилию у ромейского императора Исаака II Ангела в войне, которую вел его брат Генрих, Филипп захватил в качестве военной награды и царскую дочь, которая к несчастью оказалась на острове, и силой принудил ее выйти за него замуж, желая тем самым подчеркнуть свою силу, доказать свое превосходство и, возможно, для того, чтобы создать повод для будущих походов за территории, на которые, благодаря браку, он будет иметь право. Дочь царя Исаака Ирина Ангелина, оказав первоначальное сопротивление и сумев сохранить честь при первой встрече с Филиппом Швабским, понимала, что это ее не спасет. Она смирилась с безнадежной и горькой судьбой, собрала все свое мужество и, вытерев крупные слезы отчаянья и бессилия, пришла к наглому и своенравному захватчику, взяла его за руку и добровольно пошла с ним к алтарю, признав его супругом перед Богом и людьми.

Первое время, появляясь с нелюбимым супругом на людях, Ирина Ангелина с храброй и холодной улыбкой делала вид, что своим замужеством она исполняет обязанность, предопределенную происхождением, и прилагала все силы, чтобы свой позор оправдать какой-нибудь причиной великой государственной важности. Брак с Филиппом Швабским она представляла, как результат долгих и тяжелых переговоров искусных дипломатов. Однако со временем, вопреки ожиданиям, между грубым, завистливым рыцарем и начитанной, хорошо знакомой с придворными правилами принцессой возникла страстная и стойкая привязанность и даже любовь.

Филипп смотрел на свою хрупкую, смуглую, черноволосую супругу взглядом, который каждому человеку говорил, о том, что он ей предан безумно. Рядом с ней этот жестокий грубиян становился романтичным и мягким человеком, которого не угнетали ни лихорадочные желания, ни великие, но неосуществимые планы. Она создала о нем легенду высокую и ничем не подкрепленную, а он всеми силами старался жить и поступать в соответствии с придуманным ею идеалом. Он стал одеваться по моде, которая ему не шла и не нравилась, забивал голову сложными стихотворными рифмами, которые никак не мог понять и полюбить, но больше всего на свете он хотел завоевать и вернуть ей город ее детства. Сейчас он пытался осуществить мечты и оправдать ожидания маленькой черноволосой гречанки, меняя тем самым судьбы государств и людей, которые ничего не знали и не желали знать о его потребностях и мечтах.

Повернувшись лицом к входу в шатер, грея руки над огнем, Энрико Дандоло, довольный, что его план осуществляется без задержек и ошибок приветствовал гостя. Он был немного смущен спектаклем, к которому решил прибегнуть после того как заключил, что на ум и мысли собравшихся рыцарей подействует именно такое незамысловатое действо.

– Ваше высочество, я счастлив вас видеть. Вы появились очень вовремя и можете засвидетельствовать истинность моих слов, – сказал Дандоло. Хотя дож уже целую вечность был слеп, он и далее говорил, и вел себя так, будто ясно видел, что вокруг него происходит. Слепота, которая бы любого другого человека сломила, не имела власти над дожем. Наоборот, он стал старательно овладевать навыками, которым раньше не уделял внимания, и тем самым возмещал отсутствие зрения. И он упрямо продолжал вести себя, как человек, который видит.

– Слепота для попрошаек и лентяев – говорил он, если кто– то доброжелательно обращал внимание на препятствия в помещении, где он находился.

– Добро пожаловать, Ваше высочество. Надеюсь, что ваши слова будут услышаны.

– Приветствую вас, господа. Я пришел сюда, чтобы задать вопрос: до каких пор эта вопиющая несправедливость будет оставаться неотомщенной? – произнес напыщенно Филипп, вспоминая что-то из редких и скучных уроков латинского языка. Он неплохо говорил по-латински, хотя его произношение оставляло желать лучшего, но собравшиеся понимали его.

– Отец моей жены – полноправный император, возведенный на трон по Божьей воле. Задача рыцарства Европы заключается в защите и установлении верховенства закона и выраженной Божьей воли, в создании и восстановлении справедливого порядка во главе с настрадавшимся Исааком. Наша задача – принести мир заблуждающимся грекам.

Возможно, не все поняли дословно речь Филиппа, но всех впечатлил надменный и гордый вид этого коренастого человека в доспехах, чья рука в железной перчатке, твердо сжимающая рукоять тяжелого меча была выразительнее широкого мясистого лица. Зал зашумел одобрительно.

Стражники, охранявшие шатер, встревожились, не напились ли господа и не подрались ли друг с другом, как это случалось уже много раз. Но им было ясно приказано: их дело наблюдать за тем, что происходит перед шатром, а не за тем, что делают господа внутри шатра – обычные люди не могут понять забот и дел благородного сословия. Это Божья данность и искать в этом недостатки и не очень мудро, и не совсем безопасно. Поэтому охранники спокойно продолжили стоять перед входом в шатер, охраняя собрание родовитых собравшихся.

– Решено, мы плывем в Царьград, – пожал плечами Дандоло, словно покоряясь общей воле и согласию.

– Возможно, наследник что-то хочет нам сказать? – спросил он, хотя на самом деле это был приказ изгнанному принцу повторить данное им обещание. Принц, терзаемый жаждой мести, был готов на все, только бы вернуться туда, откуда его прогнали, вернуться и насладится криками вчерашних мучителей, заточенных в темницах дворца Влахерон.

Высоко подняв руку, в пурпурной мантии, похожей на сенаторскую тогу, голосом, которым дают клятву перед Богом, Алексей объявил, что его благодарность будет велика. Все долги крестоносцев будут погашены; предводителям будет дополнительно заплачено из государственной казны, десять тысяч лучших ромейских воинов император передаст в распоряжение крестоносцев, исполняя долг перед милостивым Христом и его ратниками. Также он обещал возродить церковную унию и признать единственную верховную власть Папы над всеми христианами.

Алексей, спокойный и величественный, в позе праведного изгнанника, торжественно поклялся перед западным рыцарством, обещая повторить эту же клятву в Соборе Святой Софии: превосходство и непогрешимость Римского папы больше никогда не будет оспорены, их признают и царь, и патриарх, и все православные народы. Довольные крестоносцы громко приветствовали клятву человека, который не имел ничего, а обещал все, всех воодушевили образы грядущей победы. Разгоряченные мечтами о богатстве и власти, они подходили к греку, целовали его и предлагали ему вино. Шумные, грубые рыцари Запада не замечали, что Алексей, не привыкший к близости и сердечным прикосновениям незнакомых людей, чувствует себя неловко и неприятно.

Дандоло не стал дожидаться конца поставленного им спектакля, он еще заранее разослал письма своим послам, чтобы те сообщили Папе о договоре и успокоили его вестью о том, что ему обещана власть над целым христианским миром. Замысел дожу почти удался: отлучение было снято со всех крестоносцев и они были возвращены под милостивое крыло матери-Церкви. Все, кроме Дандоло. Старик был в ярости, он терзался в душной и тесной каюте корабля, державшего путь в Царьград. Он думал о Папе, молодом сорокачетырехлетнем Иннокентии, который никак не мог простить ему того, что обещаниями и подкупом он переманил к себе армию крестоносцев, отозвавшихся на призыв Папы, что повел армию за собой, не спросив верховного церковного правителя власть которого не смел оспаривать никто из великих мира сего. Задыхаясь от приступов кашля, Дандоло старался не показывать насколько его обижает и оскорбляет решение Папы.

Дож знал, что вспышки гнева – это проявление слабости. Но оставшись один, он не мог не проклинать сопляка Сегни – он упорно называл Папу его светским именем. В душной каюте, страдающий от рвоты, выворачивающей его старческую утробу, измученную морской болезнью он плыл в неизвестность. Плыл и думал. Он, в этой тесной, похожей на гроб каюте, чувствовал себя преждевременно похороненным и это ему не нравилось.

Религия не очень интересовала и занимала дожа, но он признавал всем известные догмы Католической церкви, считая их полезными и нужными. Конфликты и споры с церковью, которые иногда случались, он исправлял и решал с помощью услуг и золота. – Решу и этот – подумал он. Тошнота, а также гнев и малодушие стали отступать и благодаря лечебным прогулкам в сопровождении Бонифация Монферратского и принца Алексея он стал чувствовать себя гораздо лучше. Его и далее, конечно, раздражало то, что кто-то, не являющийся венецианским патрицием, пусть он был самим Папой, имеет такое могущество и власть, что может его, венецианского дожа, объявить отлученным и нежелательным. Но в сущности, гнев Иннокентия и отлучение от церкви не создавали ему больших проблем. И Дандоло, уверенный в успехе, вернулся к интригам и планам, которые должны были привести к падению греческого царства. И ныне, в качестве доказательства того, что он был прав и сделал все, как надо, он спал сейчас в покоях ромейских правителей, спал под защитой охранников, которые тихо, чтобы не тревожить уснувшего дожа, выгнали из палаты евнухов базилевса, примостившихся, по старой привычке спать тут же, у ног хозяина.

На улицах Константинополя над Дандоло больше никто не смеялся и никто больше не говорил презрительно о том, что он стар и немощен. Папа, соображая, как лучше всего использовать в своих целях падение Константинополя и обретенную власть над всем христианским миром, старался избегать упоминаний о ссоре, предшествующей падению города. Ссора с Дандоло забылась, оказалась в тени великой прибыли, и Папа старательно избегал конфликтов с упрямым и коварным стариком.

Пробуждение началось с неприятностей: попытка самостоятельно подняться из недр глубокого царского кресла не удалась: Энрико Дандоло в яростном бессилии сполз обратно. Его слабый голос тонул в пространстве слишком большого зала, а где уж говорить о том, что он может проникнуть сквозь двойные тяжелые дубовые двери, поэтому он взялся за серебряный колокольчик и звонил и звонил в отчаянии и бешенстве, пока слуги не прибежали. Они его подняли и Дандоло, злясь на немощное свое, на непослушное свое тело, потребовал серебряную трость. Получив ее и успокоясь, он отдал приказ привести ожидающих аудиенции посетителей, которые уже давно маялись под дверьми в ожидании. Выпрямившись и повернув голову в сторону почти неслышных далеких шагов первого посетителя, Дандоло почувствовал знакомую острую боль под правой лопаткой, нахмурился и подождал, когда гость подойдет и заговорит.

– Ваше Превосходительство, я рад видеть вас, – произнес гость, крестоносец с короткой, аккуратно подстриженной седеющей бородой, которая показывала, что тщеславие не чуждо ее носителю.

Дож довольно улыбнулся, узнав голос, связал его в памяти с именем и, сделал пару шагов навстречу, приветствуя посетителя, а затем, отпустив слуг, вернулся к креслу, из которого только что встал. Он встретил посетителя лично, показывая тем самым свое уважение и сейчас настала его очередь доказывать, что тот тоже уважают его возраст и слабость. Рыцарь, в одежде со знаком пальмового креста на плече и большими красными крестами на белой тунике – знаком принадлежности ордену рыцарей-монахов, стражей Храмовой горы, тамплиеров, надетой на кольчугу, кинулся ему на помощь и, вместе со своим слугой арабом придерживая Дандоло, помог ему сесть в кресло. Обнажив голову, и наклонив ее в почтении – мелькнул кружок тонзуры на темени, рыцарь выпрямился и, несколько смущенный, скрестил сильные длинные руки на груди. Свое оружие, после краткого спора, рыцарь оставил у стражи в начале коридора. Он аккуратно поставил его у стены и запретил другим мужчинам трогать его длинный меч и широкий кинжал, предназначенный для борьбы двумя руками, а также необычное с коротким лезвием мечело и большой железный щит со знаком креста, который он во время ходьбы привязывал к спине. Сухого, выносливого и жестокого человека по имени Гийом де Монблан, который равнодушно нес свои сорок лет, суровая жизнь в палестинских пустынях и кровавые сражения состарили раньше времени. Он много раз был ранен, его тело иссушила жара и аскетическая жизнь, а его взгляд выдавал в нем неутомимого человека, который о жизни знает довольно много, чтобы больше ничего от нее не ждать и ничего не требовать. Он был предан монашескому обету, а еще больше – Великому магистру, стоящему во главе ордена. Он брал на себя задачи, которые другие не смели и не умели выполнить, и всегда возвращался из тайных смелых миссий таким же каким туда отправлялся: молчаливый, равнодушный, тихий и угрюмый.

Старший сын в богатой семье, принадлежавшей к старинному графскому роду, он начал задаваться вопросами поиска смысла жизни, который бы отличался от привычного в его среде, где смысл жизни сводился к захвату соседского поместья или замка, увеличению количества крестьян, воинов и стельных коров. Часто его понимание жизни, его способ управления и его отношения с соседями становились причиной ссор с отцом и братьями. Иногда ему казалось, что его, застенчивого и угрюмого, понимает и поддерживает лишь вечно скучающая мать, привыкшая терпеливо переносить тяжести ничегонеделания. Но в какой-то момент он стал догадываться, что ее тихая поддержка на самом деле лишь привычка соглашаться со всеми и во всем. Она устала от слов, от людей, от вопросов, желая только, чтобы ее оставили в покое и дали провести мирно остаток жизни в холодных, продуваемых сквозняками покоях, где из окна открывался вид на горы. Она, становясь все старше, все реже покидала их, скрываясь от мира и находясь в состоянии тихого помешательства.

При первой же предоставленной ему возможности, Гийом отправился в Палестину: там он мечтал найти смысл жизни или хотя бы знание о нем, а еще больше – мечтал о приключениях и славе. Он так никогда и не узнал, что его отъезд окончательно сделал мать безумной, а братья как можно поспешнее, чтобы устранить его из числа наследников постарались убедить отца, что его старший сын – досадная ошибка родителей и передавать ему графский титул никак не следует.

Вступив в монашеское братство тамплиеров, Гийом перед Великим Магистром Жильбером Эралем дал обет монаха-воина и орден стал его единственной семьей. Настоящая семья его почти не волновала, да и родные не особо спешили вернуть его назад. Они избавившись друг от друга, были этим довольны, и такая ситуация устраивала обе стороны. Гийом солидную часть своей жизни провел вдали от родины, в странах, где христиан было мало или почти не было.

Годы, проведенные в Палестине рядом с мусульманами, сделали Гийома похожим на тех, против кого сражался. В каком-то сражении он, сопровождая караван христиан-паломников в Иерусалим, был ранен и брошен своими товарищами. Его, полумертвого, с гнойными ранами и язвами поместили в одну тюрьму в Каире. Надеяться, что его выкупят он не мог – за пленников, принадлежавших к воинственным монашеским орденам: тамплиеров, госпитальеров, иоаннитов, мусульмане не принимали выкуп. Арабы считали их, особенно тамплиеров, опасными и непримиримыми врагами. Они знали их как религиозных фанатиков и жестоких бойцов, боялись и ненавидели их. Попавших в плен монахов-воинов, которые были самым большим препятствием для установления мира в Святой земле, мусульмане убивали без долгих раздумий, радостно отрезая им головы. В свою очередь, Великие магистры, под страхом вечного проклятия запретили даже думать о выкупе своих монахов-воинов.

Жизнь Гийому сохранило знание арабского языка и упорство. Там в Каире он забыл, как выглядит солнце и совсем не помнил прикосновения ветра к лицу. Там он узнал, что такое боль и что такое стыд. Там он научился есть крыс и научился сдерживать себя, чтобы не есть трупы себе подобных. Там он избавился от веры в Бога и научился жить, поскольку его мизерная жизнь оказалась самым главной для него ценностью. И его отпустили – без выкупа, без денег. Отпустили, но заключили с ним договор: ему было разрешено вернуться к своим и рассказывать о своем храбром и удачном побеге, но он должен в любой момент, как только потребуется, расплатиться за услугу, а как и каким образом – ему сообщат. Чтобы никто не смог обвинить его во лжи и разоблачить, все христиане, которые делили с ним тюремные страдания и знали, как он выглядит и как его зовут, были убиты.

Вернувшись из плена, он рассказал придуманную историю о бегстве и долгих страданиях, подтвердив свои слова настоящими шрамами, измученным телом и исхудавшим беззубым лицом. Новый, недавно избранный Великий магистр ордена тамплиеров Филипп де Плессье принял его объяснения – доказательство истины для него был не рассказ, в котором можно было найти много несостыковок, а давнее личное знакомство – и он, своей честью и именем, подтвердил, что каждое слово, сказанное Монбланом, является истиной. Договор, из-за которого он не слишком раскаивался, Гийом заключил с важным евнухом, который служил главным надзирателем в гареме султана и был обязан следить за неприкосновенностью жен и наложниц султана и плести, во имя интересов своего хозяина, шпионские сети.

Так, Гийом, поменяв душу на свободу, стал должником своих врагов, довольствуясь тем, что его редко зовут, почти не используют, позволяя ему жить в согласии с обетом, данным Ордену. Сопровождал Гийома слуга-араб– пожилой, коренастый о очень темнокожий, похожий в своей арабской одежде на кусок сала, который по странной прихоти снабжен круглым добродушным лицом. Сейчас он растерянно рассматривал окружающую его роскошь.

– Приветствую тебя, храмовник. И тебя, мой друг, доверенный великого султана аль-Малик аль-Адиля, ученый Хюсрев. Очень рад вас видеть.

Старик довольно улыбнулся пустым беззубым ртом и повернул лицо в сторону гостей, прислушиваясь, нет ли в комнате кого-то еще кроме них:

– Садитесь, садитесь поближе, пусть моя старость, отнявшая у меня и разум, и силы, не мешает вам устроиться поудобнее, если уж я не могу за вами поухаживать, – сказал старик, будто извиняясь. Он сел в высокое кресло, предлагая гостям опуститься на низкие резные деревянные табуретки и сесть поближе к нему. Он специально говорил тихо, желая незаметно заставить собеседников приблизиться, чтобы они, слушая его, как можно дольше находились в состоянии напряженного внимания. Гостям шепот не мешал – они не хотели, чтобы их видели и слышали чьи-то глаза и уши.

– Зачем вы пришли? Храмовник с арабским слугой – не совсем обычная картина, – спросил с укором Дандоло.

– Важность нашей встречи стоит риска, – ответил Хюсреф, доверенное лицо великого султана Египта аль-Малик аль-Адиля.

– Мой господин, да благословит Господь каждый его шаг, хочет знать, что крестоносцы делают в Царьграде и остается ли в силе наше соглашение? – спросил он Дандоло и погладил свой подбородок, на котором росли редкие волоски разной длины. Он напряженно смотрел на старика, пытаясь разглядеть на его лице ответ.

Хюсреф был опытным и образованным человеком, от природы веселым и добродушным. После легкомысленной и быстрой потери семейного богатства и растраченной безрассудной молодости, он несколько озлобился, но научился стойкости. Врожденное недоверие заставляло предполагать в собеседнике лишь худшее и поэтому он мало кому доверял. Когда-то в молодости, будучи распущенным юнцом, склонным к плохому обществу и запрещенным удовольствиям, он встретил парня, которому поверил, хотя его и плохо знал. Во время одной из ночных гулянок, где он, как обычно, тратил отцовские деньги на вино и удовольствия, он пообещал своему новому молодому товарищу, что его ждет великая слава и чудесная жизнь. В ту ночь, в задней комнате какой-то дамасской харчевни, где тайком наливали запрещенное мусульманской верой и законами султана плохое и очень дорогое вино, Хюсреф выпил за здоровье приятеля и пьяно поклонился ему как будущему султану.

С тех пор протекло много времени и друг его юношеских забав, султан Малик аль-Адиль никогда не забывал о его поступке и, доверял ему. Малик аль-Адиль суеверно убежденный в том, что Хюсреф умеет заглянуть в будущее сделал его своим доверенным лицом и всегда советовался с ним по вопросам важным и деликатным. Да и сам Хюсреф очень изменился: он стал если не мудрее, но во всяком случае опытнее, перестал кутить и научился давать правильные советы. Благодаря всемогущего Бога за неожиданное и незаслуженное счастье, Хюсреф, который бы ни за что не свете не признался, что в тот день был просто сильно пьян, старался быть для своего друга и правителя полезным и надежным человеком, доказывая ему, что и что султан не ошибся в нем.

– Конечно. Наш договор остается в силе, – ровным деловым голосом ответил Дандоло.

– Я никого не обманул. Мы договорились, что армия крестоносцев не должна попасть в Египет или Святую землю, не так ли?

– Да, так, дож. – согласился мусульманин.

Гийом де Монблан тихо сидел рядом с переговорщиками и старался не мешать, даже дыхание затаил. Его мысли были далеко и его не интересовал разговор дожа и посланника султана. Он рассматривал помещение и восхищался мозаикой, которая изображала не совсем картину охоты.

– Итак, крестоносцев в Египте не будет, – продолжил дож, – на самом деле, они никуда отсюда не двинутся. Сейчас самое время делить земли и титулы, и неужели ты действительно думаешь, что кому-то есть дело до бессмысленных путешествий и сражений за песок, который настолько сух, что однажды впитает в себя кровь всех людей на свете – не важно, христиане они, евреи или мусульмане? – скрипуче засмеялся венецианец, закашлявшись от приступа смеха.

– Передай султану, что венецианский дож держит свое слово и что его не интересуют ветхие церкви и редкие источники пустынных земель. Деньги я получил. Флот крестоносцев никуда двинется без моего приказа. А ты, в свою очередь, напомни своему господину, что и я, ожидаю исполнения его обещаний и уважения к нашим торговым привилегиям. – закончил старик, уставший от долгой речи.

– Не волнуйся, – с заметным облегчением произнес довольный Хюсреф.

– Будет так, как мы договорились. Кто будет править империей – не имеет решающего значения, но, безусловно очень важно. Поэтому мы не хотим, чтобы это был кто-то неуправляемый, кто-то слишком горячий. Нам нужен человек, который будет заниматься своим делом, не обращая на нас внимания, – продолжил посланник султана, желающий затронуть в разговоре и те темы, которые раньше упоминались лишь вскользь.

Он взял кубок с холодной водой, даже не посмотрев на широкие конические золотые чаши, наполненные красным вином, которое охладили в снегу, доставленным с Олимпа.

– Разумеется, у меня уже есть решение, – кивнул головой Дандоло. Он был всегда опережал всех: и врагов, и временных друзей. Он всегда заранее угадывал их нужды и их планы, читая своими слепыми глазами все мысли и тайны.

Самоуверенность дожа всегда Хюсрефа раздражала. Старый лукавый неверующий лис, так называл он его в разговоре с султаном, постоянно помня, что Дандоло искусный мастер как в составлении договоров, так и в уклонении от их выполнения. Всегда выходило так, как будто он выполнял все, на что подписывался, а если что-то не получалось, и нужно было отвечать за свои действия, то всегда оказывалось, что в это виноват кто-то другой. Как только Папа Иннокентий призвал латинян к священной войне за святые места, султан аль-Малик аль-Адиль договорился с хитрым венецианцем, что он никогда ни одной армии крестоносцев не даст кораблей для военного похода.

Дандоло же знал, что крестоносцев, которые уже начали собираться в военный поход, нужно подчинить себе, чтобы действовали они в соответствии с его желаниями и потребностями. И он приготовил для них короткий крепкий поводок, сплетенный из ловушек и обещаний. И его обещание султану полностью отвечало его же планам: повести крестоносцев на Царьград. И взяв столицу Византии крестоносцы сами бы отказались от целей своего пути, подарив Венеции превосходство и богатство. А Папу легко подкупить так желаемой им властью над всем христианским миром.

За обещание и оказанную услугу султан заплатил столько, что можно было построить еще несколько флотов, но корыстный венецианец требовал еще больше. Он заключил договор только тогда, когда получил огромные торговые привилегии. И сейчас вот об этих привилегиях и шел разговор – осторожный и сдержанный.

Хюрсеф вспомнил как в первом разговоре дож уверял посланника султана, что для его старческой души, которая вот-вот познакомится со своим Творцом, слишком велик грех предательства воинов веры. А Хюсреф напоминал тогда дожу, что не уверен, что крестоносцы после Константинополя не продолжат свой путь, причем, используя венецианские корабли.

– Времена нынче тяжелые и в моей бедной стране нужда и оскудение, поэтому я не могу наживать так много неприятелей за столь малую сумму, да еще пропустив надежный заработок.

Старик вздохнул и стал потихоньку подниматься, подытожив с печалью:

– К сожалению, договора не получилось.

Хюсреф вспомнил, как Дандоло тогда поднял слепые глаза, чтобы, как он говорил, посмотреть, о чем думает его собеседник. Тогда-то Хюсреф, следуя указаниям султана сделать все, только бы христиане не оказались у его берегов, и добавил в договор торговые привилегии. Сейчас он подтвердил, что они готовы выполнить свое обещание. Старик пришел в хорошее настроение, поставил свою печать и тут же предложил тщательно подготовленный и проверенный способ для перевода денег и начала торговли.

– А кого вы видите в качестве нового императора? – спросил Хюсреф, решив воспользоваться возможностью и узнать имя, которое старик сознательно не упомянул. Посланник султана надеялся на ответ, который бы послужил достаточным поводом для того, чтобы противостоять дожу. Большой пользы от этого не было, но он, из злобы, хотел сорвать уже готовый разработанный план старика и напакостить ему хотя бы сейчас, чтобы с лица его сошло выражение довольства.

– Бонифация Монферрата, – ответил дож.

В ответ он получил долгое напряженное молчание.

– Дож, боюсь, что это невозможно. – после недолгих размышлений произнес Хюсреф.

– Нет. Кузен немецкого короля, брат иерусалимского короля, родственник ромейского императора. Сын из семьи, отмеченной знаком крестоносцев с тех пор как появились эти проклятые богомерзкие походы. Это невозможно, – рассуждал Хюсреф, не собираясь уступать.

Столкнувшись с сопротивлением, Дандоло заменил старческую расслабленность и бледность на раздраженные энергичные объяснения. Он сказал, что Монферрат его протеже и будет делать то, что он ему скажет и что он больше трубадур, чем воин.

Тамплиер слушал разговор, но не вмешивался в него. Сделав глоток охлажденного вина из глубокой чаши, которую он держал двумя руками, Гийом вспомнил голубоглазого немецкого рыцаря, маркиза Монферрата. Он хорошо знал, что маркиз не совсем такой, каким его представляет Дандоло. О нем говорили, что он любит песни и праздность, но, без сомнений, это был неутомимый и стойкий воин. Все это знал и Хюсреф, довольный, что наконец в его руках было более чем достаточно причин не соглашаться с выбором дожа. Он натянул на себя самое добродушное и сердечное выражение лица и с сожалением покачал головой:

– Это невозможно. Я верю, мой старый, мой дорогой друг, что он будет делать все, что ты ему скажешь, но ты находишься в возрасте, когда, не дай Бог, можешь легко заменить трудную жизнь легкой смертью.

Хюсреф взял горсть сухофруктов из глубокой чаши с двуглавым орлом, которая стояла на низком столе:

– Нет, боюсь, тут нет ни гарантий, ни долгосрочного договора, ни торговых привилегий для твоей Республики. А мой господин, следуя заветам Пророка, столь же великодушен в дарении, сколь же упорен в мести. Твой флот может подвергнуться преследованиям и нападениям. Хотя я, безусловно, как того требует наша дружба, использую все свое влияние, чтобы этого не произошло. Но воля султана– этой тени Пророка – это воля Божья, – посланник беспомощно пожал плечами и смахнул с бороды сахарные крупинки.