Текст книги "Когда с вами Бог. Воспоминания"

Вера, или Звероце, как мы ее называли, родилась во время турецкой войны. Она была всегда слабеньким и хрупким ребенком с бледным лицом. Мы ее прозвали Звероце за то, что она распевала одну песню, которую мы все хором пели таким образом:

 
Красны как пришли денечки,
Я гулял в лесу весной,
Там все птицы и звероце
Веселилися со мной.
 

В песне же говорилось: «все птички и зверечки». Она и Сюля были самые маленькие, и я их всегда вижу с Мими.

Мне было уже 14 лет, когда родилась Сю (сестра Наталья), и я хорошо помню это событие. Мама заранее мне объясняла, что ждет ребенка, что он находится у ее сердца и что Бог так трогательно это установил. Мы знали, что появление сафессы[58]58
  Сафесса – возможно, искажение франц. слова sage-femme – акушерка.


[Закрыть] предвещало скорое появление ребенка. Затем приходил доктор Сукачев, которого мы называли Сукочкой, и нас долго не пускали к Мама. Наконец в детскую приходила сафесса и вносила пакет из одеяла и фланели, из которого слышался плач новорожденного. Несмотря на наши мольбы остаться, нас выдворяли из детской на время каких-то тайных манипуляций. Затем появлялась Прасковна и разрешала нам пройти в детскую, чтобы увидеть новорожденного. Мы на цыпочках пробирались в детскую, и там в люлечке, обтянутой сверх голубого шелка белым тюлем, лежал маленький ребенок с припухлым личиком и, по обыкновению, спал. От него исходил какой-то особый неподражаемый аромат, который так свойственен чистому младенцу, а может, это был запах Poudre d’iris.[59]59
  Душистая пудра, присыпка (фр.).


[Закрыть]

Даже теперь, когда употребляют чистый тальк, так как считают негигиеничным душистую пудру, все равно запах младенца меня умиляет и радует. Но что только не навертывали на ребенка! Во-первых, он всегда лежал в чепчиках. Одевались у нас маленькие дети по-английски, то есть ни конвертов, ни пеленания и в заводе не было, а сверху распашонок и пеленок надевалась длинная фланелевая юбка, разрезанная спереди сверху донизу, которая захлестывалась на груди. Сверху этого – длинная белая юбка из толстой материи, затем длинное платье в кружевах и прошвах, а сверх всего вязаная белая кофта. В изголовье люльки пришивался образок. Мама сама всех нас кормила, за исключением последних трех, которых она начала кормить, но не смогла закончить. Кормилицы были под строгим надзором Мими и никогда одни не выезжали в город. Их всегда сопровождала Прасковна. Дома кормилицы носили кретоновые сарафаны с крупным ярким рисунком, на шее – большие янтарные бусы, а на голове – кокошники, которые для выхода и парадных случаев были из красного бархата, вышитого золотом. Тогда же сарафан был шелковый из малинового штофа и такая же душегрейка – вся в сборку вокруг талии и отделанная золотым галуном и золотыми пуговицами. Для парадных случаев простой передник и рубашка заменялись на кисейные. Мы очень любили кормилиц, так как по вечерам они играли с нами в «пти же» (petits jeux – маленькие игры), как мы это называли, и учили нас всяким народным играм, вроде «заплетайся, плетень» или «а мы просо сеяли» и прочие. Еду кормилице подавали в детскую столовую, и мы всегда, облизываясь, смотрели, как она кушает чудные ленивые щи с большим куском мяса и гречневую кашу. Она должна была стирать пеленки и убирать комнаты для моциона, как выражалась Прасковна. Когда же она кормила, нам не позволяли топтаться возле нее, чтобы не мешать. Изредка мать кормилицы или ее свекровь приносили ей ее ребенка, и мы радовались, что можем его тискать, но кормилица всегда становилась грустной после таких посещений и много плакала и не хотела играть с нами. Мы видели ее слезы при расставании со своим ребенком, от которого сильно пахло мокрыми пеленками. По вечерам кормилицы пели какие-то заунывные колыбельные песни, чтобы усыпить ребенка, и я воображала, что именно так и надо убаюкивать детей, пока у меня не родились свои и бабуля мне объяснила, что ребенок должен сам засыпать, без всяких песен и убаюкиваний. Нас пускали к Мама в затемненную комнату, где разносились разные ароматы, которые употребляли для очищения воздуха, так как отворять даже форточку не полагалось, пока Мама лежала после родов, а лежали тогда долго. Мама обыкновенно поднималась к крестинам, которые совершались в большой зале. Всех нас крестил Иван Михеевич, несмотря на свою старость, и только Саша, родившийся в Париже, там же и был крещен отцом Васильевым. Папа и Мама не присутствовали при крестинах, так как это не полагалось, а молились вместе в Голубой гостиной, куда была открыта дверь залы. Мама была в нарядном халате и сидела в глубоком кресле или лежала на кушетке. Мы стояли вместе с Мими и с напряженным вниманием следили за всем, и меня пугала при этом мысль, что батюшка может вдруг удушить ребенка во время погружения в купель. Перед крестинами Прасковна суетилась вокруг купели, задрапированной изнутри чистой простыней, и проверяла с градусником температуру воды. Сафесса держала ребенка на руках, пока не передавала его восприемнице. После крестин она же передавала ребенка Мама, приносила поднос с шампанским и, по старинному обычаю, гостям полагалось класть ей деньги на поднос, беря бокал. Крестильное платье было заказано бабушкой Паниной для дяди Саши и всем нам надевалось после крестин, а затем Мама подарила его мне к твоим[60]60
  Имеется в виду дочь Аглаида.


[Закрыть] крестинам, и всем вам его давали в этот день. На следующий день после крестин бывала обедня в нашей церкви, и восприемница приезжала сама, чтобы нести ребенка к причастию.

Помню восприемницей Екатерину Федоровну Тютчеву у Звероце (тетя Вера Оффенберг) и, когда родилась тетя Сю, Наталью Афанасьевну Шереметеву, которую мы называли Фанафиной. У меня осталось в памяти, как Петя, который только что выучился ходить и носил еще юбки, выполз на середину церкви на четвереньках и чуть не заполз в Царские Врата во время Херувимской. Мими едва успела его схватить и водворить обратно на место. Кажется, у нее на руках был грудной ребенок, может быть, Вера, которую принесли к причастию. Кстати, о Вере, вспомнила, что ее назвали в честь одной из сестер дедушки Панина, Веры Никитичны, которая была горбатой вследствие того, что в детстве ее уронили с большого балкона над арками подъезда, куда выходили окна с лестницы, двери из залы и детской. Не понимаю, как ребенок вообще остался жив, упав с такой высоты. Во всяком случае, она осталась горбатой и не росла. У Мама были миниатюры работы мадам Пайель, на которых у бабушки Веры было красивое грустное лицо, и Мама говорила, что всю жизнь она была страдалицей и под конец мучилась болями в спине, которые успокаивались, если ее сильно били по горбу. Для этого в одной из комнат на полу были разложены матрацы. Она жила с матерью и сестрой Аделаидой Никитичной в московском доме, где и умерла на той половине, на которой потом жила бабушка Панина.

По обычаям того времени, их мать, графиня Софья Владимировна Панина (рожденная Орлова), заготовила обеим дочерям приданое, сложенное в большие кованые сундуки. Все носильное белье было из тонкого домотканого батиста, и Мама для моего приданого переделала из них дюжину денных рубашек, которые пришлось сузить и укоротить из-за их огромных размеров. Было непонятно, как можно было с удобством носить такие обширные вещи под платьем. Мама нам рассказала, что отдала несколько дюжин длинных, до локтя, белых лайковых перчаток, которые ее няня Елизавета Ивановна, будучи позже экономкой в Дугине, разрезала на куски для чистки серебра. Они как раз пригодились бы нам, когда мы начали выезжать. Мама подарила мне и Тоце изумительной красоты покрывала и наволочки, вышитые по тонкому домотканому батисту переплетенными узорами крупной гладью. На моем был вензель «А и П», перевитый с графской короной. Мама говорила, что никогда не будет заранее заготавливать нам приданое, так как считала это porte malheur.[61]61
  Дурным знаком (фр.).


[Закрыть]

Мне почему-то вспомнились две встречи в детстве, которые соединили наше поколение с далеким прошлым. Первая – моя заутреня и разговение, когда мне было лет восемь, так как первое причастие было в Ницце. В тот год дедушка Мещерский, отец моего отца, проводил, по обыкновению, с нами Пасху. Когда после окончания заутрени и обедни мы спустились в ярко освещенную залу, где громадный стол во всю ее длину ломился от разнообразных яств, и дедушка нам дал деревянные яйца, выкрашенные в различные цвета шотландских tartans,[62]62
  Пледов (англ.).


[Закрыть] в каждое была вложена новая серебряная мелочь на сумму три рубля. Мы были в восторге. Когда я, поблагодарив дедушку и поцеловав его руку, стояла, с восхищением разглядывая яйцо с деньгами, дедушка подозвал меня снова. Около него стоял высокий благообразный старик в старомодном мундире, который красиво сидел на его старческой фигуре. Мама подошла и просила поцеловать руку старика. Он погладил меня по голове. Это был Аркадий Осипович Россети, брат Смирновой, с которой переписывался Н. В. Гоголь. О Гоголе я тогда уже знала, но о Смирновой еще не слыхала. Вторая встреча произошла во Франкфурте, где мы были с Мама: Катя, Муфка и я. Не помню, где была остальная часть семьи и откуда и куда мы ехали. Мама всегда давала знать родным и знакомым, когда проезжала через их края. Иногда просто приходили к нашему поезду, чтобы повидать родителей. В этот раз Мама нам сказала, что к нам приедет поэт, князь Вяземский,[63]63
  Вяземский Петр Андреевич (1792–1878) – поэт, литературный критик. Друг Пушкина.


[Закрыть] который очень знаменит и к тому же в родстве с нашим дедушкой Мещерским. Мы с нетерпением ждали его приезда. Когда же отворилась дверь, то вошел великан, как мне показалось, в длинном старомодном сюртуке и с привлекательным улыбающимся лицом. Он радушно и ласково поздоровался с Мама и троекратно нас всех перецеловал. Затем Мама усадила его в кресло, и они стали разговаривать, а нам велела позвонить, чтобы подали чай. Мы усердно принялись накрывать на стол. Когда кельнер все принес и Мама заварила чай, начали угощать Вяземского. Мама всегда возила свой чай, так как не любила смесей, которые подавались в гостиницах. Помню свое чувство благоговения, когда я подавала Вяземскому чашку и подносила угощение. Почему-то Катя с Муфкой больше наблюдали, когда я хлопотала.

Под конец он мне сказал, что у них в семье принято давать прозвища и что меня он прозвал Дворецким за мое усердие. Уходя, он сказал: «Ну, прощай, Дворецкий!», что меня позабавило и вместе с тем мне польстило, что такая знаменитость обратила на меня внимание. Мы больше никогда его не видели, но помню позже, когда мне было лет девятнадцать или двадцать, мы были в Баден-Бадене, где жила его вдова, княгиня Вера (не помню отчества)[64]64
  Вера Федоровна Вяземская (рожд. княжна Гагарина; 1790–1886), жена П. А. Вяземского.


[Закрыть] Вяземская. Мама меня брала с собой, когда ее навещала, и часто посылала меня с нашей гувернанткой мисс Хилл отнести ей корзинку крупной земляники от Мама. Мне нравилось к ней ходить и слушать ее рассказы. Она была очень полная при небольшом росте и всегда принимала нас лежа на кушетке в бесформенном одеянии. Несмотря на преклонные годы, в ней оставалась юношеская живость и сердечная молодость, которые привязывали всех молодых. Я по глупости не знала, что она была в числе тех, кто присутствовал при кончине Пушкина, о чем недавно прочла в одной газете. Надо было записывать ее рассказы, но я этого не делала, а только наслаждалась этими посещениями ее маленькой и уютной гостиной. И всегда с сожалением уходила от нее. Забыла сказать, что, со слов моего отца, князь Вяземский не был атеистом, но не был и сильно верующим, но перед смертью он написал трогательные стихи, полные смиренной веры, которые Папа мне подарил. А сам князь Вяземский прислал мне свои стихи, поскольку Мама ему говорила о моей к ним любви и интересе. Этот том стихов был у меня в Марьине. Любимые стихи и прозу я списывала себе в альбом, который Мама подарила мне для дневника. Дневник мне надоел, и я его быстро забросила, а стихи стала записывать. Я, кажется, подарила тебе оба альбома: мой и Катин.

Вспоминаю время, когда мы перешли в ведение Leek, с которой много читали, работали, а летом собирали коллекцию бабочек, ездили верхом, катались на лодках, купались, играли в крокет. Иногда устраивались пикники в загонах, где Мама построила маленький охотничий домик в четыре комнаты рядом с домом объездчика. Говорила ли я, что загонами назывался лес, расположенный на живописных берегах речки Амчаской,[65]65
  Речка с таким названием не обнаружена.


[Закрыть] которую можно было перейти вброд верхом. Часть леса была огорожена высоким частоколом, в котором и находился загон для оленей. Они были рыжеватые с белыми пятнами, а у самцов большие плоские рога. В ограде загона находился железный источник, накрытый навесом с иконами. Раз в год туда приходил Крестный Ход, так как источник считался чудотворным. Все камни, через которые протекала эта вода, принимали ярко-рыжую окраску и покрывались густым слоем ржавчины. Мама посылала эту воду в Москву для анализа, и выяснилось, что в ней очень много железа. Мы любили загоны. Под Петров день мы ездили туда собирать землянику, которая росла там в большом изобилии, так что вся местность благоухала от нее. Она особенно густо росла вокруг пней, над ней вились пчелы и бабочки, которых мы ловили для нашей коллекции. Для этого мы вместо уроков ездили в Поповские леса, где носились по полянам в высокой душистой траве с сачками. Ромашки, незабудки, иван-да-марья, сочные лютики, белые и лиловые ночные фиалки, аромат которых под лучами солнца казался почти одуряющим, покрывали лужайки сплошным и ярким ковром и наполняли душу бесконечной радостью. Было так весело носиться за бабочками и ловить их так осторожно, чтобы не повредить нежных крылышек, но потом было гадко их усыплять хлороформом. Я всегда старалась увильнуть от этого неприятного занятия. Несколько раз, уже дома, мы видели, как несчастная, уже проткнутая булавкой бабочка, насаженная на кусочек пробки, приклеенной на дно стеклянного ящика, беспомощно била крыльями, стараясь сорваться с ужасной булавки. Это зрелище, признаться, отбило у меня охоту продолжать коллекцию, которая была уже довольно внушительной и очень аккуратно составлена с латинскими и английскими названиями под каждой бабочкой. Мы всегда мечтали поймать Swallow-tail.[66]66
  Раздвоенный хвост (англ.).


[Закрыть] Это большая желтая бабочка с заостренными книзу концами нижних крыльев, окаймленных черным и голубым, и с красными пятнами. Но нам так и не удалось ни разу ее увидеть. Видимо, в наших краях они были редки. За границей мы их видели много раз. После обеда мы часто катались на лодке. Для нее был построен небольшой навес недалеко от купальни. Сама лодка принадлежала Саше, и он хранил у себя ключ, но всегда охотно позволял нам ею пользоваться, да и сам любил на ней покататься. Иногда в нашем катании принимал участие Папа, но чаще он ходил гулять с Мама, когда мы уходили на речку. Они смотрели, как мы отправлялись веселой гурьбой, для чего спускались к реке и стояли под руку, пока мы усаживались и распределяли весла. Наш домашний доктор, Петр Семенович Алексеев, садился за руль, и мы с Евгением Евгеньевичем и с Leek по очереди гребли, причем доктор затягивал при этом какую-нибудь хорошую песню. Было одно место, где мы часто пробовали объехать один из островов через заросли тростника и камышей, что было возможно только в половодье. Тут Петр Семенович затягивал «Дубинушку», и мы все с увлечением и изо всех сил отталкиваясь веслами вторили: «Ей, зеленая, сама пойдет: идет! идет! Пошла-а-а!» И при этом часто ни с места! Но это только вдохновляло нас на новые усилия. Папа с Мама с берега смотрели, смеясь, на наши попытки, идя по дороге, которая вилась вдоль берега Вазузы. На обратном пути мы не торопились, не гребли, а, опершись о весла, слушали многоголосое кваканье лягушек, кряканье речной птицы или далекое пение крестьян, идущих с работы. В кустах заливались соловьи, и как-то особенно щемило сердце при звуках их песен любви, хотя тогда мы еще не понимали, что это песни любви. Иногда луна всходила медным шаром над речкой, недалеко всплескивала рыба. Мы уже не пели, а молча плыли, прислушиваясь к вечерним звукам всеохватной деревенской тишины. Когда мы приставали к берегу, то в окнах гостиной и в кабинете Мама горел свет. Выпрыгнув на влажную траву и закрепив лодку, мы бежали взапуски в гору, к дому, где Папа и Мама уже ждали нас за чаем с самоваром. Тогда не было электричества, и всюду в окнах мерцал свет, а теперь свет горит только в одной из комнат, где вы находитесь. В коридорах и проходных комнатах горели лампочки, которые Костюша ежедневно заправлял и чистил в маленькой комнатке, обитой жестью над буфетом, а затем разносил по всему дому. Но у родителей на письменных столах в Дугине горели только свечи, а в Москве лампы с зелеными стеклянными колпаками. В Дугине занавески были тюлевые в узорах, и только в нижнем этаже плотные, так как вечером дом был весь освещен, а теперь все дома темные. В девять вечера мы отправлялись спать. Катя и я, а позднее Муфка спали внизу с Leek, у которой комната была рядом с нашей проходной. Саша с Евгением Евгеньевичем во флигеле. Доктора жили в большом доме через двор, а детские комнаты и родители располагались наверху. Внизу же жила камер-юнгфера[67]67
  То же, что камер-юнгфрау – личная прислужница, присутствующая при одевании.


[Закрыть] Мама. Во флигеле Саши внизу помещалась экономка со своей прислугой, а остальная прислуга жила внизу в другом флигеле, где также размещалась обойная мастерская, где постоянно работал обойщик Иван, приехавший на лето из Москвы. Мама любила ходить смотреть, как он обивает мебель, закладывая в рот пригоршни мелких гвоздей. В большом готическом здании на улице, ведущей через Дугино, по прозванию Скачиловка, помещалась обширная столярная мастерская, напротив ампирного манежа. Мама называла готическое здание arts et métiers.[68]68
  Искусство и ремесла (фр.).


[Закрыть] Там неустанно работал столяр Степан с кожаным ремешком вокруг головы, чтобы в глаза не падали волосы. Мама заказывала ему книжные шкафы для двух библиотек: во флигеле Саши и в галерее, соединяющей этот флигель с главным домом. Шкафы делались из местного светлого дуба по рисункам из английских журналов, которые Мама выписывала в изобилии. Степан делал всякую мебель, которую обойщик Иван потом обивал.

Раньше в Дугине при графе Панине были и другие мастерские: каретная, оружейная, шорная, располагавшиеся вдоль все той же Скачиловки, как и дома батюшки Василия и дьякона. Со временем прибавилась еще почта, которую в нашем детстве привозили из соседнего уездного городка Сычевки.[69]69
  Сычевка – уездный город Смоленской губернии на реке Вазузе, станция Новоторжская Николаевской железной дороги.


[Закрыть] В конце Скачиловки была кузница, слесарная и длинный ряд помещений для садовников, рабочих и прачек. Всюду кипела работа, слышалось ржание лошадей, мычание коров, проходивших и поднимавших облака пыли; гремели по мостовой порожние, возвращавшиеся с работы телеги, медленно двигались нагруженные сеном или снопами. А теперь все это затихло и вымерло! Большой дугинский дом сожжен большевиками, дорогая церковь, в которой нас венчал батюшка Василий и где покоился прах его, наших родителей и предков, осквернена, прах выброшен, а сама церковь обращена в кинематограф либо в склад или амбар. Наши родители интересовались всем, что происходило на белом свете, за всем следили, встречались с выдающимися людьми, которые навещали Москву или проезжали через нее. Помню, как они пригласили известного путешественника Пржевальского, который заехал в Москву между двумя экспедициями в Азию. Он читал лекцию в нашей зале и показывал длинную акварельную панораму Голубой реки в Китае. Это была бесконечная бумажная лента шириной в страницу тетради, которую он постепенно разворачивал, объясняя изображенное на ней и события, которые происходили в разных участках реки. Он описал диких лошадей и других животных, которых встретил в пустыне; растительность и народонаселение тех мест. Мы с увлечением слушали этот рассказ. Помню, как один ученый из знакомых Папа, новый Вайнберг, показывал нам первый граммофон, микрофон и фонограф, которые только что были изобретены. Фонограф был в виде валика, какие бывали в заводных шарманках, только покрыт был слоем красноватого воска, на котором выдавливались какие-то крошечные знаки, воспроизводящие звуки. Надо было с величайшей осторожностью обращаться с этими приборами, которые при малейшем прикосновении искажали передачу. Вайнберг привел с собой маленького горбуна, Василия Адамовича, который помогал ему устанавливать и демонстрировать прибор и который охотно всем объяснял и отвечал на вопросы. Вайнберг был, кажется, братом того, который был рассказчиком жидовских анекдотов. Впрочем, они сами были жидами или, во всяком случае, очень походили на них.

Помню, как Мама однажды поехала в гости к жене городского головы Третьякова и взяла меня с собой. Мне было лет десять-двенадцать. Госпожа Третьякова жила в особняке на Пречистенском бульваре. Видимо, она была еще молода, но мне показалась средних лет. Одета она была в темное бархатное платье и нас приняла очень любезно, но в ее облике чувствовалось достоинство. Она отвела нас в свой маленький кабинет, который был увешан картинами, которые я тотчас принялась рассматривать, сидя в углу, где меня усадили. Вероятно, хозяйка заметила мой интерес и вскоре отвела нас в большую гостиную, где были собраны картины новейших французских мастеров, которых она преимущественно и собирала. Она называла их имена, но я не помню ни одного, а только запомнилась мне одна большая картина беловатого колорита, изображавшая свидание крестьянки с молодым человеком. Для меня это был совсем новый колорит, но движение было искусно передано, и чувствовалось тепло залитого солнцем пейзажа за ними. Затем госпожа Третьякова спросила Мама, не хочет ли она посмотреть ее коллекцию статуэток из Танагры.[70]70
  Древнегреческие терракотовые статуэтки, найденные в погребениях около города Танагры в Беотии (Греция).


[Закрыть] Это название я никогда не слышала, но Мама знала все и выразила желание посмотреть на них. Нас отвели в соседнюю комнату, где стоял невысокий стеклянный шкаф красного дерева, на верхней полке которого были расставлены эти статуэтки, местами со следами краски. Одна женская фигурка была изображена в соломенной шляпке, которые носят теперь и носили во дни нашей юности. Помню, что госпожа Третьякова обратила внимание Мама на маленькую позолоченную Венеру не выше четверти аршина, которая, по ее словам, была особенной редкостью.

Я любила ходить с Мама в гости и по магазинам. Всюду ее встречали радушно, а она всегда справлялась у хозяев магазинов об их семьях или советовала приобрести тот или иной предмет, о котором вычитала в журналах и каталогах. Почему-то в то время она называла меня «мой Посейдон». Катя чаще бывала с Папа. Она была очень серьезной и настоящим «книжным червем». Училась она всегда старательно, хотя учение нелегко ей давалось, зато она умела зубрить. Муфке было легко учиться, ей достаточно было раз прочитать, чтобы знать почти дословно. Саша тоже блестяще учился и, кажется, кончил Лицей одним из лучших. Мне учение давалось нелегко, и заучивать наизусть было просто трудно, особенно тексты, которые задавал нам по-славянски из Евангелия наш законоучитель, о. Виноградов. Он и почти все наши учителя преподавали в Лицее. Мы сами готовили уроки без посторонней помощи, так что теперь меня удивляет, что девочки Масоли не могут сами готовить свои задания и для того нанимают учителя. Когда мы перешли в распоряжение гувернанток, то день наш был строго распределен по часам. Утром пили чай в классной вместе с гувернанткой, затем до завтрака в 12 часов шли уроки. Два раза в неделю приходила учительница музыки и занималась с каждой из нас отдельно до завтрака. Она была ученицей Рубинштейна, но слишком строга и, когда мы не так играли, колотила нас по пальцам карандашом. Звали ее Надежда Алексеевна Муромцева. Все ее ученицы были влюблены в Николая Рубинштейна, она часами рассказывала о нем нашей Leek. После завтрака мы шли гулять, но при 14 градусах мороза по Реомюру нас не выпускали. От 3-х до 5-ти снова были уроки. В 5 часов обед в столовой с родителями, как и завтрак в 12 часов. К последнему нередко приходили сослуживцы Папа, которые случались у него по делам учебного округа. Они всегда были в вицмундирах с золотыми пуговицами. Иногда Папа приходил с ними, а нередко присылал сказать, что слишком занят и позавтракает потом. Это приводило Мама в отчаяние, так как она знала, что для него это вредно, и пыталась через сослуживцев сделать так, чтобы он пришел вовремя. Иногда он забегал на минутку, чтобы обнять Мама перед тем, как куда-нибудь ехать по делам. Мы не должны были занимать публику нашими персонами, как выражалась Мама, и потому ели молча и только отвечали, если нас кто-то спрашивал. Я до сих пор благодарна Мама за это правило, так как в жизни чаще встречаешь людей, которые охотнее всего говорят о себе, особенно я это заметила в провинции, когда мы жили в Новгороде. Нужно, прежде всего, выслушивать остальных, так как люди любят рассказывать о своих переживаниях, и редко говорить о себе и преимущественно в тех случаях, если твой рассказ может чем-то помочь собеседнику.

Я никогда не слыхала, чтобы Папа или Мама говорили о себе. Когда мы подросли, то они нам рассказывали про свое детство или молодость, когда мы их расспрашивали. В разговорах со своими собеседниками они старались to draw them out[71]71
  Вызвать их на разговор (англ.).


[Закрыть] или обсуждали всякие интересные, по большей части современные вопросы. К обеду мы должны были переодеваться. Часто бывали гости, например, Сергей Михайлович Сухотин приходил всегда в определенный день раз в неделю. Его обеды были распределены на всю неделю у всех его знакомых. Он был любитель хорошо поесть, так что для него заказывались особые блюда и закуски, подавали двух сортов икру с горячим калачом. После обеда, когда старшие пили кофе в Красной гостиной, нам позволялось приходить за канарами: кусочки сахара, пропитанные кофе на ложке. Иногда нам перепадали конфеты, которые каждый день приносили свежими от «Альберта» в небольшой белой или розовой коробке. Два раза в неделю после обеда бывали уроки танцев. Тогда приходил учитель со своим скрипачом, и мы для этого надевали особые туфли из черной прюнели, без каблучков. Первым таким учителем был француз, он подолгу нас держал в разных позициях: первой, второй и так далее, затем battements, chassées[72]72
  Батман – движение классического танца (фр.); шассе – па в балете (фр.).


[Закрыть] и прочие, а под конец была кадриль. Этот учитель был всего год, а затем его сменил Гиллерт, который сам танцевал в балете, он приводил особого тапера. Сам он был очень наряден во фраке и белых перчатках, с черными усиками, мы его находили красивым. Пока он нас не научил танцевать как следует, был строг. Нас было много, так как к нам присоединялись мальчики Комаровские – наши троюродные братья, Юрий и Вика.[73]73
  Граф Виктор Владимирович Комаровский, церемониймейстер Высочайшего Двора, вятский вице-губернатор. Супруга – рожденная графиня Соллогуб.


[Закрыть] Последний героически погиб во время революции, он был расстрелян в Крыму, недалеко от Феодосии. Нам рассказали, что его поставили на высокой скале, спиной к морю, и стреляли почти в упор. Гиллерт по именам нас не звал, Катя была первая барышня, я – вторая и так далее. Со временем он считал, что я танцую лучше всех, и вел меня в первой паре мазурки, которую замечательно отплясывал, и вдохновлял свою партнершу. Раз во время урока приехала княгиня Мария Павловна Щербатова, которая была знаменита своей мазуркой. Она согласилась пройтись с Гиллертом в мазурке и шла как лебедь, без кривляний, а он тоже не отставал, так что видеть их в танце было большим наслаждением. После этого наши неуклюжие скачки казались смешными и уродливыми. Мы любили танцевать и в то время очень добросовестно проделывали фигуры кадрили, которые на настоящих балах обращались в дикий пляс. Мама все хотела, чтобы мы выучили какой-нибудь знаменитый танец, который танцевала леди Гамильтон во времена Нельсона, но мы считали эти движения аффектированными и даже не старались выучивать их. Француз тщетно старался обучить нас русской лявонихе,[74]74
  Белорусский парный танец.


[Закрыть] но безуспешно, так как мы только кривлялись, размахивая платком, и все превращали в балаган. Он всегда корил нас и уверял, что в будущем мы пожалеем, что не воспользовались его уроками. Во время таких уроков родители с гостями переходили в залу и смотрели, как мы танцуем. Младшие дети тоже приходили и в уголках пробовали некоторые движения. Прежде всего, после всех разнообразных pas (шагов), которые нужно было знать назубок, нас учили менуэту, затем вальсу, польке, мазурке и в виде большого послабления гросфатер,[75]75
  Немецкий танец.


[Закрыть] которым обычно заканчивались наши вечеринки, которыми дирижировал Гиллерт. Они начинались в семь часов и кончались в девять или начале десятого. Первым нашим появлением на вечере в гостях был спектакль у Щербатовых, для чего соорудили в зале большую сцену. Мы были тогда подростками, а Сонечка и Машенька Щербатовы уже выезжали, и во время этих спектаклей и репетиций устроились их свадьбы: Сонечки с Васей Петрово-Соловово и Машеньки с Юрием Новосильцевым, который очень хорошо играл на сцене и был талантливым jeune premier.[76]76
  Первым любовником (фр.).


[Закрыть] Мы все покатывались от смеха, когда он с серьезным видом и неподражаемой мимикой появлялся на сцене. В одной пьесе он изображал англичанина, коверкающего французский язык. Нас всех сажали в первый ряд, а взрослые размещались в креслах за нами. Добрая м-ме Кемпфер, их гувернантка, бывала всюду и всем успевала помочь. Конечно, не последнюю радость мы получали от открытых буфетов, где могли уплетать всякие пирожки, фрукты, торты, сэндвичи, оршады и разные другие водицы. Для взрослых устраивались отдельные буфеты, к которым нас не подпускали, да нам и не было в них надобности, так как нам хватало и наших «вкусностей», как мы выражались в детстве. После спектаклей были танцы, но нас отправляли домой, а Мама оставалась.

Я уже, кажется, писала, как добра была ко мне Сонечка Щербатова, когда я болела в Ницце, так что к ней я всегда испытывала особую привязанность. А когда она поселилась с мужем в Москве, Мама меня отпускала к ней, и я чувствовала себя очень важной, что сижу в гостях у замужней дамы. Впоследствии, когда мы стали выезжать, я подружилась с ее золовкой, Марусей Соловово, которая была необычайно некрасива, но прелестное существо, полное интересов. Один из ее братьев позже страстно влюбился в Муфку, которая не разделяла его чувств и поднимала на смех. Помню, как однажды на одном из маленьких балов он с ней танцевал мазурку и когда встал, чтобы вести ее к ужину, я вдруг увидела, что она приколола к фалде его фрака большой носовой платок, о котором он и не подозревал и обратил внимание, только когда заметил, что все смеются. Он оглянулся и оставил ее, чтобы снять платок. Я помню, с каким укором и огорчением он посмотрел на нее и затем ушел с бала. Мне же было так ужасно за нее неловко и больно за него, так как я считала, что она не имеет права поднимать на смех человека, так искренно ее любящего. Когда Мама узнала об этом, то была очень недовольна, но Муфка, в сущности, не по злобе это делала, а просто глупо пошутила. Дирижером на наших балах был граф Бреверн де ля Гарди, сумской гусар, который считался у нас самым нарядным и желанным кавалером, так что, когда он нас приглашал танцевать, мы были на седьмом небе от счастья. Он был высоким, стройным белокурым красавцем, и его предки были шведами. Раз он меня пригласил на мазурку, верно, считал своим долгом пригласить одну из хозяек, но так как, будучи дирижером, он все время носился по залу, то это избавляло его от необходимости занимать партнершу разговором, но я была польщена уже самим его приглашением. Когда же он вернулся на минуту, чтобы перевести дух, я заметила, что он уронил одну из белых замшевых перчаток. Я тотчас бросилась поднимать ее с подобострастьем, к немалому его изумлению, тем более что Мама стояла напротив нас, увидела эту картину и впоследствии объяснила мне, что не подобает поднимать вещи, оброненные кавалерами. Причем она смеялась, вспоминая мое усердие. Но я забежала далеко вперед.