Текст книги "Когда с вами Бог. Воспоминания"

Второе покушение произошло в Зимнем дворце, когда Государь с семьей выходил в столовую к обеду, но подложенная под столовую адская машина взорвалась раньше времени, когда никого еще не было, и разнесла всю комнату. Тогда мы впервые услышали слова «динамит» и «нитроглицерин». Мы думали, что последним натирают руки, добавив нежной розовой воды.

Мы были с Мама в Петербурге в то время, когда еще жива была Императрица Мария Александровна, умершая весной в Ницце,[95]95
  Ошибка. Императрица Мария Александровна умерла в Санкт-Петербурге, в Зимнем дворце.


[Закрыть] где также умер ее старший сын – Наследник, Николай Александрович, бывший женихом принцессы Дагмар Датской.[96]96
  Дагмар Датская стала в России императрицей Марией Федоровной.


[Закрыть] Когда он умирал на «Вилле Вермонт», пригласили Дагмар. При нем находился его брат, Великий Князь Александр Александрович. Когда приехала Дагмар, Наследник, будучи на смертном одре, соединил руки брата и ее и просил их жениться. Воспитателем Наследника был граф Строганов,[97]97
  В 1878 году император Павел пожаловал графским достоинством барона Александра Сергеевича Строганова (1733–1811), президента Академии художеств и главного надзирателя за постройкой Казанского собора. После смерти его внука графа Александра Павловича (1794–1814), сына графа Павла Александровича и графини Софьи Владимировны, рожденной княжны Голицыной, погибшего в 1814 году во Франции, графское достоинство было передано барону Сергею Григорьевичу Строганову (1794–1882), воспитателю детей императора Александра II. Барон С. Г. Строганов был женат на внучке графа А. С. Строганова, графине Наталии Павловне, дочери графа Павла Александровича Строганова и графини Софьи Владимировны. В 1830 году он на свои средства основал в Москве школу рисования, именующуюся Строгановской и существующую до сего времени.


[Закрыть] дед тети Мисси Яглиной и тети Ташеньки Ферзен. Мама рассказывала, что он был строг и суров с Наследником и даже не смягчился во время его болезни, хотя и очень его любил. Принцесса Дагмар стала со временем Цесаревной, а затем Императрицей Марией Федоровной, всеми горячо любимой, и преданной женой Александра III. Папа написал на кончину Наследника стихи, которые я и привожу. Дагмар по-датски означает «заря».

 
Ты сердцу русскому открылась
Любвеобильною душой,
Когда, рыдая, ты стремилась
Туда, к нему, в час роковой.
 
 
Заря, ты солнце предвещала!
Восход лучами был богат.
Зарей вечерней осияла
Его ты сумрачный закат.
 
 
С тобою смерть нас породнила,
И пред страдальческим одром
Вся Русь тебя усыновила
В благоговении немом.
 
 
Ты наша! Будь благословенна.
Тебя Россия поняла.
Тебя коленопреклоненно
В молитвах Русской нарекла.
 
 
И просиял Он, умирая,
Когда предстала ты пред Ним.
Так душу пред вратами Рая
Встречает Светлый Херувим.
 

Князь Николай Мещерский

Это называлось «На смерть Наследника» и было одним из первых стихотворений, которое мы выучили детьми.

Мама была дружна с Дарьей Федоровной Тютчевой, фрейлиной Императрицы Марии Александровны, так что знала все, что происходило при Дворе. Когда уже слабая и больная Императрица узнала о связи Государя с Долгоруковой, она сама предложила поселить ее во дворце, чтобы ему не приходилось совершать поездок к ней, подвергая себя опасности покушений. Чего ей это стоило, видели и понимали окружающие ее!

У Долгоруковой тогда уже были дети от Государя. Он, конечно, обрадовался предложению больной Императрицы, и Долгоруковой с детьми отвели квартиру во дворце. Дети ее носились всюду, и больная слышала и видела их, но несла свой Крест с христианским смирением и достоинством Царицы.

«La Princesse Dolgorukoff ne ménage pas l’Impératrice»,[98]98
  «Княжна Долгорукова не бережет Императрицу» (фр.).


[Закрыть] – говорила Д. Ф. Тютчева. Мы тогда не понимали, о чем идет речь, так как Мама скрывала от нас подобные вещи, но все <так> много говорили о близости Долгоруковой ко Двору, что, когда мы тогда поехали с Мама в Петербург, она предупредила нас, что многие будут говорить о Долгоруковой, которой так восхищается Государь, так как та очень красива, но по тону Мама я поняла ее критическое к этому отношение. Теперь почему-то из Юрьевской сотворили героиню и сделали вульгарный кинофильм, но, насколько мне известно, она ни в коей мере героиней не была, а если действительно любила Государя, то могла бы пощадить чувства умирающей Царицы.

Мы с Мама жили в доме тетушки Паниной на Фонтанке, где занимали несколько комнат в нижнем этаже этого огромного и мрачного дома, подъезд которого был с Караванной. Наверху были огромные залы, выложенные мрамором, мрачная картинная галерея без окон с верхним освещением и комнаты тетушки, добрейшей, но строгой немки, рожденной Тизенгаузен, которой мы побаивались. У нее был выездной Терентий, она ему заказывала «четырехмесячный карют». Терентий понимал все ее ломаные выражения. Катя, Муфка и я с утра отправлялись к тете Машеньке Щербатовой, которая позже вышла за Алешу Долгорукова, и с ней катались по городу в санях, заезжали в магазины. Мы гордились, что нас отпускали с ней одних. Раз мы поехали по набережной, и тетя Машенька нам сказала, что, возможно, мы увидим Государя, который имел обыкновение гулять по утрам в Летнем саду. Проезжая мимо входа в сад, мы увидели нескольких полицейских и сани Государя, так что мы решили сначала проехать подальше, а потом вернуться, что и сделали. При возвращении мы велели кучеру ехать потише и вдруг увидели в воротах Летнего сада Государя с дамой в котиковой шубке. Они быстро уселись в сани, а мы уже были далеко, и тетя Машенька сказала, что то была Долгорукова. Мы не успели ее разглядеть. Когда бедная Императрица умерла, Государь почти тотчас же женился на Долгоруковой, обвенчавшись с ней в церкви Зимнего дворца и в присутствии всего лишь двух свидетелей, из которых один был его большой друг, граф Адлерберг. Княжне дали титул княгини Юрьевской и детям тоже. Она тотчас стала хлопотать о своей коронации, что уже стало готовиться, но в это время убили Государя.

Папа вернулся от Каткова с некоторыми подробностями о злодеянии, но далеко не всеми, и мы позже узнали другие подробности. Государь утром принимал парад на Марсовом поле и потом поехал в Михайловский дворец закусить к Великой Княгине Екатерине Михайловне. Оттуда он направился домой, когда на углу Екатерининского канала в него бросили первую бомбу, разбившую экипаж, искалечившую лошадей и разорвавшую на части бросившего эту бомбу. Государь вышел из экипажа и сделал несколько шагов, чтобы убедиться, что кучер жив, а убедившись, сказал: «Слава Богу!» Другой злоумышленник, стоявший недалеко, оставшийся цел и невредим, воскликнул: «Слава ли Богу!» и бросил другую бомбу к ногам Царя. Когда развеялся дым, сопровождавшие увидели, что обе ноги Государю оторвало, не считая других увечий. Кажется, его сопровождал или подошел после первой бомбы Великий Князь Михаил Константинович.[99]99
  Ошибка. Великий князь Михаил Николаевич (1832–1909), сын императора Николая I. Генерал-инспектор артиллерии, наместник на Кавказе, председатель Государственного совета. Был женат на принцессе Баденской Ольге Федоровне.


[Закрыть] Царя бережно перенесли в сани и отвезли к Зимнему дворцу. Потом выяснилось, что вдоль всего пути следования Государя были расставлены с бомбами другие застрельщики, некоторых из которых удалось задержать. Государя положили на его походную кровать, конечно, все лучшие врачи были тотчас вызваны. Наследник с Цесаревной и всеми великими князьями окружали умирающего. К вечеру Государь скончался. На престол вступил Александр III. На месте совершенного злодеяния со временем поставили храм-памятник, но долго стоял деревянный домик над местом, где был изувечен Государь. Говорят, что храм обращен большевиками в музей.[100]100
  Ныне храм передан Русской Православной Церкви.


[Закрыть] Снаружи он напоминал Василия Блаженного в Москве. Внутри под сенью различных драгоценных многоцветных мраморов сохранились плиты, обагренные кровью Царя, и часть решетки канала, на которую тот упал. Насколько помнится, иконы были мозаичные, а одна трогала меня своей внутренней красотой. На ней, с северной стороны, в человеческий рост была изображена трапеза Луки и Клеопы, шедших в Эммаус. Представлен тот миг, когда Спаситель, благословив и преломив хлеб, стал невидим, а на том месте, где он был, остался яркий свет, к которому обращены взоры обоих учеников. У одного из них в руках данный Спасителем хлеб, он полупривстал, и, хотя его лицо полностью отвернуто от зрителя, во всем его облике такое благоговение, недоумение и трепет от того, что он не узнал Учителя, что эти чувства невольно охватывают и зрителя, который спрашивает себя: как же не узнали, когда сами говорили, что горело в их сердцах? Эта икона была поразительна и странна, и, когда я читала в Евангелии об этом в последний раз умирающему во Вторник на Святой Фрумошке, мне вдруг представилось это изображение в том храме. Я так люблю это Евангелие, и тогда казалось, что сам Спаситель остался с нами, хотя дело клонилось к вечеру. Каждое слово этого трогательного текста врезалось в память. Другой особенностью храма было то, что стекла в окнах были небесного цвета, так что изнутри казалось, что небо всегда голубое. Я была там в пасмурный день, но, войдя, подумала, что небо стало голубым, а по выходе оно оставалось тем же серым. Я снова вошла, и небо из-за стекол стало вновь голубым. Тогда я сказала себе, что если буду строить храм, то только с такими стеклами.

Помню, что родители наши обвиняли графа Лорис-Меликова, который пользовался доверием Государя, в том, что он не уберег Царя и своим попустительством довел до этого убийства. Это было 1 марта 1881 года. Был затеян суд, и участников злодеяния казнили всех, кроме одной женщины, которая оказалась беременной. Папа по возвращении из Петербурга рассказал многое об этом. Все были в глубоком трауре, и что-то зловещее витало над всем. Знакомые Мама приезжали к ней с длинными кретоновыми вуалями со шнипсом. Может, вы и не знаете, что это такое. Это такой маленький треугольник из крепа, который крепился к кретоновой шляпе и спускался на лоб. В этом мрачном наряде мне почему-то особенно запомнилась высокая статная фигура госпожи Батюшковой, золовки поэта. Она была некрасива, но очень породиста и добра. Мама ее очень любила. К старости у нее возникли катаракты, и она совсем ослепла. Не знаю, почему ее не оперировали, но она с покорностью и благодушием несла это тяжкое испытание, особенно для нее, которая так была деятельна, любила читать. У нее были молодые лектрисы.[101]101
  От франц. слова lectrice – чтица.


[Закрыть] После одного из посещений Мама долго совещалась с нашей девушкой Варей, которая потом вышла замуж за нашего повара-француза. Затем Варя отправилась за покупками и вернулась с куском темно-коричневого ситца с мелким рисунком. С нас сняли мерки и через несколько дней примеряли сарафаны из этого ситца. Сперва я подумала, что это для какого-то костюмированного бала, но балов не предвиделось, а на мои вопросы, для чего такие сарафаны, мне никто не отвечал. Родители подолгу и часто вели таинственные разговоры при участии Евгения Евгеньевича Бачинского. За столом часто говорили, что всюду идет усиленная нигилистическая пропаганда. Наконец я стала кое о чем догадываться. Сарафаны были убраны вместе с темными головными платками. Родители предвидели революцию, и Мама придумала этот наряд, чтобы нам было легче скрыться, если бы пришлось бежать из дому. Я только не понимала, почему они были все одинаковые, ведь кучка девочек в одинаковых платьях скорее могла вызвать подозрения посторонних. Несколько лет спустя вопрос выяснился, и Мама сказала, что мои предположения были верны. Наши родители не сомневались, что рано или поздно, но революция разразится. Так и случилось. Нам рассказали, что большевики сожгли Дугино и выбросили из церкви прах наших родителей, дорогого батюшки Василия и предков Мама.

Летом этого года Государь с Императрицей Марией Федоровной приехали в Москву в первый раз после восшествия на престол. Для такого события Мама привезла нас из Дугина в Москву. Предстоял выход в Кремлевском дворце, но по случаю глубокого траура было объявлено, что все могут явиться на выход в чем угодно, не стесняясь одежды. У нас были какие-то черные платья типа легкого пике, которые выгорели и порыжели за лето, но поскольку других не было, а сшить новые не успели бы, то мы в них и отправились. В этот раз мы все находились в нижних залах и решили, что будем наблюдать за соседями и спасать Царя с Царицей, если кто-то на них покусится. Рядом с нами были две небольшие средних лет дамы в черных платьях, белых нитяных перчатках и poke bonnets.[102]102
  Женская шляпа с полями козырьком (фр.).


[Закрыть] Рядом с ними стояли подозрительного вида развязные девицы, на которых мы и решили сосредоточить наше внимание. В сущности, было много незнакомых людей, так как вся Москва хотела выразить Царю и Царице свою преданность. Саша и Ольга Щербатовы приехали из Васильевского по случаю такого события. Она оставалась с нами, а Саша с нашим Сашей были на площади перед дворцом в числе охраны. Неумолкаемый гул издалека все усиливался, когда Государь вышел из внутренних покоев под руку с Императрицей, одетой в глубокий траур со шлейфом. Я была так занята своими наблюдениями за показавшимися мне подозрительными лицами, что не сразу отдала себе отчет, что царская чета уже вышла в ту залу, в которой мы находились, и теперь медленно продвигалась вперед. Все кругом кричали «ура!». Мама потом ловила нас в разных концах залы, но две маленькие дамы в соломенных шляпках продолжали махать ручками в белых перчатках и бежать за шествием. Жара была невыносимая. Тогда комендантом дворцов был дядя Анатолий Орлов-Давыдов. Мама прошла с нами к нему на квартиру в Кремле, и там нас угостили чем-то прохладительным. На другой день был парад на Ходынском поле, на котором мы очутились в открытом ландо, вместе с мисс Хилл, нашей гувернанткой. Дорога вдоль Петровского парка на Ходынку представляла собой сплошную вереницу экипажей, которая двигалась в облаке пыли. Солнце жгло немилосердно, но пока экипаж двигался, было хоть какое-то движение воздуха, а вот когда добрались до места и остановились, стараясь выбрать место, откуда было лучше видно, то оказались в самом пекле. Наши платья покрылись густым слоем пыли и прилипли к потным телам. Мы встали на сиденья ландо, чтобы быть повыше. Наши шляпы не имели полей, так что солнце жгло и палило немилосердно, к тому же мы мало что увидели, поскольку продвинуться вперед было невозможно. С нас текли ручьи пота, мы задыхались, лица были цвета вареных раков. Когда же мы наконец добрались домой, Мама велела нам лечь и приложить к лицам куски сырой телятины. Мы сначала запротестовали, так как нам это показалось противным, но Катя, которая всегда была покорна, уговорила нас это сделать и убедиться, что это приятно. Действительно, невыносимое чувство, что лицо сплошной нарыв, вскоре прошло, и мы задремали от усталости. У Мама были разные средства для лица. Летом она давила на лице спелые земляники. Затем у нее было притирание по рецепту Екатерины Великой, о котором она упоминает в своей переписке с Гриммом и дает рецепт. Такое же притирание употребляла бабуся, которая его получила от прабабушки Нелидовой. У бабуси был чудный цвет лица и кожи. Мы с ней готовили это средство в Марьине в больших бутылках, и у меня долго сохранялся ее рецепт, в который входила розовая вода, миндальное молоко, сок лимона, сливки, желтки и водка, но пропорций теперь не помню.

Если не ошибаюсь, в эти годы был знаменитый поход Скобелева на Геок-Тепе, в котором принимал участие и отличился Димка Голицын, который тогда был молод и вернулся раненым. Мама раз была у своей приятельницы, Натальи Афанасьевны Шереметевой (Фанафины), с Катей, нашей сестрой, и застала там Димку, который только что вернулся из похода с рукой на перевязи. Наша Катя была не по летам серьезная, хотя с удовольствием принимала участие в танцевальных вечерах, устраиваемых Мама до ужасного события 1 марта, но больше всего интересовалась и увлекалась наукой. Она в этот день впервые встретилась с обаятельным человеком, на которого обратила внимание именно из-за его естественности и скромности, хотя он вернулся из похода героем. Мама была в восторге от него, и, верно, в ее голове мелькнула мысль о том, что со временем, возможно, молодые люди понравятся друг другу и женятся. Но Катя не прожила и двух лет после того и никогда больше не встречала его до свадьбы его с Катей Пушкиной,[103]103
  Светлейшая княгиня Екатерина Владимировна (рожд. графиня Мусина-Пушкина) (1863–1944), супруга светлейшего князя Дмитрия Борисовича Голицына.


[Закрыть] на которой наша Катя была одной из подружек невесты. Катя Пушкина была первой девицей, сдававшей студенческие экзамены при Московском университете. Она была очень красива, скорее худощава, но небольшого роста. Потом она очень растолстела, но всегда оставалась прелестной и женственной. Ее мать была высокая и стройная красавица. Димка Голицын и Катя Пушкина венчались в Шереметевской церкви[104]104
  Церковь Знамения Пресвятой Богородицы, один из наиболее известных памятников московского барокко. Построена в 1680-х годах Л. К. Нарышкиным в его усадьбе, которая в 1799 году от графа К. Г. Разумовского перешла к графу Н. П. Шереметеву.


[Закрыть] в Москве, в Шереметевском переулке. Дом наших родителей занимал одну часть этого переулка, а дом Шереметевых другую часть. Церковь находилась на другой части переулка, во дворе. Из нас только Катя была на этой свадьбе. Невеста одевалась в доме Шереметевых,[105]105
  Дом графов Шереметевых № 3 по Шереметевскому переулку, соседний с домом князей Мещерских. Принадлежал графу Александру Дмитриевичу Шереметеву.


[Закрыть] и это происходило с соблюдением всех традиций шереметевской семьи. Накануне был для жениха мальчишник, а для невесты – девичник, и ее водили в баню, которая была в том же старинном доме графа. Причесывали невесту в одной из парадных комнат, где она сидела перед уборным (туалетным) столом, на котором стоял чудный старинный прибор с зеркалом, где с незапамятных времен причесывали невест рода Шереметевых. Каждая дружка невесты должна была прикалывать фату шпилькой, а после венчания каждая из них получала по кусочку от этой фаты, если только это не было старинное кружево. Димка со временем сделался заведующим Императорской охотой. Фрумошка был с ним дружен, и когда у них родился сын Борис, женившийся со временем на Мерике Карловой (потом в Гражданскую войну он погиб при переправе через речку на Кавказе[106]106
  Ошибка. Светлейший князь Борис Дмитриевич Голицын был убит в бою под Царицыном (1919).


[Закрыть]), а у нас как раз в это время родилась ты, Аглаидушка, мы мечтали о том, что вы когда-нибудь женитесь, и шутя называли Бориса «зятем» при разговоре с его родителями. В этом же шереметевском доме мы с Муфкой были на свадьбе нашей приятельницы, Кати Бобринской, которая вышла замуж за Петко Мирского. Ее причесывали в той же комнате и за тем же столом, и мы прикалывали ей фату. Она была одних лет со мною, и наши матери были очень дружны, но она лишилась своей, когда была совсем маленькой, ее воспитала тетя, младшая сестра матери, Анна Алексеевна, которая посвятила себя ей и осталась старой девой. У Кати была милая гувернантка, мисс Шарп, дружившая с нашими гувернантками. Граф Бобринский любил Мама и часто к ней приезжал. Он был большим знатоком старинных вещей, и у него была коллекция табакерок. Его два сына, Алеша и Володя, были одних лет с Сашей и очень с ним дружны, но когда к нему приходили, то чуждались нас, так что мы их видели только издали. У графа Бобринского был дворецкий, Мефодий, которого Мама любила и за которым посылала, когда ей нужно было посоветоваться по различным хозяйственным вопросам. Помню его, высокого старика, стоящего перед Мама с руками за спиной и со сдержанной улыбкой повествующего о проказах молодых графов, которые его всячески изводили. Мы любили бывать у Кати Бобринской в их огромном доме на Малой Никитской, стоящем с флигелями полукругом среди обширного двора. За домом был большой старинный сад, в котором мы бегали и играли весной. Зимой Мама иногда брала нас к Бобринским вечером, тогда все собирались в огромной комнате, которую почему-то называли Азиатской. Там восседала бабушка Кати, высокая худая старушка в чепце, которые носили тогда все старушки, Анна Алексеевна Шереметева. Графиня Пушкина и Наталия Афанасьевна (Фанафина) все курили, только Мама не курила. Мы подходили к ручкам бабушки и других дам, а затем удалялись в другой конец Азиатской, где играли и болтали, или уходили наверх, в комнаты Кати. Говоря о шереметевском доме, я вспомнила, что, когда мы оказались в Москве во время большевиков, мои дети постоянно ходили к Шереметевым, с которыми были дружны, но они уже ютились в верхнем этаже в нескольких комнатах этого огромного дома, где в прошлом мы никогда не бывали. В одной комнате, которая, вероятно, раньше была гостиной, было примерно пять кроватей, стоявших в беспорядке, а по стенам висели портреты предков, среди которых меня поразил своей красотой портрет именно той Шереметевой, которая была крестьянкой и которой было посвящено стихотворение, описывающее ее встречу в лесу с охотившимся там графом. Не помню всего его содержания, но там говорилось, что она его увидела так: «Две собаки впереди, два лакея позади». На его вопрос, откуда она, ответ: «Вашей милости крестьянка, отвечала ему я». Она была до того хороша, что он сразу в нее влюбился, женился, повез за границу учиться (не помню, до или после свадьбы), и она была прелестной женщиной, доброй, благородной во всех своих чувствах и проявлениях, была любима всеми знавшими ее.

Я, кажется, писала, что у нас было несколько подруг, кроме Кати Пушкиной и Бобринской, и прежде всего Маруся и Соня Волковы. Первая была ровесница Кати, а Соня между мной и Муфкой. Соня была прекрасной пианисткой и аккомпанировала отцу, который чудно играл на скрипке. Они были некрасивые, но милые, образованные, а Соня еще и умная. Мы любили у них бывать в доме Варгина на Тверской. Они всегда нас угощали тянучками и всякими вкусными вещами, которые нас в те времена интересовали больше музыки. Машенька Щербатова почти всегда бывала там одновременно с нами, или мы собирались у нее на Спиридоновке в доме, нанятом ее родителями, который со временем занимал Литвинов и задавал там роскошные большевистские приемы.[107]107
  Дом на Спиридоновке принадлежал М. П. Рябушинскому. После Октябрьского переворота в нем разместилось ведомство, которое возглавлял М. М. Литвинов. Теперь там Дом приемов МИДа.


[Закрыть] Щербатова была единственной дочерью своих родителей. Мы ее называли Машенькой Саратовской в отличие от других, так как имение их было в Саратовской губернии. Когда мы все заболели корью, то Волковы нам все время присылали всякие игры для развлечений, а так как это пришлось на Пасху, то всем нам вырезали из картона искусно раскрашенные яйца, с приклеенными сзади лентами, которые потом служили нам закладками для книг. Нас держали в темноте, что считалось необходимым для глаз, и не позволяли мыться в течение шести недель, разрешая протираться смоченными отрубями. После этого делали первую ванну. Всего полагалось три ванны, после чего можно было общаться со здоровыми людьми. Во время пребывания в темноте и постелях, когда проходил острый период, нам читали вслух и разрешалось придумать себе что-нибудь вкусненькое из еды. А когда начинали вставать, то Папа увлекал нас игрою в карты, которая называлась «рамс».

Не помню, рассказывала ли я, как Саша заболел скарлатиной. Мы все вместе играли в зале, когда он себя плохо почувствовал. Его тотчас увели во флигель, где он жил с воспитателем, а к вечеру выяснилось, что у него скарлатина. Мама перебралась к нему и совсем с нами не виделась, а Папа, будучи Попечителем учебного округа, не мог разносить заразу в учебных заведениях. Дверь во флигель была заделана, и те из людей, что там прислуживали, были изолированы от всех. Когда Саше стало лучше, Мама иногда приходила к нам на несколько часов, приняв предварительно ванну и сменив одежду. Нам все это время давали гомеопатическую белладонну для предотвращения заболевания. Однажды зимой Мама устроила живые картины, в которых мы принимали участие. В зале построили настоящую сцену с занавесом, а перед ней поставили ряды стульев. Одна картина изображала детей короля Карла Английского по известной картине, которая находилась в Hampton Court.[108]108
  Хемптон-Корт – дворец-музей, бывший дворец английского короля Генриха VIII.


[Закрыть] Тете Муфке и мне сшили белые атласные платья и причесали с буклями. Дядя Петя был неотразим в голубом атласе с апельсином в руках и голубом чепчике на голове. Нас потом снимали, и одна из фотографий стояла у Фрумошки. Другая картина изображала Вильгельма Мейстера, перед которым с бубном в руках плясала Миньона.[109]109
  Сцена из оперы А. Тома «Миньона» по роману Гете «Вильгельм Мейстер».


[Закрыть] Его изображал второй воспитатель братьев, Сбрацлавский, чех, в черном бархатном костюме, а я была Миньона, в белой кашемировой рубашке, синей юбке и <с> босыми ногами. Я тогда узнала от Мама ее историю, и когда меня снимали с арфой, то мне захотелось выучиться играть на ней. Жена нашего семейного фотографа была известной арфисткой и рекомендовала свою ученицу, Дмитриеву, в преподаватели. Это была довольно кислая девица, которая не интересовалась успехами своих учениц. Мама купила мне арфу, по рекомендации Дмитриевой, и очень дорого заплатила, как за новую, а оказалось, что она была старая, вся склеенная, и вскоре развалилась, так что пришлось ее продать за гроши, а весной мы уехали.

Во Флоренции я возобновила свои уроки, которые любила, с новым педагогом, Лоренци, который иногда приглашал нас с мисс Хилл к себе и играл нам. Он жил в старом дворце с большой темной лестницей, тускло освещенной маленькой медной переносной лампочкой, на которой висели щипчики для фитиля, как бывало на старых картинах. После нашего возвращения начались выезды, и я больше не возобновляла своих уроков, так как увлеклась иконописью, но позже пожалела об этом, поскольку очень любила музыку. После замужества, в Марьине оказалась арфа, на которой в девичестве играла бабушка Аглаида Павловна. Уроки иконописи мне давал художник, которому Мама заказывала образа. Сперва он научил меня приготовлению красок из порошков, которые высыпались в чашечки из пальмового дерева и разводились смесью кваса и желтков, а затем растирались пальцем до полного растворения комков. Он приносил доски для икон, уже покрытые белой мастикой, по которой сначала наводился контур, затем его обводили острым предметом. Я любила накладывать позолоту, представлявшую собой тонкие листочки: их надо было наложить и полировать костяной ложечкой. Учитель был благочестивый человек, он рассказывал, как изучает «Житие Святых», чтобы потом правильно их изображать. Раз Мама заказала ему складень и определила порядок расположения икон, но он сказал, что не может выполнить этот заказ, так как порядок не соответствовал канону православной живописи, и объяснил, как надо было это сделать. Мама согласилась с ним. Когда у него было много заказов, он пропускал уроки. Потом, по глупости, я все это забросила. У меня все же сохранились две иконы, написанные собственноручно: одна – Казанская Богоматерь, другая – Святой Николай.

Мне вспомнилось наше первое знакомство с тетей Миссинькой и ее матерью, графиней Татошей Строгановой. Когда тетя Ольга Щербатова ждала своего первенца, Мама предложила дяде Саше и ей переехать в ее дом с Васильевского, с тем чтобы графиня тоже с ними жила, но та остановилась в гостинице «Дрезден», а Ольга с Сашей – у нас. Роды принимал доктор Мама, Сукачев. Это случилось летом, и Мама вскоре после рождения маленького Дмитрия нужно было по делам поехать в Москву. Она нас захватила с собой. Мы очень любили такие поездки, хотя московский дом летом выглядел малопривлекательно: окна были замазаны белой краской, чтобы вещи не выгорали, а мебель накрыта чехлами. Обыкновенно летом было страшно жарко. Мы уже знали Ольгу Щербатову, которая еще невестой приезжала с матерью и Сашей знакомиться с семьей, а главное – представиться старой княгине, Софии Степановне Щербатовой, как это полагалось. Когда мы вернулись, то застали Ольгу в маленькой гостиной на кушетке, на ней был розовый халат, на ногах оренбургская шаль, а на голове небольшой розовый чепчик, как полагалось в таких случаях. С нею сидели ее мать и тетя Миссинька, вязавшие для бедных одежду от огромных клубков серой шерсти. Ольга лежала как-то безучастно и была бледна. Маленького Дмитрия не приносили, и мы ходили на него смотреть в детскую. Саши не было, он отлучился по делам. Мы быстро подружились с радушной тетей Татошей и Миссинькой, поощрявшей наши шутки. Мама оставляла нас с ними и занималась своими делами. Обе дамы вязали и курили одновременно, слушали нашу болтовню и иногда задавали вопросы, а пепел стряхивали каким-то особым движением рук назад. Иногда появлялся Саша Щербатов, тогда Ольга оживлялась, спрашивала о его занятиях и поездках. Мы потом долго не видели тетю Татошеньку, но после наших замужеств сблизились с ней, и она рассказывала нам, как оплакивала своего умершего молодым мужа, которого так любила. Она вся ушла в свое горе и целый год никого не видела, даже детей. Им было запрещено играть на рояле и всякое веселье, так что молодость детей проходила в мрачной обстановке и была резким контрастом к ее прошлой очень светской жизни. Свекор ее обожал, и она платила ему любовью. Кроме Мисси, Ольги и единственного сына Сережи у нее еще была дочь Елена, которая, судя по фотографиям, была красавицей. Она единственная могла отвлечь мать от ее мрачных мыслей. Когда она подросла и стала выезжать, то тетя Татошенька вышла из затвора, чтобы ее вывозить. В нее влюбился молодой Лейхтенбергский, который был сам красавец и к тому же во всех отношениях обаятелен. Она тоже полюбила его, и они могли бы пожениться, если бы не условности того времени. Член царской семьи не мог жениться на простой смертной без того, чтобы его жена не считалась морганатичной, как и сам брак. Тетя Татошенька говорила, что графиня Строганова не может стать морганатичной женой кого бы то ни было, и не согласилась на эту свадьбу. Тогда он уехал на турецкую войну, был беззаветно храбр и погиб, а Елена вскоре с горя умерла от скоротечной чахотки. Сережа Строганов был нелюдим и, со слов Миссиньки, никогда не появлялся на балах. Во время турецкой войны он на свои средства построил миноносец и отличился как морской офицер. В большом строгановском доме у Полицейского моста жил дед тети Миссиньки, женатый на графине Наталье Павловне, старшей сестре вашей прабабушки, Аглаиды Павловны. Они воспитывали тетю Ташеньку Толстую (Ферзен), которая рано лишилась матери. В другой части того же дома жила тетя Татоша с семьей. Комнаты всех детей были наверху. Тетя Ташенька никогда не была красивой, но обладала веселым живым нравом и была очень умна. И теперь бы ее считали sex appeal.[110]110
  Привлекательной (фр.).


[Закрыть] Она и дети тети Татоши росли вместе. Наша гувернантка, м-ль Эльфрот, раньше воспитывала Ташеньку и рассказывала потом о ее проделках и о том, как та пробиралась ночью к Сереже, когда ее дед думал, что она уже спит. Там она просиживала часами, запрещая м-ль Эльфрот ее выдавать. Кончилось тем, что Сережа и Ташенька влюбились друг в друга и решили просить у тети Татоши и деда согласия на их брак, но встретили решительный отказ, поскольку были кузенами. Дед и тетя долго совещались. Они не подозревали о давней их близости, и было решено увезти Ташеньку в Италию, а Сережу оставить в Петербурге. Когда Ташенька уехала в Неаполь, Сережа сказался, что уезжает на охоту в Пермскую губернию, а сам последовал за ними, остановился в соседней гостинице и каждый вечер встречался с Ташенькой. Она как бы уходила спать, переодевалась, надевала густую вуаль и прокрадывалась к нему, а оттуда они вместе уезжали за город, возвращаясь на рассвете. Он следовал за ними при переездах в другие города, и там начиналось то же самое. После возвращения в Россию дед с тетей воображали, что молодые друг к другу охладели, но вскоре появился Сережа и все пошло по-прежнему. Во время его отсутствия письма его матери пересылались ему за границу, а он свои ответы направлял в Пермь, а оттуда они шли в Петербург.

Со временем Сережа стал часто видеться с младшей сестрой дяди Бори Васильчикова, Женей, которая была настоящей красавицей. Ее гувернанткой была м-ль Паксион, чуть не соблазнившая ее католичеством. Я вспоминаю, как мы встретились с Женей Васильчиковой у Щербатовых (Фрогов, как мы их прозвали за необычайную тучность. Frog – лягушка) на детском угощении, когда собрали много детей для игр. Женя была высокая стройная лет пятнадцати девочка со смуглым цветом лица и южной красотой, напоминавшая грацией арабскую лошадь. В ней, как и у дяди Бори и Ольги Толстой, была испанская кровь. Она еще больше похорошела, когда вышла замуж за дядю Сережу Строганова. Я помню ее ослепительную красоту во время коронации Александра III, хотя всегда в ней жила какая-то грусть. Медовый месяц они провели в Испании. Она не любила Волышева. Ташенька говорила нам, что ей там быстро надоедало, так как ей там не позволяли ничего переделывать по своему вкусу. Мы называли это the old grandfather’s chair[111]111
  Старым креслом деда (англ.).


[Закрыть] и дразнили Мисси за то, что она никогда ничего не переделывает для удобства. Женя хотела детей, а их у нее не было. По возвращении из второй поездки за границу она вообще уехала из Волышева в разгар псовой охоты и пошла к известному гинекологу, который не отличался чистотой и сделал ей какую-то операцию, после чего у нее произошло заражение крови, и она умерла через месяц с небольшим. Как только Сережа узнал о ее болезни, он тотчас примчался к ней и не отходил от нее до конца, все делал сам и не верил в ее смерть. Похоронили ее в родовом имении Васильчиковых, Стругине, на берегу Шелони. Сережа выстроил над могилой теплицу и устроил там же часовню, где проводил дни, молясь о ней и читая Святое Писание. Так он провел два года безвыездно, ночуя в маленьком помещичьем доме. Затем он уехал на свои пермские железные заводы и занялся благосостоянием рабочих, отдавая этому делу всю душу. Он выстроил школы, больницы, клубы и игровые площадки. Он осуществил все это раньше, чем в Европе. Одно ставили ему в вину, что он не переоборудовал заводы по новейшей системе. Когда мы с Фрумошкой поехали в Волышево на псовую охоту, тетя Ташенька жаловалась, что Сережа живет отшельником на своих пермских заводах и не интересуется совсем этой охотой, которую прежде так любил, а думает только о своих рабочих. Признаться, мне такая точка зрения показалась очень странной. Она призывала нас молиться, чтобы он вернулся к нормальной жизни. Ташенька уверяла, что он скоро вернется, а я про себя думала, что лучше уж, чтобы он жил для других, чем для себя, раз уж его жизнь разбита смертью жены. Верно, его жизнь теперь более угодна Богу, чем раньше. На следующий год он уже был в Волышеве и больше в Пермь не возвращался.