Текст книги "Когда с вами Бог. Воспоминания"

Учителей и учительниц у нас было без конца: всех не перечтешь, много также было гувернанток. Я думаю, что им было нелегко с нами справляться. Но Мими была одна, и никто не смог ее заменить. К ней мы всегда прибегали со своими радостями и огорчениями. Она всегда утешала нас или радовалась вместе с нами. Летом у нас помимо гувернанток были учительницы, русские или француженки. Из русских помню Анну Михайловну, которая давала уроки русского языка, арифметики и Закона Божия. Эти уроки проходили у Мама в кабинете, залитом солнцем и благоухающем цветами, стоявшими повсюду в вазах и горшках. Мама никогда днем не отдыхала и была весь день занята. Когда мы стали постарше, то вместе с Мама учились древней истории и читали по очереди по-французски. Анна Михайловна была строга, и мы считали ее придирчивой. Конечно, нас тянуло в сад, на воздух, насыщенный сладким запахом тубероз, жужжание пчел дурманило и развлекало нас. Иногда Анна Михайловна говорила странные вещи, так, она вдруг сказала Мама: «Хорошо, наверное, быть Богом: никаких забот и никаких грехов». Не помню ответа Мама, но только после того она больше так не высказывалась. M-lle Henon была веселая живая француженка, которая рассказывала нам смешные анекдоты, а когда мы чего-то не знали из уроков, то должны были отвечать ей: «Henon, M-lle Henon».[77]77
  Непереводимая игра слов (фр.).


[Закрыть] Была также Александра Гавриловна, кроткая, тихая и очень многострадальная, которую мы, конечно, изводили, но она никогда не теряла своего добродушия и была мила с нами. У Сони была отдельная гувернантка, Елизавета Ивановна Волынская, которая со временем вышла замуж за доктора Дуковского, который всегда по вечерам приходил к ней в Москве. Мы же, гадкие дети, узнавали заранее, когда она его ждет, и протягивали веревку на лестнице, ведущей к нам на верхний этаж. К счастью, Мама узнала о наших проделках и намылила нам шеи. Елизавета Ивановна была высокая стройная девица с длинным лицом, которое мне напоминало крымское яблоко, с чудным цветом лица и русыми волосами. Хотя она была гувернанткой Сони, но много с нами читала, с нею мы прочли «Юрия Милославского», «Князя Серебряного» и много других книг. Она была протестанткой и каждое воскресенье уходила домой к матери. Мы не любили, когда она уходила, ее жениха звали Рихардом, а мы почему-то всегда звали его Рыжкой. Мама ее любила и ценила, часто шутила с ней и давала всякие поручения. Одно время у нас была гувернантка М-ль де Шоу, она была датчанка, старая, сухая, телесно и душевно, и страшно строгая. Мы ее ненавидели. Она уже воспитала многих девочек, которые стали матерями, когда к нам приехала. Между прочим, она воспитала Марию Николаевну Муханову (урожденную Рюмину), о которой я раньше упоминала, госпожу Арапову (урожденную Казакову), которая впоследствии вышла замуж за князя Четвертинского, намного моложе ее. У нее был чудесный голос. У м-ль де Шоу была ее фотография в виде Mignon,[78]78
  Т. е. героини оперы «Миньона» французского композитора Амбруаза Тома.


[Закрыть] но красивой она не была: с очень широким лицом, напоминающим блин, с массой белокуро-рыжеватых волос, которые от природы вились. Ее муж был полицмейстером, и они жили на Тверском бульваре, и мы постоянно встречали на бульваре ее девочек, которые были всегда чудно одеты. Одна из них со временем вышла за Маннергейма, но затем разошлась с ним. Отец Араповой, Казаков, был некогда секретарем графини Орловой-Чесменской, госпожи Анны Алексеевны.[79]79
  Секретарем графини А. А. Орловой-Чесменской был не отец Араповой, а дед.


[Закрыть] После ее смерти он оказался страшно богат и многие вещи, принадлежащие ей, оказались у него. Между прочим, Мама рассказывала, что у него очутилась коллекция статуэток, сделанных из жемчужин различной величины и формы, изображавших всяких уродцев, причем жемчуг изображал туловища, а все остальное было сделано из золота с эмалью и, кажется, приписывалось работам Бенвенуто Челлини, если не ошибаюсь. Из орловских вещей у Мама была одна такая брошка с большим жемчугом, который был оправлен в сквозную отделку, усыпанную мелкими жемчугами. Эту брошку потом украли.

Казаков со временем ослеп и жил у дочери Араповой. Мы его постоянно встречали на Тверском бульваре, где он гулял каждый день. Его сопровождал карлик. Его вторая дочь, очень некрасивая, но с чудной фигурой, была замужем за Веригиным, и у них было подмосковное имение, которое называлось Корзинкиным.[80]80
  Имеется в виду село Подушкино, недалеко от Барвихи под Москвой, где Веригиным был построен «замок над прудом».


[Закрыть] Много лет спустя, когда я была взрослой, незадолго до свадьбы, я подружилась с княгиней Верой Четвертинской, которая жила в своем доме-особняке в стиле английского замка. Ее муж постоянно уезжал то в Африку, то в Индию охотиться. Он был молод и хорош собой, а она уже sur le retour[81]81
  Не первой молодости (фр.).


[Закрыть] и обожала своего Бореньку. Когда я к ней приходила, то мы сидели в комнате, где на столе стоял его портрет с букетом фиалок. Она мне говорила, что фиалки стоят круглый год. Ее кончина была внезапной, и говорили, что она отравилась, когда открыла, что ее Боренька был влюблен в ее старшую дочь, Арапову, которой позже увлекся дядя Женя, и мы его всегда дразнили желтыми колесами, так как она приезжала в карете с желтыми колесами. Но я далеко забрела. И вернусь к м-ль де Шоу. Она почему-то невзлюбила нашу кроткую старательную Катю, которая всегда усердно зубрила уроки, но ей учеба давалась непросто. Я думаю, что Катя была слишком идеальным существом для такой злючки. Правда, она была старой девой, видавшей много горя на своем веку. У нее был отец, которого она боготворила, и семь братьев, которых она обожала. Все они были убиты во время войны с Германией, и она ненавидела Германию и каждого немца всеми силами души. Когда она к нам поступила, то мы с Муфкой были в достаточной степени развязны и не отличались изысканными манерами, так как почему-то считали, что это аффектация. Когда мы ездили по Москве в Петровский парк, то салютовали всем встречным и незнакомым офицерам. Она сразу прекратила подобные выходки: мы должны были сидеть перед ней в коляске, сложив руки на коленях, она нам всегда ставила в пример одну свою английскую ученицу, Иду Ферар, которая была идеалом красоты, женственности и воспитанности. У нее мать умерла, и они жили в Лондоне с отцом, который был просто отшельником. Она оставалась с Идой до ее замужества. Между прочим, она нам рассказала про свое детство, когда ее отец занимался воспитанием девочек больше, чем мать. Он требовал, чтобы она спала в перчатках для красоты рук, и приходил смотреть, как она спит: если выражение лица было сердитым, он ее будил. Она была у нас во время турецкой войны, когда все были воодушевлены мыслью, что Государь с Россией пошли спасать и освобождать от турецкого ига славян – наших братьев. Хотя она была вполне тактична, чтобы ничего не говорить, но мы чувствовали, что она своей холодной душой относится иронически ко всему, что происходит, и ни в чем не сочувствует. Тогда приезжал в Москву некий Веселицкий Божидарович, кажется серб, который часто бывал у нас и рассказывал обо всех ужасах, которые турки проделывали над христианами. Может, он был болгарин, только помню, что он был смугл, с черной бородой и блестящими глазами. Рассказывал он, как турки вспарывали животы женщинам, вырывали языки мужчинам, как убивали маленьких детей, и мы с ужасом и затаив дыхание его слушали. Англичане помогали туркам деньгами и оружием и послали к ним своего генерала, которого турки называли Bakher Pasha. Помню негодование, с которым все это обсуждалось.

Многие знакомые отправлялись добровольцами, между прочим, старший сын Михаила Никифоровича Каткова, Паша, уехал добровольно, он был кавалергардом. Наш троюродный брат, Васюк Мещерский, сумской гусар, отправился со своим полком. Они погружались в Москве осенью, как раз незадолго до дня моего рождения, 28 сентября, и я просила родителей, чтобы вместо подарка мне позволили послать сумским гусарам махорки на дорогу, что и было сделано. Мы были влюблены в Васюка, несмотря на наш юный возраст или, может, поэтому. Помню также, что дядя Клейнмихель ехал через Москву со своим Семеновским полком, и по этому случаю родители устроили обед для всех офицеров полка в большой зале. Мы с восторгом смотрели, как растянули огромный обеденный стол, который употребляли только на Пасху для разговения. Конечно, никто из детей не присутствовал на этом обеде. Нам позволили подсматривать через щелку двери около детской, и мы слышали оживленные голоса обедающих, тосты, которые временами провозглашались и за которыми следовали крики «ура!». Из дам на обеде присутствовали Мама и сестра Клейнмихеля, княгиня Ольга Волконская. Тети Кати почему-то не было на этом обеде. Очевидно, ее не было в Москве, но почему она не провожала мужа и где была в то время, не знаю. Может, она кормила кого-то из детей. Сам Государь, Александр II, уехал на войну, Великий Князь Николай Николаевич – старший был назначен Главнокомандующим. Императрица Мария Александровна старалась снабжать войска теплыми вещами и отправила большой транспорт полушубков для несчастных солдат, замерзавших на Шипке. Но железнодорожное движение было так плохо организовано, что войска получили их лишь весной. Конечно, много об этом писалось и говорилось и приписывалось не только халатности и хищениям. Мама выписывала от Шафгаузена на Рейне особую ткань, сделанную из крапивы, предназначенную для перевязочного материала, из нее мы кроили бинты и треугольники и отправляли на Кавказский фронт, где работала Фанафина вместе с мужем. Он возглавлял отряд Красного Креста, а она была старшей сестрой. Работали они в тяжелейших условиях под Карсом, страдая от голода и холода. В тот год зима выдалась суровая. Фанафина нам рассказывала, как было трудно справляться с персоналом, особенно с многими из сестер, оказавшимися белоручками и отказывавшимися от грязной работы. Она делала многое сама, надеясь их устыдить, так как это не входило в круг их обязанностей, но они только смеялись над ней и прозвали Дерьмотряпкой.

Дядя Леня и Саша Щербатовы тоже уехали с отрядами Красного Креста и тоже на Кавказ, а дядя Сережа Строганов работал на своем собственном миноносце на Дунае, где находились тогда знаменитые моряки Дубасов[82]82
  Дубасов Федор Васильевич (1845–1912). Отличился вместе с лейтенантом Шестаковым в Турецкую кампанию, потопив на Дунае броненосец «Хивзи-Рахман», за что был награжден орденом Святого Георгия. Адмирал флота. Военно-морской агент в Германии. По Высочайшему повелению усмирил аграрные беспорядки в Черниговской и Полтавской губерниях. В 1905 году – московский генерал-губернатор – подавил в Москве вооруженное восстание. Супруга – Александра Сергеевна, рожденная Сипягина (1854–1926).


[Закрыть] и Шестаков. Они плавали по Дунаю на нашумевших тогда «поповках», которые стоили огромных денег и оказались непродуктивными из-за неповоротливости и неуклюжести. Мы такие «поповки» видели в Севастополе в 1881 году. Это были огромные круглые суда, походившие на гигантских черепах. Одна была больше другой, и обе были безвкусно и богато отделаны внутри. В Севастополе их показывали как бесполезный курьез, хотя когда их строили, то думали, что им предстоит большое будущее.

Печально сложилась судьба дочери Дубасова, Ирины Федоровны. После большевистского переворота она со своим женихом, французом Марсеру, отец которого был владельцем большого магазина на Невском проспекте, через Финский залив бежали из Советской России. Уже когда все страхи и опасения быть пойманными оказались позади и их шлюпка, на которой они плыли, приближалась к спасительному иностранному пароходу, стоящему на рейде, с молодым Марсеру случился припадок падучей, и он в эпилептических конвульсиях упал в воду и утонул на глазах своей невесты.

О своем турецком походе со временем много рассказывал нам Фрумошка. Война его застала в Пажеском корпусе, и он сразу попросился в полк, но бабушка, Аглаида Павловна, обожавшая его, и бабуся были против. Наконец, когда он был уже в специальном классе, начальство разрешило ему ехать на фронт. Его причислили к Чугуевскому полку[83]83
  Уланский Чугуевский полк. Полковой Георгиевский штандарт с надписью «За отличие в Турецкую войну 1877–1878».


[Закрыть] на несколько дней. Вообще-то он был единственным офицером, служившим в двух полках, шефом которых была Императрица Мария Федоровна: Чугуевском и Кавалергардском.[84]84
  Кавалергардский Ея Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны полк. Сформирован в 1799 году для составления гвардии Великого Магистра ордена Св. Иоанна Иерусалимского Императора Павла I.


[Закрыть] Бабушка Аглаида Павловна и бабуся должны были, скрепя сердце, его отпустить. Он был в восторге ехать. Аглаида Павловна благословила его образом Спасителя в золотом медальоне на цепочке, который Фрумошка почему-то никогда не носил, а со своим крестильным крестом держал на ночном столике в футляре с образом, который я ему дала, еще будучи невестой. Этот медальон всегда был при мне. На нем была надпись: «Спаси и сохрани». Когда нас в первый раз арестовали, я успела выковырять образок Спасителя и взять его с собою в кармане, оставив золотую часть, которая могла бы прельстить большевиков. Когда нас с Масолей пригнали в Новопесковский лагерь[85]85
  Лагерь, названный по находящимся неподалеку Новопесковским переулкам, располагался около Москвы-реки, поблизости от Бородинского моста, на возвышении, очевидно, там, где находилась Новинская тюрьма. В советское время на месте тюрьмы выстроен был Институт курортологии.


[Закрыть] и после бани приказали сдать все вещи в дезинфекцию, то я забыла его вынуть из кармана по дороге, и когда спохватилась и побежала к милому банщику, который дезинфицировал вещи, он стал усердно искать, но ничего не нашел в карманах, кроме коробки шведских спичек, которые почему-то не воспламенились в этой жаре, и комочка олова: это и был мой образок, будучи укрепленным на металлической дощечке. Тяжело было мне лишиться этого дорогого образа.

Фрумошка попал в действующую армию в конце войны, но успел отличиться во время разведки, которую ему поручили, получив за это орден Владимира, которым он дорожил. Все это я узнала, став его невестой. Во время турецкой кампании мы, дети, все время играли в войну, в взятие Плевны, а когда это случилось, нам дали свободный от уроков день. То же было при переправе русских через Дунай и при падении Карса. Мама в том году ждала Веру, так что мы в Дугино не поехали, а остались на лето в Москве. По вечерам мы ездили кататься в поляны с м-ль де Шоу, и, когда она была в хорошем настроении, мы ездили на Ходынку, где стояли войска, отправлявшиеся на войну. Мы любили слушать солдатское пение и разговаривать с военными, что м-ль не очень поощряла. Однажды при подъезде к лагерю мы заметили, что солдаты стоят шеренгами с шинелями на голое тело. Не успели мы выскочить из коляски, как м-ль приказала кучеру повернуть и ехать назад. Видимо, там происходил какой-то медосмотр, после чего она больше не соглашалась туда ездить. Мы постоянно слышали восторженные отзывы о храбрости Скобелева, бывшего тогда молодым генералом. Говорили также о генерале Черняеве, который расформировал добровольческий отряд и отправился на выручку славянам. До своего отъезда на фронт он часто бывал у нас в доме, и я любила, забившись в угол Красной гостиной, слушать его рассказы. Конечно, все негодовали на англичан, которые, по обыкновению, только и думали о том, как бы поживиться за счет несчастных славян.

В то время у наших родителей постоянно собирались разные выдающиеся люди, и все хотели помочь, кто и чем мог. Время шло, и 19 июля родилась наша младшая сестра Наташа (жена дяди Павла Игнатьева). Мне тогда было лет 13–14. Осенью того же года м-ль де Шоу вышла погулять, упала и сломала себе руку, так что ее уложили в постель, наложили гипс. Мы ее навещали, особенно к ней внимательна была Катя, которая в другое время доводила ее, кричала во время уроков. Но Катя была добрая девочка и всегда хотела всем помочь. Мы приходили к м-ль сдавать уроки. Ее комната была наверху, недалеко от нашей классной, выходила окнами во двор Никитского женского монастыря,[86]86
  Никитский женский монастырь основан боярином Никитой Романовым в 1582 году на месте бывшей церкви св. великомученика Никиты, его небесного покровителя. Находился на углу Б. Никитской улицы и Б. Кисловского переулка. Славился искусными монахинями-вышивальщицами и кружевницами. Уничтожен в 1933 году. На его месте – электроподстанция метрополитена.


[Закрыть] который был большевиками уничтожен. В этой комнате мы с Фрумошкой сиживали на окне после нашей помолвки, когда он приезжал в Москву на несколько дней с бабусей и дядей Валей для знакомства со мной. А Мама со мной туда приехала из Дугина. К м-ль де Шоу приходили бывшие воспитанницы: М. Н. Муханова, госпожа Арапова. Они приносили ей цветы и гостинцы, пока она лежала. Поправившись, она вскоре уехала. Мы от этого были в восторге, хотя она благоволила к Муфке и ко мне, но была всегда какой-то бессердечной и сухой. Дорогая Мими была поглощена уходом за новорожденной, которая была крестницей Натальи Афанасьевны Шереметевой. Кажется, в том же году к нам приехала тетя Лиза Карамзина, она была младшей дочерью нашего прадеда, Николая Михайловича Карамзина, и сестрой нашей бабушки, княгини Мещерской. Мама нам рассказывала, что тетя Лиза в молодости была необыкновенная красавица и пользовалась в свете большим успехом, но раз в летнюю жару она, разгоряченной, вымыла лицо в холодной воде и тем совершенно испортила его цвет. Помню, что она была среднего роста, стройная старуха с красивыми чертами худого лица. Она носила на голове черную кружевную наколку, которая падала по обе стороны лица и красиво его обрамляла. Родители нас предупредили, что мы должны отнестись к ней особенно ласково, так как у нее болезнь сердца, от которой делался страх к одиночеству и пространству, отчего мы должны были ее везде сопровождать по очереди, при ее приходе и уходе в комнаты, которые раньше принадлежали бабушке Паниной. Она жила постоянно с дедушкой, Петром Ивановичем Мещерским, но после его смерти переехала к тете Кате Клейнмихель. Дедушка жил в Царском, в Китайской деревне, где у него была квартира от дворцового управления, и с ним жила не одна тетя Лиза, и часто тетя Катя Клейнмихель, но и семья Озеровых, с которой он был дружен. Я не помню точно, когда он умер, но помню, что тогда нас всех одели в траур и мы этим очень гордились и важничали. Папа с Мама уехали тогда на похороны. Мама любила свою свекровь, которая умерла в Париже в 60-х годах. Мама заботилась о тете Лизе и делала все, чтобы ей было у нас хорошо. Тетя много курила, исключительно пахитосы. Они как-то особенно хорошо пахли. Теперь, кажется, никто их больше не курит. Она нам много рассказывала о своей молодости, что я в основном забыла, а только помню ее рассказы, что она ездила верхом с Лермонтовым, которого любила, а он был завсегдатаем в их доме. Мама говорила, что он был влюблен в тетю Лизу, но был изменчив в привязанностях. Для нее устраивали карточные вечера, поскольку она любила играть, но она довольно рано уходила спать, и одна из нас ее сопровождала.

После м-ль де Шоу к нам поступила в гувернантки м-ль Эльфрот, кажется, по рекомендации Васильчиковых, у которых она долго жила. Это был брат Петра Алексеевича Васильчикова (отца тети Катуси). Он и все его дети были гигантского роста. Мама его прозвала Спаржей. Он был большим знатоком искусства и одно время возглавлял Эрмитаж. Мы его не очень любили, так как он нас дразнил, когда приходил к обеду, да так еще косил, что нам казалось, будто он направлял на нас только один глаз.

М-ль Эльфрот была ростом под стать им, с большим бюстом и маленькой головой, причесывалась она гладко на пробор и старомодно одевалась, хотя была средних лет. Она нам рассказывала про Кораллово – имение Васильчиковых в Звенигородском уезде. Маша и Саша были ее ученицами, особенно вторая была ее любимицей, брат Петруша умер в Москве, будучи лицеистом. Саша была белокурая и красивая, если бы не косила, как отец. Она вышла потом за Милорадовича. Я думаю, что то были ее сыновья, которых вы встречали в Вене. Маша была вроде гренадера, с сиплым басом, и когда мы с ней познакомились на выездах в Петербурге, меня удивляли ее рассказы и анекдоты. Она одно время дружила с тетей Машенькой. Со временем она стала фрейлиной Императрицы Александры Федоровны при ее бракосочетании с Государем. Насколько я помню, она недолго оставалась при Дворе. Говорили, что она во все вмешивалась и одновременно подлизывалась, так что, когда ее заменили Мери Барятинской, она уехала за границу. Отец ее тогда уже умер, а с матерью она не ладила. Мать потом жила с Сашей Милорадович. Маша поселилась в Зоммерлинге, где сошлась с мужем бедной и милейшей Мери Сечени-Ревертер, с которым мы потом так подружились, и окончательно его оторвала от жены, которой он и раньше изменял. Ходили слухи, будто бы он так ударил Мери, что она упала и ударилась головой, после чего осталась полукалекой, и иногда в разговоре было трудно ее понять. Мы ее знали, когда она была вдовой, но всю жизнь его боготворила. Говорили, что он был настоящий charmeur.[87]87
  Обольститель (фр.).


[Закрыть]

Во время последней войны Маша Васильчикова приехала из-за границы и привезла собственноручное письмо Вильгельма к Государыне, в котором он якобы просил ее посредничества в деле заключения мира с Россией. Но Императрица ее не приняла, несмотря на все ее просьбы, а вместо того ее сослали до окончания войны в Пермскую губернию,[88]88
  Ошибка. Княгиня сначала была сослана в Черниговскую губернию, а потом в Вологодскую.


[Закрыть] а вся родня отказалась иметь с ней дело.

Старший сын Васильчикова (Спаржи) Алеша был дружен с дядей Борей и был одним из шаферов на его свадьбе в Дугине. Он был огромный, толстый, широкоплечий и белокурый и носил в ухе серьгу. Нам он казался воплощением Алеши Поповича. Паша был средним между Алешей и Петрушей. В последний раз я видела его в 1935 году в Париже. Мы с Тоцей поехали в St Genéviève des Bois[89]89
  Русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, в тридцати километрах от Парижа, основано в 1927 году возле «Русского дома», созданного княгиней Верой Кирилловной Мещерской, женой князя Петра Николаевича Мещерского, брата автора.


[Закрыть] на могилу дяди Бори. На русском кладбище могилы убирал высокий старик с седой бородой. Тоца нас познакомила и сказала: «Ты не узнаешь Пашу Васильчикова?» Когда я его в последний раз до того видела, он был студентом. М-ль Эльфрот нам рассказывала, что Васильчиковы ее разыгрывали. Так, однажды она вошла к себе и увидела, что комната украшена ночными горшками, которые были собраны со всего дома. Мы вскоре открыли, что она не только глупа, но многого не знает из того, чему нас учили, и мы с Муфкой изощрялись ее на этом ловить. Помню, как-то на уроке географии мы спросили ее, где находится Пракситель. Она долго искала, не замечая наших предательских улыбок. Наконец мы ей сказали, что это не название города, а имя греческого скульптора. В таких случаях она отделывалась замечаниями вроде: «Comme vous êtes stupides».[90]90
  «Как вы глупы» (фр.).


[Закрыть] Но этим наш извод несчастной жертвы не ограничивался. Раз мы привязали большой глобус к ручке двери с внутренней стороны, так что она чуть не упала, когда входила в класс. Но она была добродушна и на нас не жаловалась, что вызывало у нас угрызения совести. Она нам рассказывала бесконечные истории о добродетелях и красноречии ее деда, grand-papa Bouvier,[91]91
  Дедушка Бувье (фр.).


[Закрыть] который, судя по ее словам, был знаменитым проповедником в Швейцарии. Когда мы ей говорили, чтобы поддразнить, что никто о нем никогда не слыхал, то она очень обижалась. Мы по глупости думали, что если мы о ком-то не слыхали, то никто тоже не слышал. Она пробыла недолго, но все же часто бывала с нами в Дугине. Когда мы возвращались из верховых вечерних прогулок и спрашивали у нее о том, что она делала, то она неизменно отвечала, что делала «большой львиный круг», то есть большой круг перед подъездом, вокруг которого были посажены центральные розы, в середине газона стояла пушка, отнятая у Пугачева графом Паниным, а при входе в круг длиной в 150 шагов, по обе стороны на каменных цоколях, возвышалось по льву из белого мрамора, которых на моей памяти Мама выписала из Италии. Я помню, как их привезли в ящиках, которые с трудом сняли с телег и водворили на место. До них там были зеленые гипсовые сфинксы, развалившиеся от времени и непогоды. Мраморных львов покрывали на зиму деревянными ящиками. Как мы любили свои павильоны!

Обедали мы в пять часов и около шести с половиной, семи часов ждали у подъезда лошадей. Для верховой езды мы надевали длинные юбки из небеленого полотна, которые почти касались земли, когда сидишь верхом, и, конечно, совсем вымокали, когда мы вброд переправлялись через ручьи и речки, что нас приводило в восторг. На головах были фетровые шапки с синими вуалями, которые нам очень нравились. Когда мы повзрослели, я заказала для верховой езды высокие сапоги, которые мне казались верхом совершенства. Но в детстве мы обувались во что попало. Как только из белых ворот появлялся форейтор Емельян в сопровождении помощника, ведя под уздцы часть лошадей, мы начинали прыгать от радости и нетерпения. У каждого была своя лошадь. Сашина звалась Цезарем. Я долго ездила на своем любимце Петушке, которого Мама купила у Толстых. Он был почти вороной с обстриженной гривой и вроде крупного пони. Вероятно, его считали бы теперь гольф-пони, я в нем не чаяла души и носила его волосы в медальоне на шее. Мы все к обеду надевали тогда медальоны на бархотках. Папа и Мама под руку стояли и наблюдали, как мы рассаживались и отъезжали. Иногда Папа подсаживался на круп к одной из наших лошадей и проезжал по двору. Для милого де Бачино, как назывался наш Евгений Евгеньевич Бачинский, была лошадь масти «Изабелла». Мама любила такую масть, и у нас было несколько таких лошадей, которых она откуда-то выписала и рассказала нам, что такая масть названа в честь королевы Изабеллы, давшей обет не снимать и не менять рубашки, пока не кончится какая-то война. Когда она попыталась ее снять, то та оказалась именно такого цвета. Нас отправлялось верхом: Катя, Саша, я, Муфка, Leek, Емельян, де Бачино, доктор Алексеев, и, когда у нас гостил наш учитель Василий Семенович Розанов, он напоминал нам John Gilpin,[92]92
  Джон Гилпин – герой комической баллады английского поэта Уильяма Каупера (1731–1800).


[Закрыть] так как ездил в чесучовом, раздуваемом ветром костюме, штаны во время поездки поднимались до колен, а из-под них виднелись кальсоны, на голове у него было что-то вроде широкополого соломенного котелка, и, когда взыгрывала лошадь, он ложился на нее, обхватив руками за шею и бросив поводья, а мы умирали от смеха, к его негодованию, но при всем желании воздержаться было невозможно. Де Бачино был за главного и при выезде на открытое поле заставлял нас делать различные упражнения верхом, причем у каждого из нас был чин и место. Лучше же всего было доехать до сенокоса. Тогда уже издали до нас доносился аромат скошенной травы, звон точимых кос и голоса косцов, которые семьями располагались на опушке леса, вблизи ручейка, чтобы легче было развести костер и добыть свежую воду.

Мы спешивались и часто брались за косы, к немалому развлечению косарей и их семей, собиравшихся вокруг нас, нам добродушно указывали, как следует держать косу, на каком расстоянии друг от друга держаться и как оттачивать косу. Дневной жар спадал, и крестьяне торопились засветло, а бабы уже хлопотали вокруг костров, а ребятишки, как муравьи, таскали охапки хвороста для костров. Так чудно пахло из леса! Раздавались пение и говор. Мы путались в амазонках, крестьяне расспрашивали, «из каких» мы были, мы же их спрашивали, из какой они деревни, и обыкновенно оказывалось, что они из очень дальних мест, но все же понимали, что значит наш ответ, что мы дугинские, и прибавляли: «Вестимо, значит, Мещерские[93]93
  Князья Мещерские происходят от некого Мухаммеда, который пришел в Мещеру из Большой Орды в 1298 году и стал распространителем магометанства в тех краях. По другой версии, он был жителем Мещеры, принявшим ранее в Булгаре учение Магомета, и, вернувшись на родину, стал насильственно внедрять ислам между местными народами. Сын же его Беклемиш, от постоянного общения с русскими, отошел от магометанской веры, принял святое крещение с именем Михаил, став родоначальником князей Мещерских. Внук его, князь Юрий Федорович Мещерский, со своим полком пришел на помощь Дмитрию Донскому и отличился в Куликовской битве.


[Закрыть]». Как они это произносили! Потом мы прощались, вскакивали на лошадей, при этом бабы и девки удивлялись нашим седлам и говорили: «Чудно! А наш брат без седла, по-мужски лупит». Солнце опускалось за лес, и в нескольких местах наползали белые вуали тумана, где-то свистел коростель, а затем говор крестьян замирал вдали. Мы возвращались домой молча. Я любила этот тихий час, когда на бледном небе загоралась первая звезда, как лампада перед божественным престолом. Тогда казалось, что вся природа тихо молится своему Создателю, прежде чем заснуть. Папа и Мама ждали нас около подъезда, и мы издали видели их силуэты на фоне дома. Потом все мы собирались вокруг длинного чайного стола в мраморной гостиной. Самовар давно кипел. Папа сам заваривал и разливал чай. Мама часто раскладывала пасьянс. Мы весело рассказывали о поездке, расходились спать и бессонницей не страдали.

Я уже говорила, что Папа был Попечителем Московского учебного округа, который был большой и там постоянно происходили волнения студентов, так как их возбуждали нигилисты, готовя часто покушения на Царя и на министров. Папа совершенно бесстрашно говорил со студентами, стараясь им доказать их неправоту, и выслушивал их жалобы. Наконец однажды наших родителей разбудили в связи с убийством Государя. Тогда не было телефонов. Помню испуганное лицо Дуни, которую звали Тигром, когда она прибежала в спальню Мама с ужасной вестью. Папа пришел, и они долго говорили вдвоем. Тетя Муфка еще спала. Помню, как я подошла к ней со словами: «Как ты можешь спать, когда убили Государя?» Дуня ушла в буфетную обсудить случившееся. Дверь отворилась, и показался Папа, он был взволнован и со слезами на глазах. Он снова заглянул в спальню и сказал Мама: «Итак, я уезжаю в Петербург, Бесюха». Так он называл Мама. Мама позвала меня. Занавески еще не были раздвинуты, в комнате было темно, а на ночном столике горела свеча, бросая блики на образа, висящие над кроватью. Мама плакала редко, а сейчас вытирала слезы. Она сказала, что нигилисты убили Государя, бросив в него бомбы, и что он скончался в тот же вечер, так как ему оторвало обе ноги. Больше ничего еще не знали. Мне хотелось плакать, но я сдержалась, сжав кулаки так, что ногти впились мне в ладони. Мама объяснила, что Папа должен ехать в Петербург, чтобы быть при молодом Государе и присутствовать на похоронах. Когда Мама спросила Дуню, что еще слышно, то та ответила, что помещики убили Государя за то, что он освободил крестьян, отняв земли у помещиков. Когда Мама пыталась ее разубедить, то та настаивала на своем. Такой слух пустили нигилисты для возбуждения вражды. Когда мы оделись, Мама объявила, что в нашей домовой церкви будет панихида по Государю. Потом мы собрались в детской, и Мама вышла к нам после отъезда Папа к Каткову за подробностями происшествия. Катков был издателем «Московских Ведомостей» и «Русского Вестника». Поезд в Петербург уходил только вечером. Мама еще раньше с огорчением говорила нам, что Государь, женившись на княжне Долгоруковой вскоре после кончины Императрицы Марии Александровны и давши ей титул княгини Юрьевской, собирался ее короновать, к великому недовольству всех. Государь познакомился с Долгоруковой в Смольном монастыре,[94]94
  Смольный институт благородных девиц – женское привилегированное учебно-воспитательное заведение закрытого типа для девиц дворянского сословия. Основан в 1764 году при Воскресенском Смольном женском монастыре. После Октябрьского переворота институт был превращен в большевистскую штаб-квартиру.


[Закрыть] где она вместе с сестрой воспитывалась по бедности. Сестра ее вышла замуж за князя Эммануила Мещерского, погибшего на турецкой войне. Государь часто посещал институты, особенно Смольный. Он влюбился в Долгорукову и, по окончании ею института, поселил ее на частной квартире, где постоянно навещал. Это было в разгар покушений на его жизнь, из которых мне памятны два: одно на железной дороге при подъезде к Москве, но, к счастью, его поезд проследовал без повреждений, а было разрушено несколько домов и полностью полотно дороги. На другой день в Кремле был большой благодарственный молебен о чудесном спасении Государя, но Императрица тогда уже была больна и не вышла. Мама взяла нас тогда с собой на выход во дворец, но нас оставили на хорах, а она была внизу. Для этого события нас троих: Катю, Муфку и меня одели в белые кашемировые платья и шляпы с розочками в виде помпонов. Эти шляпы были предназначены специально такому случаю, но я находила свою безобразной и неудобной. Нам завили волосы, что тоже было неприятно. На хорах было жарко и душно из-за большого скопления народа. Нам достались места у самой решетки, чтобы видеть хорошо Государя, проходившего отдельно от всех, раскланивавшегося с толпой, которая до хрипоты кричала «ура!». Мы тоже изо всех сил кричали. Иногда Государь поднимал голову и кланялся в нашем направлении. Его лицо мне показалось худым и усталым, но добрым и благодушным. Толпа ринулась за ним в другие залы. Он шел бесстрашно.