Текст книги "Аморальный долг. Рассказы"

Аморальный долг
Рассказы
Александра Жуковская

© Александра Жуковская, 2017

ISBN 978-5-4485-2117-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Погружение

***

В пять тридцать утра она вынырнула на поверхность реальности.

Голова распухла, оплыла, как свечка, раздувшись безнадёжными попытками осознать происходящее. То ли сон не шёл, то ли это и был сон. Но слишком сильно хотелось пить, и болела рука, придавленная бесконечно родным, бесконечно чужим и трогательно беззащитным прекрасным телом. Она снова обвела глазами дымную комнату – разбросанные пустые бутылки, разбросанную пустую одежду, вяло и ненужно повисшую где придётся, и с силой ударила себя по щеке – ну ведь не может такого быть, чтобы правда… Комната расплывалась перед глазами, качалась, как усталая субмарина, и вяло подплывала к холодному солнцу, которое привычно и неохотно, как ни в чём не бывало, растекалось по небу. Наступил июль.

Она попыталась вспомнить, как всё начиналось – усталую, монотонную безысходность, мутную и безрадостную дрожь февраля – но спросонья погрузилась слишком глубоко и оказалась в совершенно другом феврале.

Тысяча девятьсот семнадцатого года.

***

– Пригнись!

Маленькая, худая, она мучительно мёрзла в продуваемом всеми ветрами ватнике с чужого плеча, но старалась не подавать виду. Стремительно таявший снег натёк в широченные сапоги, которыми она умудрилась в кровь стереть ноги, потому что портянки наматывать как следует так и не научилась. Тяжёлая винтовка больно била по бёдрам, саднила перевязанная рука, сводило желудок, и голова распухла от долгой бессонницы. Пламенные речи, лозунги, флаги на ветру – всё потонуло в непреходящем чувстве голода и смертельной усталости. Все эмоции стёрлись, и страстные голоса ораторов слились в неразборчивый, давящий гул. Она уже не могла толком вспомнить, почему ещё пару месяцев назад призывала, задыхаясь от ненависти, палить в гнилых буржуинов. Сейчас перед ней были такие же грязные, голодные, бесконечно усталые люди, которым, может быть, приходилось ещё тяжелее – ведь не привыкли…

Отгоняя непрошеную, чуждую мысль, неизвестно как проникшую в воспалённый мозг, она встряхнула головой и подняла глаза, чтобы, увидев лицо врага, воспылать тем гневом, который и привёл её сюда; подняла глаза и сморгнула, поражённая видением. Вспыхнул немыслимый образ – высокий лоб, холодные глаза, надменный профиль и полные дерзкие губы. Вспыхнул образ врага. Пали в гнилых буржуинов!

Она сморгнула ещё раз, но видение не исчезло – напротив, обрело краски, стало реальнее. Теперь она видела пропитанный кровью бинт на плече и читала в презрительном взгляде холодных глаз всё ту же невыносимую усталость.

– Пригнись, говорят тебе!

Кто-то рванул её за рукав, пытаясь оттащить в сторону – но она, не отрываясь, смотрела в серо-голубые глаза; а в серо-голубом небе уже летела смерть, и даже застывшее мгновение бессильно было её остановить. Неведомый кто-то выругался и отполз в сторону – себе дороже. Кто это был и спасся ли – так и осталось неизвестным. На секунду потемнело в глазах и только потом ожгло страшной болью, дальше которой уже ничего не могло быть.

На каждую анархистку найдётся своя бомба.

Она ещё успела поймать эту нехитрую мысль.

Она уже не успела услышать, как он захлебнулся предсмертным криком.

***

Без четверти восемь.

Робкие попытки сна разбивало, дробило на части тяжёлое биение сердца, и она решила не пытаться больше. В жизни случается мало таких минут. Может быть, они больше не повторятся. Стоит ли тратить их на сон?

Тихо-тихо (если проснётся, она никогда себе этого не простит) она высвободила руку и, приподнявшись на локте, стала с жадностью всматриваться в прекрасное лицо, единственно дорогое во вселенной (это откуда? Все слова забылись, ненужными и жалкими стали слова) – высокий лоб, полные дерзкие губы, чёткий, спокойный профиль, тяжёлые веки под покровом пушистых ресниц – и, водя по нему дрожащими пальцами, внезапно ощутила приступ острой, щемящей тоски. Рыдания сдавили горло, и она едва успела зажать рот рукой – только бы не услышал!

***

И была свадьба – а как и не быть свадьбе, если год выдался хороший, урожайный, и приданое давно заготовили, да и засиделась она в девках – чего уж там? Она, как водится, отревела своё, а утром густо набелили распухшее лицо, навели над красными глазами угольные брови, потащили в церковь. В глазах так и стояли слёзы, и потому свечи сливались в световой круг; она часто-часто моргала, чтоб не размазать белил, и шептала, сама не зная, почему, «помоги, Пресвятая Богородица», хотя, если вдуматься, уж и так помогла – послала жениха.

И, как водится, было шумное, богатое застолье, где она держалась прямо и строго, стараясь не смотреть на жениха, до ушей перемазанного гусиным жиром; но тут гости взревели, и пришлось, плотно сжав губы, терпеть липкие, сальные поцелуи, и подумалось – скорее бы вечер, что ли. Потом вспомнилось, что случится вечером (мать всё описала в красках), и стало совсем уже тошно.

А вечером пришёл человек от молодого барина и о чём-то долго говорил с её отцом в сенях; пьяный жених спал, нависнув над тарелкой. В конце концов отец сплюнул себе под ноги, грязно выругался, махнул рукой и скрылся в доме. Человек подхватил её под руку и куда-то потащил.

– Да ты не бойсь, не бойсь, – повторял он всю дорогу; она и не думала бояться, радуясь неожиданной отсрочке. Из темноты выплыла барская усадьба, и высокая лестница, и свеча на столе, и эфемерное существо в шёлковом халате, которое она видела всего раз, да и то издалека – приезжал прошлым летом, и она, щурясь, любовалась на него. Теперь же это прекрасное, немыслимо далёкое существо было совсем рядом, и щёку обжигало горячее дыхание, и дерзкие губы, не имевшие ничего общего с сальными губами жениха, коснулись её шеи. И стало жутко и стыдно – нет, не тем стыдом, о котором шептала кроткая, богобоязненная мать и недавно вышедшие замуж подруги – стало стыдно своих грубых рук и коротких в заусенцах пальцев, которые не могли, не смели касаться этой нежной, волшебной кожи; шёлковый халат скользнул на пол, комната закачалась и поплыла…

Потом, напряжённо пытаясь разглядеть в кромешной тьме надменный профиль и высокий лоб, она медленно осознавала – и внезапно вспомнила, о чём, краснея и хихикая в рукав, говорила замужняя подруга. Простая, страшная мысль ожгла ужасающей ясностью.

Завтра она вернётся в свой мир – грязный, жалкий, жестокий, измученный надрывной работой, провонявший селёдкой и тулупами, будет гнуть спину, будет рожать детей, будет, будет… и уже никогда, никогда…

Очень тихо (только бы не разбудить!) она выбралась из пышной постели и, зажав себе рот, стянула зацелованное горло розовой свадебной лентой…

Он был страшно поражён этой нелепой смертью. Почему так, думал он, ведь привычное дело. И, мучаясь запоздалым раскаянием, отменил право первой ночи – а всего через пару лет отменили крепостное. Этого он не узнал, потому что совсем скоро сгорел от чахотки – словно предчувствуя близкую смерть, торопился жить.

***

Двенадцать сорок.

Зазвонил будильник, и она впилась глазами в бесконечно дорогое существо – успеть бы наглядеться в последние минуты, потому что вряд ли потом увидит; она так и не научилась верить в чудо, хотя вот же оно, произошло, мимолётное, хрупкое, и резкий звук вот-вот раздробит его на куски…

Но он, не открывая глаз, повернулся и ударил по кнопке; всё стихло, и слышно было только, как вокруг кипит жизнь. Скрипели качели, лаяла далёкая собака, кто-то закричал с балкона: «И селёдку не забудь», стучали каблуки, гудели машины… текли стихи.

Гиперреализм,

Поиски подвоха.

Наступила жизнь,

Уплыла эпоха.

Времени – в обрез,

И сигнал не ловит,

Да сияет крест

В пыльном изголовье.

Распахнуть окно,

Где рассвет растаял,

Стать совсем иной,

Замереть, врастая.

Мокрые глаза,

Давящая нежность…

Он не знал и сам,

Чем дарил нас, грешных.

Ну и что, сказала она, нацарапав слова на обрывке салфетки. Это очень плохие стихи. Чёрт с ним, сигнал, а тут ещё крест откуда-то взялся, ничего не разобрать. И, чтобы вызвать в памяти этот невесть откуда возникший крест, она закрыла глаза и погрузилась на совсем уже немыслимую глубину.

***

Толпа напирала, разгорячённая, потная, жадная до зрелищ – сливалась в многоголосое, жестокое чудовище, ко всему прочему совершенно расхлябанное – каждый норовил двинуть соседа локтем по чему придётся, все толкались, чертыхались, лезли вперёд.

Она никогда не была охотницей до такого рода зрелищ, просто проходила мимо, так что по-любому ничего не смогла бы разглядеть. При желании не всем удавалось – куда уж ей без желания-то? Тем более что горевший вдали костёр быстро дал ей понять, что происходит. Только это могло так радовать толпу.

Сердце тревожно сжалось. Она отчего-то не любила насилия.

– За что его? – спросила она у старушки-божьего одуванчика в заячьем тулупчике и пуховом платке.

– Нечто не знаешь? Безбожник, – старушка поджала губы, и сморщенное лицо приняло выражение благочестия.

Ну, конечно! Что ещё могло так распалить сердца, вызвать такое дьявольское бешенство, как не религиозный экстаз? Она вспомнила строгие мудрые лики по часовням – разве этого хотели святые? Вспомнила бледно-восковую, сумрачную фигуру Распятого – ведь когда-то с Ним было точно так же…

И, встревоженная непривычными мыслями, рванула туда, где связанный безбожник ожидал своей участи спокойно и безразлично.

Она ещё успела разглядеть его лицо – надменный профиль, полные губы и серо-голубые глаза, взиравшие на толпу с печальным презрением. «Мне жаль вас, – словно говорили эти глаза, – бедные вы, бедные люди».

Он знал, за что умирает, и знал, что прав. Вряд ли она прониклась– просто загляделась, и кто-то пихнул её локтем в бок. Подскользнувшись на голом мартовском льду, она ещё успела услышать хруст ломаемых пальцев, ощутить привкус крови во рту и, глядя в безоблачно-сочное голубое небо, судорожно глотая воздух, вдохнуть запах горящей плоти…

***

Пять тридцать.

Да уж, ничего себе утро. Она, разумеется, везде опоздала – но, если вдуматься, куда ей было спешить?

Она всхлипнула и плотнее прижалась к нему – Господи, живой, живой, несчастный, беззащитный. Ну почему она помнит все свои реинкарнации, почему вечно обречена быть ему чужой, враждебной, бессильной спасти? Почему её всё так же влечёт к нему вот уже которую жизнь?

Разве поэтому их год за годом вешали, расстреливали, сжигали на кострах, разве поэтому они век за веком гнили в тюрьмах, умирали в больницах, падали под огнём? Разве…

Он открыл глаза – серо-голубые, безмятежные.

– Ну и чего ты ревёшь? – спросил он сонно. – Разбудила…

– Я тебя люблю, – прошептала она сквозь слёзы, хотя говорить этого совершенно не следовало – холодный, чужой, он и теперь был чужим.

– Меня нет, – строго сказал он. – И тебя тоже нет. Когда ты уже запомнишь – есть только бесконечный цикл смертей и перерождений.

– И любовь, – подумала она, но вслух ничего не сказала – потому что он непременно стал бы спорить, а значит, смог бы переубедить.

Страдательный залог

Моя соседка Янка вечно ходит в синяках и ссадинах. Я сначала думала – начинающая спортсменка, оказалось – законченная мазохистка. Молодой человек, которого она называет Фюрер, хлещет её чем попало по чему придётся, а Янка визжит за стенкой, как умалишённая. По счастью, он приходит к ней довольно редко, иначе я давно сошла бы с ума от подобного соседства.

До сегодняшнего дня Янку такой расклад вполне устраивал. Сегодня выяснилось – этого ей мало. Вовсе даже недостаточно.

– Что же делать? – шепчет она, с трудом шевеля распухшими от укусов губами. Мне её по-матерински жалко, но помочь ничем не могу.

– Ты же всё знаешь, – Янка не унимается, – ты же старше.

Я действительно старше, и намного. Но возраст свой я не собираюсь вам сообщать. Это вообще не мой возраст. Своего у меня ничего нет.

Даже вот эта облезлая квартира с рыжими обоями и чёрными тараканами – и то не моя. Я снимаю её у одной придурковатой старушки – потом в такую же превращусь. Даже продавленный диван – не мой. Даже торчащая из него пружина.

Мой приятель, трёхлетний Павлик, уверен – это не пружина, а космический корабль. Если прижать к ней слона из киндер-сюрприза, тот улетит в космос. Ну или, по крайней мере, в тарелку с супом, который Павлик третий час не может доесть.

– Там морковка, – жалуется он, сморщив розовый нос.

– Какая тебе морковка, – возмущаюсь я, – это злобный пришелец с планеты Ашан.

– И это? – недоверчиво покосившись на меня, Павлик достаёт из супа варёный лук.

– А как же!

Но Павлика так просто не переубедить.

– А почему тот красный, а этот белый?

– Это инопланетный вампир, а это инопланетный оборотень. И только ты, – я перехожу на шёпот, – можешь спасти от них нашу цивилизацию.

Павлик смотрит на меня с полным осознанием своей высокой миссии. Через две минуты тарелка пустеет.

– Риточка, а давай теперь в догонялки?

Вот так-то. Он меня младше чуть не в десять раз, а туда же – Риточка. Вчера видела одноклассницу Ленку – так та уже по всем параметрам настоящая Елена Сергеевна. Солидная, успешная и замужняя. А я вот – Риточка, очень приятно. И со мной до сих пор играют в догонялки.

Правда, в этот раз не вышло – в дверь звонит Павликова мама. Бедный ребёнок, вцепившись в мою руку, ревёт белугой.

– Тихо ты, – злится мама, – завтра опять сюда придёшь.

Она сдержит обещание, я знаю. Не потому что очень любит Павлика и ни в чём ему не отказывает, а потому что его не на кого больше спихнуть. Самой ей некогда с Павликом возиться – она работает. А я вот не работаю. Если мне очень уж нужны деньги, я пишу слоганы для чего-нибудь, скажем, рекламы нижнего белья:

«Итальянские трусы —

Надевай скорей, не сцы!

Сделаны в Италии,

Прикроют гениталии»

Ну и всё в таком же духе. Согласитесь, такое нельзя считать профессией. Поэтому официально я – безработная. И сижу с Павликом. Разумеется, бесплатно. Его мама уверена, что это она делает мне огромное одолжение – ведь своих детей у меня нет.

Рабочего графика, как следствие безработицы, нет тоже – и это очень хорошо. Можно делать что угодно и когда угодно. Например, весь день спать, если ночью глаз не сомкнула из-за Янкиных воплей. Заинтересовавшись, чем они были вызваны, я забежала к ней в гости.

Зря я это сделала. Сиди теперь и смазывай маслом ожоги от утюга в тех местах, куда Янка сама не дотянется.

– Вообще круто, – сообщает она, – но всё равно не то.

Чего она хочет? Живого места не найти на худеньком лиловом тельце, исполосованном вдоль и поперёк. В глазах у меня щиплет, и на ожог падает солёная капля.

– Эй, – возмущается Янка, – не надо с охлаждающим эффектом!

Но сдержаться нет сил; я поворачиваю голову так, чтобы слёзы стекали в рану от бритвы – мне ведь тоже хочется сделать Янке приятное. На самом деле я не так-то часто плачу, и напиваюсь тоже довольно редко. Просто от меня совсем недавно ушёл мужчина.

Глупо, конечно. Ладно бы мой, а то – свой собственный. Он мне так сразу и сказал – я твоим никогда не стану. Буду приходить, когда вздумается. И не влюбляйся.

Разумеется, это он правильно сказал. Не доросли мы ещё до любви. Он – мальчик-мажор, я – девочка-дурочка. Все мои знакомые считают к тому же, что он моей любви недостоин. Лично мне кажется, что как раз наоборот. Поэтому я полностью поддерживаю его уход. С одной стороны. А с другой – рыдаю над израненной Янкой, совсем забыв о её присутствии. Та смотрит с завистливым недоумением:

– Это с чего тебя так торкнуло?

***

Павлик пригласил меня на день рождения. По такому случаю я построила брутальную субмарину из старого футляра для очков, проволоки и пудреницы. Пудриться мне всё равно ни к чему – мужчина-то ушёл, да к тому же ещё не мой мужчина. Зато для субмарины пудреница – незаменимая вещь. Никогда не знаешь, что в дальнейшей жизни пригодится.

Павликова мама смотрит на субмарину и на меня как-то снисходительно. Мне можно делать такие подарки – я же безработная. Не то что, например. Римма Марковна, подарившая навороченного робота. Прелесть какой робот. Вон, валяется в углу.

Сестра Павлика, восьмилетняя Наташа, старательно делает вид, что старательно делает уроки. Я заглядываю к ней в тетрадь и невооружённым глазом вижу ошибку.

– Warm – тёплый, – объясняю я. – Worm – червяк. Warm house – тёплый дом. А у тебя получается…

– Червивый дом, – радуется Наташа. – Какая ты умная, Риточка!

Ещё бы я не умная. Языковой вуз-с красным дипломом. Но разве в этом дело?

– Хочешь, – предлагает Наташа, – научу тебя плести браслеты из резиночек?

Ещё бы не хотеть. Все дети просто с ума посходили с этими резиночками. Надо же держаться на одной волне. Но тут выбегает Павлик и тащит меня в свою комнату – день рождения-то у него. Главное – быстро прошмыгнуть мимо кухни, где взрослые люди пьют коньяк. Сейчас же начнётся:

– Что ты всё с чужими носишься, пора бы своих завести.

– Так от кого? Давай я тебя познакомлю, у одной моей сотрудницы как раз сын пятый раз развёлся, только ты оденься поприличнее.

– Да на какие шиши, она ж так и не устроилась никуда, бедная, ну ладно, я ей одолжу кофточку почти новую и сапоги-всё равно из моды вышли.

– Что, до сих пор не нашла работу? Ужас какой, а помните, в классе лучше всех…

– Мы с тобой – шпионы, – шепчу я Павлику, – поэтому сейчас идём тихонько, на цыпочках…

***

Ужасно раздражают высказывания некоторых особо умных индивидуумов про одиноких женщин и сорок кошек. На кой чёрт мне кошки, скажите, пожалуйста? Я люблю только одну дворнягу. Когда иду мимо гаражей, она всегда меня встречает и кладёт мне на колени большую умную морду. Старая ведьма запрещает приводить домой животных, поэтому собаки у меня тоже нет. Зато у собаки есть я. Согласитесь, это гораздо важнее.

Вечером навещаю Янку в больнице. Прокалывать грудь ржавой иглой – плохая идея, я всегда говорила. Но кто станет меня слушать, да ещё в таких вопросах?

Бледно-синяя, измождённая Янка смотрит вопросительно. Пару минут спустя выясняется повод. Оказывается, Фюрер сделал ей очередное предложение. Нет, не неприличное – он предложил выйти за него замуж. Хотя, конечно, мерки приличия у каждого свои.

Замуж Янка не хочет. То есть до сегодняшнего момента она об этом просто не задумывалась. А теперь задумалась, но не хочет.

– То есть ты ему отказала?

– Как я могу отказать Фюреру? – от одной мысли о подобном непослушании у Янки лезут глаза на лоб. На что они будут жить – неизвестно. Янка только недавно закончила какой-то левый колледж, да ещё не с первой попытки – до учёбы ли ей? Чем занимается Фюрер, Янка обсуждать отказывается. Я так подозреваю, что ничем.

Однако будет свадьба – так хотят родители обеих сторон, которым весь этот сексуальный беспредел осточертел хуже горькой редьки. Поэтому Янка просит занять денег. Их у меня нет, зато, когда её выпишут, я помогу с выбором платья. Очень закрытого и целомудренного, дабы не смущать следами любви родню из Воронежа. Отсталые люди, что с них взять?

***

Два месяца пролетели незаметно. У Павлика выпал зуб, Янке, наоборот, вправили челюсть, Павликову маму повысили, Наташа – моими трудами – выбилась в отличницы, а у меня протёк потолок. Вода стекает в жестяной таз; можно представить, что это водопад, а жёлтое пятно над головой – яркое солнце Ниагары.

Янка вбегает розовая, возбуждённая, в одной туфле и с полуразрушенной причёской. Благословенна будь, новобрачная!

– Всё было потрясающе, потрясающе!

Если подробнее – с утра полил дождь, парикмахерша опоздала, корсет затянули туго, туфли жали, а нижняя юбка, наоборот, сваливалась; тётка из загса зарядила речь на два часа, по пути в ресторан попали в пробку, потом пробка – от шампанского – попала в Янку, утка остыла, мороженое растаяло, тётя Рая, старая сука, подарила пустой конверт, дядя Гена оттоптал все ноги, потом начался мордобой…

– А брачная ночь? – интересуюсь я, вспомнив, что воплей за стеной слышно не было.

– Какая там ночь? Мы как развезли по домам этих идиотов, я так и рухнула без задних ног, а Фюрера ещё тошнило полночи.

В общем, свадьба – праздник для мазохистов. Между прочим, я всегда это подозревала.

***

У Наташи – день рождения; я сшила ей медвежонка из рваного одеяла, и чёрт знает, почему он понравился ей больше нового айфона. Мы сидим на подоконнике, пришиваем ему лапу, которая оторвалась ещё в процессе вручения. На кухне беседуют взрослые.

– А мой опять вчера нажрался…

– А мой зуб сломал. Ладно бы себе, а то однокласснице.

– А мой второй год не даёт отпуска, скотина.

– У моего гастрит.

– У моего двойка по геометрии.

Что я могу сказать на это? Ведь у меня ничего своего нет. Вчера были деньги за очередной слоган, но мы их тут же промотали с мужчиной, который тоже не мой – просто вернулся. Он уходит и возвращается уже восемь лет. Уходит навсегда, а возвращается неожиданно. И это – каждый раз чудо.

Квартиру, где я прожила последние полгода, тоже нельзя считать своей – завтра я переезжаю. Новое жильё подальше от центра, но зачем мне центр? Зато разрешат держать собаку.

– Риточка, я тебя так люблю! – Наташа обвивает пухлыми ручками мою шею.

– Это моя Риточка! – голосит Павлик. – Моя, моя!

И этим нужна собственность. Милые, глупые дети. Чужие дети – я не вправе их учить.

Перед отъездом решаю заглянуть к Янке. Та сидит на корточках перед стиральной машиной и сортирует мужские носки разной степени потёртости, но одинаково унылой расцветки.

– Вот тебе и пятьдесят оттенков серого, – комментирую я. С кухни доносится запах горелого борща. Янка растрёпана и печальна.

– А где Фюрер?

– Да какой он Фюрер, – вздыхает Янка совсем по-бабьи. – Кобель он драный.

Я замечаю, как изменился её взгляд. Усталый взгляд остепенившейся женщины. Или дело не в нём? Но с Янкой определённо что-то не так. И тут я понимаю – синяки сошли.

К чему лишние вопросы? Ясно и так – Янка уже не нуждается в дополнительных стимуляторах. Ей и без того достаточно плохо. А значит – достаточно хорошо.