Текст книги "Аморальный долг. Рассказы"

Гнездо белой вороны

В церкви стоит девушка в шипованной косухе и гриндерах, раскрашенная во все цвета радуги, с пирсингом в носу, но, что характерно, в платке, из-под которого свисают малиновые пряди. Старушки, само собой, начинают шушукаться, и вскоре шушуканье переходит уже в шипенье. Ну что подобный персонаж может делать в церкви, да ещё ладно бы просто в церкви, так ещё и в великий праздник – Успение Богородицы? Исключительно осквернять храм своим вызывающим видом, больше ничего.

И, не переставая шипеть, старушки потихоньку начинают подталкивать девицу к выходу. Она, кажется, вообще не обращает на них внимания. Зрачки расширены так, что за ними почти не видно радужки – экстаз; молитвенный или наркоманский?

Неважно. Двадцать минут спустя девушка должна быть на вечеринке по случаю великого анархического праздника – годовщины перехода войск Махно в Румынию; именно этим и обусловлен такой неоднозначный внешний вид.

Юность! Она так много вмещает в себя, она прекрасна и нелогична, она хочет вращать Землю в другую сторону, потому что сколько же можно в одну и ту же, она верит во всё, она верит в себя.

Плывёт по небу яркий диск солнца – солнца бесконечного яркого дня. Девушку зовут Ольга, ей шестнадцать лет, и бесконечная яркая жизнь – впереди.

***

– А ведь это дерьмово, – выдохнув красивый клуб дыма, заявила Мара Собаньская, редкостной красоты создание. Ногти длиннее, чем юбка. Декольте глубже, чем внутренний мир. Каблуки выше, чем моральные принципы. Очаровательна, просто очаровательна.

– Что, интересно, дерьмово? – Ольга думала: если сопротивление власти – грех, то какая же власть имеется в виду, и что тогда выходит? Царской – не сопротивляйся; свергли, началась советская – тоже не сопротивляйся? А нынешней… бррр…

Маре, тем временем, наконец-то удалось сформулировать мысль.

– Дерьмово то, что ты – клуб дыма – запала на Лема.

Лем – высокий, красивый, элегантно курит и цинично улыбается; для некоторых этого достаточно.

– Почему это… начала Ольга, но Мара грубо оборвала:

– Так он же педик!

Ольга фыркнула в кулак. Вполне в духе Мары приписывать нетрадиционную ориентацию всем, кто устоял перед её чарами. С одной стороны, не могут же 80% мужчин быть геями. С другой – заниженная самооценка Маре явно не грозит.

Нет, я ни в коем случае не хочу сказать, что Мара – совсем непопулярная девушка. Вот, например, Совков – так он просто без ума от Мары, но Совков – тощий, белобрысый и вообще зануда, а Лем… ну, про Лема я уже сказала.

Впрочем, Бакланов прямо противоположного мнения как о Совкове, так и о Леме. Совков – умный парень, светлая голова и, по всей видимости, далеко пойдёт, а что такое Лем – чёрт его знает, но не нравится он Бакланову, и всё тут.

Кто такой Бакланов, спросите вы? О, это, можно сказать, мозг, сердце и душа всей организации, авторитет и идейный руководитель. Мнение Бакланова окончательно, и никто не рискнул бы с ним спорить. Прекрасно работающий мозг, богатый жизненный опыт и «вместо сердца пламенный мотор» – вот что такое Бакланов.

Прочих участников анархической организации «Чёрная Гвардия» в данной повести мы рассматривать не будем. Не то чтоб это были неинтересные личности, совсем наоборот, просто в этой конкретной истории они не играют почти никакой роли.

– Да, – Мара отхлебнула из бутылки и продолжила тираду, – запасть на Лема – это совсем дерьмово.

– Я знаю, – подумала Ольга, – я знаю. В его красоте есть что-то нехорошее, бесовское… у него глаза Мефистофеля.

Но ведь про это Маре не станешь рассказывать, поэтому Ольга сказала только «Катись уже, а?» – и ушла в другой конец зала. Тут же явился Совков, которому очень хотелось пригласить Мару на танец, но он никак не мог сказать об этом прямо и потому провёл какую-то весьма странную параллель с электронами; Мара зевала и думала, видимо, о чём-то своём, а может, и вообще ни о чём не думала, потому как думать – явно не любимое её занятие.

И тут явился Лем. Ольгу немедленно повело, и комната в табачном дыму и удушливом воздухе поплыла перед глазами.

«Я бы молилась, чтобы мы были вместе, но разве можно молиться о грехе? А по-другому – никак, только чудо».

Бакланов окинул Лема взглядом, но ничего не сказал. Этот мажор ему не нравился. Способность разбираться в людях и блестящая интуиция ни разу не подводили Бакланова, но на всякий случай его лучше пробить по базе.

– Ты чего такая грустная? – Лем вразвалочку направился к Ольге.

– А чего веселиться?

– Ну как, праздник же; пойдём потанцуем, штоль?

Мара с завистью посмотрела на Ольгу. Совков с его электронами бедняжке надоел нестерпимо, и она демонстративно принялась красить ногти в густо-бордовый, нимало не смущаясь присутствием мужчин.

– Я не танцую, – наконец выдавила из себя Ольга.

– А, ну так пойдём покурим.

– Я не курю.

– Не куришь, не танцуешь… что же нам остаётся?

– Примитивные животные, вы все! – внезапно крикнул Совков, хлопнул дверью и ушёл. Никто так и не понял, к чему он это, но веселье как-то стихло, и народ понемногу начал расходиться.

– И ведь вроде ничего чувиха, – сказал Лем куда-то в пустоту, – а водится с этими хрюсами.

– Ну, знаешь, – начала было Ольга, – это уж…

***

Участники организации делились на два типа.

К первому относились Бакланов, Совков и ещё человек двадцать, в этой конкретной истории не задействованных. Это были серьёзные взрослые люди, твёрдо знающие, чего они хотят от жизни вообще и от организации в частности.

Ко второму типу принадлежали все остальные.

Как правило, это была несильно идеологизированная молодёжь, которая мало что смыслила, зато тащилась от атмосферы. Они больше всех пили на праздниках и громче всех визжали на митингах, но ничего более ответственного им не поручалось. Сюда же относились лица неблагонадёжные, как Лем.

В последнее время первая категория всё чаще собиралась небольшими группами и что-то обсуждала. Мара, которой мощная женская интуиция подчас заменяла интеллект, нутром чувствовала, что дело здесь нечисто. Поскольку она никак не могла показаться серьёзной, ответственной и благонадёжной, доступа к тайнам у неё не было. Это вызывало в ней некоторый диссонанс, или, если цитировать первоисточник, «пипец бесило». Однако выход у неё был, и выход довольно несложный.

Достаточно было поймать за шиворот Совкова, пристально взглянуть ему в глаза и томным голосом спросить:

– Ну?

– Что – ну? – промямлил Совков. Вот если бы он не мямлил и вообще держался с достоинством, то, возможно, и мог бы рассчитывать на благосклонность Мары, что повлияло бы если не на наш рассказ, то на его судьбу уж точно. Но Совков, повторяю, мямлил и краснел, как пойманный с сигаретой третьеклассник.

– Ну ты же знаешь – насчёт этих ваших сборищ… Петечка, ну расскажи, а? – заканючила Мара, и Совков расплылся в довольно идиотской улыбке, хотя вообще-то был не Петечка, а Виталий. И нате вам – выдал военную тайну! Чёрт-те что.

Придётся, видимо, и мне приоткрыть завесу, хотя меня никто не ловил за шиворот и не называл Петечкой. Назвался груздем – соответствуй.

Они задумали взять штурмом городскую мэрию.

Помимо представителей конкретно этого города, были сагитированы и другие серьёзные люди по принципу «ты мне – я тебе». Хочешь изменить мир – начни с родного города. Совков начертил план штурма, Бакланов раздал последние указания, и ничто не предвещало беды… почти ничто.

***

Ольга с тоской смотрела в потолок и думала, как так получилось.

А получилось очень просто. Чёртов Лем, поняв, что Ольга – девушка приличная, начал давить на слабое место почти всех приличных девушек – на жалость. Тут же выяснилось, что он, во-первых, из детдома, во-вторых, жизнь – дерьмо и никто его не понимает, в-третьих, вчера сдох любимый попугайчик, и в-четвёртых, что свет в конце тоннеля забрезжил перегорающей электрической лампочкой только однажды – когда он встретил Ольгу.

Чтобы и Вы, глубокоуважаемая читательница, не прониклись и не залили слезами ноутбук, я поясню – чистое враньё. Но вот поди ж ты – на подобный склад женщин только такое и действует. Позиционируют себя по-другому. Не как, извиняюсь, вавилонскую блудницу, а едва ли не как мать Терезу. А это, конечно, две большие разницы. Жалость ли это? Если и жалость, то особого рода, потому что, скажем, Совкова особо никому не жалко. Скорее это сделка с собственной совестью, которой немного и надо – она уже привыкла к нашей неискренности.

Раскаяние пришло, как похмелье, только вместо физической тошноты – душевная. От этого, конечно, ни разу не легче, даже наоборот – никакого облегчения.

И вот тут как раз заявилась Мара, которая вообще имеет свойство появляться, где не надо. Мало того, она была насмерть перепугана.

Здесь надо ещё сказать про Мару. Никто, разумеется, не питает иллюзий относительно её интеллекта, стиля, чувства такта, моральных принципов и чего там ещё, но одно у неё точно есть – золотое сердце. Она как раз из тех, кто способен отдать всю папину заначку цыганёнку с грустными глазами или накормить бездомных уточек курицей гриль. Именно за это Совков её и полюбил. Такой чистой, невинной души он не встречал никогда в жизни. Мара казалась ему ангелом, попавшим в этот жестокий мир случайно и прошедшим необходимую обработку, и пятна на её одежде видны только в силу её безукоризненной чистоты, чего не скажешь об остальных, на вид куда менее запятнанных. Поэтому и чувства к ней Совков питал абсолютно чистые и невинные. По ночам ему снилось, как он объясняет Маре формулу Герона…

Но довольно лирики, господа! Про штурмы Мара знала только то, что это кровища и пипец. Не исключено, что она имела в виду не штурм, а шторм, но это непринципиально. Дело не в этом, а в том, что бедное наивное существо наплело Ольге, от пережитого тоже не вполне адекватной, таких вещей, что страшно представить.

Ольга, конечно, не то чтобы вот так поверила. Сначала она позвонила Совкову, попытавшись выяснить, правду ли Мара говорит или ей половина приснилась. Совков фыркнул и отключился. Тогда Мара перезвонила ему сама и с применением тех же методов довольно быстро добилась признания. Совкову и в голову не пришло бы, что чистое созданье может использовать информацию против него – ей просто интересно, вот и всё. Эврика, ей интересно!!

– Вот видишь! – торжествующе подытожила она. – Это он тебе сообщать не хочет.

И тут Ольга по-настоящему испугалась. Если штурм – кого-нибудь запросто могут убить. Во-вторых, непонятно, как это всё соотносится с христианством. И потом, она была чистым теоретиком: «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним – ходить…», и в голову ей не пришло бы, что дело дойдёт вот до такого. Угнетало и другое – почему от неё это скрывают? Тайком, как воры… что тут скажешь?

Чем дольше, тем веселей. Ночью ей приснился сон – будто бы её варят черти в чудовищных размеров котле с мещанскими розочками, и притом ладно бы какие-нибудь приличные черти, с копытами и прочей атрибутикой, какими только детей пугать, так нет – без шерсти, абсолютно голые, зато покрытые кровоточащими язвами. Из признаков нечистой силы у них имелись тощие и какие-то обглоданные хвосты да сизые пятаки в полморды, на багровом фоне производившие мрачное впечатление. Черти периодически переругивались и подсыпали в котёл зелёный порошок, и в одном из них Ольга с ужасом узнала Лема.

Видимо, поэтому она ему и позвонила.

– Ты знаешь про штурм? – спросила она.

– Какой именно? – очень даже неплохой ответ для некомпетентного персонажа, вроде бы не обнажающий некомпетентности, но позволяющий получить ответ.

– Ну как же… они хотят штурмом… штурмом брать мэрию…

Ага. Вот он и ответ.

– Так же нельзя… надо же эволюционно…

– Конечно.

– Насилие-это не выход из ситуации!

– Естественно.

– Кровопролитие ещё никому не приносило пользы!

– Само собой.

– Хорошо, хоть ты меня понимаешь…

Разумеется, он понимал.

А на следующий день Бакланова и Совкова пригласили в полицию.

Я думаю, причинно-следственную связь объяснять не нужно?

***

Осталось два вопроса – кто виноват и что делать. Виноватыми Ольга и Мара считали себя. Мара не поняла, что такое штурм. Ольга не поняла, что такое Лем. И вот – подставили товарищей.

Ольга сидела в углу и плакала. Мара ходила из угла в угол и материлась.

Так прошло два дня.

На третий вернулись подсудимые.

– Петенька! – радостно взвизгнула Мара и бросилась на шею Совкову, и этого оказалось достаточно, чтоб он простил ей два дня допросов и необходимость всеми правдами и неправдами выпутываться из сложившейся ситуации. Однако то ли желая уж наверняка загладить свою вину, то ли по ещё какой причине танцевала Мара весь вечер исключительно с Совковым – ведь был и вечер, а как же! Событие-то какое – спасены!

Однако Ольгу вечер совершенно не интересовал, и на протяжении его она так и сидела в углу, периодически всхлипывая.

– Это она из-за Лема, не иначе, – сообщил Мара Совкову. – Она на него запала.

– Ужас! – покачал головой Совков. – Как можно ставить личное превыше общественного?

– Какие ты слова знаешь… – ахнула Мара и положила Совкову голову на плечо. В общем, ситуация явно складывалась в его пользу, ведь что считать пользой – это, в конце концов, каждый сам определяет.

Но предательство Лема и его дальнейшая судьба Ольгу не очень интересовали. Гораздо важнее было другое.

Совсем по другой причине она сказала Бакланову, что уходит из организации.

– Это как же получается? – возмутился тот. Ольга была ему симпатична. Наивная, конечно, но за пару лет усиленной работы вполне можно сделать из неё человека. Главное – нет в ней этой гнили, как в Леме, а опыт – дело наживное.

– Всё равно от меня никакой пользы…

– Интересно… а какая же от тебя должна быть польза? Ты пока только учишься. Это всё равно что детей считать иждивенцами, потому как они не зарабатывают.

– И вообще… гореть мне через это в аду…

– Чёрт возьми, – крикнул Бакланов, – чем голова твоя набита?

– Ну…

– Настоящее воронье гнездо!

– Так я и есть белая ворона, – всхлипнула Ольга, – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга.

– Царствие Твоё, – сказал Бакланов уже куда спокойнее, – это, думаешь, что?

– Ну как… высшее… там, на небе…

– Я не об этом. Почему Твоё-то?

– Потому что Божье…

– Потому что ничьё больше! Твоё – значит, только Твоё, а не этих вот… – Бакланов сплюнул, – это значит – анархия, понимаешь?» Не пытайтесь увидеть царство Божие во внешнем, пусть даже самом блистательном объединении людей – ни в виде государства, ни в виде общества, подчинённого твёрдо установленным законам». Гегель, «Жизнь Иисуса» – поняла теперь?

– Всё равно мне теперь, – всхлипнула Ольга, – в ад…

– А нет никакого ада, – авторитетно заявил Бакланов. – Что ж Бог, садист, по-твоему?

Разрушенная картина мира начинала складываться.

Впереди открывалась целая жизнь.

Что-то будет?

Сердце

Никто не умрёт девственником.

Жизнь всех поимеет.

Курт Кобейн.

Женщин в анархической организации «Чёрная гвардия» было немного, да и то более для красоты. Была хорошенькая наивная Ольга. Была невыносимо глупая красотка Мара. И ещё была Эська, Эсфирь Гриневич, товарищ Эсфирь. Эська, без тени кокетства говорившая о себе – у меня противозачаточная внешность; Эська, которую ценил даже Бакланов. Да что там Бакланов – даже ярый сексист Рыбин, всех женщин при встрече хлопавший по заднице, Эське подавал руку; и в голову никому не приходило истолковать это в том смысле, что у Эськи не очень-то и разберёшь, по чему хлопать. Потому что Эську уважали. Кто ещё из участников «Чёрной гвардии» окончил Финансовую академию с красным дипломом? Только она, Эська, которую сильно раздражало, что всех анархистов люди неосведомлённые считаю невежественным быдлом; попадалось и оно, но без него куда же?

К двадцати шести годам сухие Эськины губы целовали только чёрное знамя – жадно, со всей нерастраченной страстью. Ибо это была настоящая анархистка, в самом лучшем смысле слова. Только она решалась спорить с Баклановым.

– Нам нужна своя партия, – восклицал он, – у всех есть партия, и только у нас нет.

– Чушь собачья, гадость и провокация, – возмущалась Эська, – даже слушать неприятно. Если уж мы против власти, так незачем в неё и лезть.

– Слишком пафосно, – не унимался Бакланов, – систему нужно подрывать изнутри.

– Слишком просто, – не отставала Эська, – прогибаться под систему, даже с целью подорвать.

И тут поднялась Мара. Она вообще любила половину собрания зевать и в разные цвета красить ногти, а потом неожиданно подняться и ляпнуть какую-нибудь несусветную глупость; но в этот раз она сказала очень простую и очень важную вещь:

– А я-то беременна.

И тут все разом забыли про дискуссию и бросились поздравлять Мару, потому что ну ничего ж себе – смена, будущий новый член анархического общества; но всё испортил Совков, ни к селу ни к городу объявивший себя вторым участником торжества. Ну, ещё чего не хватало! Совкова поздравлять никто не стал, потому что кому какая разница, кто отец, когда речь о сыне «Чёрной Гвардии», и что за эгоцентризм такой, всё под себя заграбастать, загрести, да ну ещё бы – с такой-то фамилией.

Бедный Совков! Он хорошо знал математику, он прекрасно понимал, что по срокам ну никак не может быть отцом – и всё-таки ему хотелось хоть на миг ощутить себя причастным к прекрасному. Тщетны бывают скромные надежды.

Ну вот; после такого-то разговора Эська ехала домой в битком набитой электричке, потому что жила не возле штаб-квартиры, а чёрт знает где, и потом ещё нужно было пересаживаться и минут двадцать ждать следующую электричку; тут-то она его и увидела.

Ну, увидела и увидела, и в сторону отвела глаза, потому что и на лекциях по экономике, которые он вёл, отводила и старательно конспектировала дрожащей рукой; конспект получался кривым, но дословным.

Отвела глаза, вяло кивнула – что ему до неё? Но он узнал, ни с того ни с сего обрадовался, вспомнив подробный ответ на экзамене и умные чёрные глаза, блестевшие из-под очков с чудовищными диоптриями.

– Эсфирь! Ну, как устроилась? – поинтересовался, с грустью подумав, что такие, как правило, не устраиваются, такие вкалывают всю жизнь на глуповатых деловитых коллег.

– Да я… это…

Не рассказывать же ему про «Чёрную Гвардию»; а больше в Эськиной жизни ничего и не было. По счастью, ему и не нужен был ответ, он взялся рассказывать о себе; долгий, подробный пошёл рассказ, и долгий путь в электричке до другой совершенно станции, и осознание, и предложение пойти погреться, и вино из чайных чашек, и…

Дальнейшее Эська помнила смутно. Как жаркий, стыдный сон, как запретный яркий фильм сквозь пальцы заботливой мамы, закрывающие невинные детские глаза.

Потом она бурно и со всхлипами рыдала, завернувшись в простыню, запоздало пытаясь скрыть худое, жалкое тело.

– Ну, Эсь, – повторял он, ничего не понимавший, – ну ты чего, ну ты же сама хотела, Эсь…

– Это я от счастья, – ответила Эська и зарыдала ещё громче – от осознания собственной недостойности.

Тогда рассказывать продолжил он – Эська слушала и не слышала, вдыхая запах кожи, и поняла с его слов только одно – он собирается стать депутатом. Ну, не всё ли равно? Голова Эськина кружилась, и ничто в мире не имело значения.

***

Голова Эськина раскалывалась.

Надо открыть глаза, как бы ни закрывались обратно.

Потолок был другой.

И другие стены, в бурых обоях.

И сама Эська – другая, похмельная и голая.

Ой.

Значит, не приснилось.

Нашарила под диваном смятый ком из грубого белья и мятого серого платья, всегда так безукоризненно выглаженного. Торопливо оделась, скрутила волосы в скучный бабий узел.

Так.

Теперь надо выбираться отсюда.

Олег стоял в дверном проёме, прекрасный и прекрасно это сознающий. Совершенная обнажённость, обнажённое совершенство… не суть ли одно?

– Ты куда?

– На работу, – не глядя на Олега, вяло отмахнулась Эська.

– Так сегодня ж выходной.

– Всё равно… диссертацию надо писать… и вообще…

– Кандидатскую?

Кандидатскую она защитила в двадцать три.

– Докторскую.

– Слушай, – сказал он, – а ведь нам нужны такие люди.

– Кому это – нам? – она брезгливо поджала губы. Она снова была анархисткой до мозга костей, она не собиралась ни с кем иметь дела.

– Но я же рассказывал, – обиделся он. – На лекциях ты как-то повнимательнее слушала.

Видел бы кто их со стороны – примерную студентку в сером платье-мешке и её полностью обнажённого преподавателя. Эська тряхнула головой, отгоняя посторонние мысли и заодно давая понять – никакого ей нет дела до Олега с его гешефтами.

Тогда он наклонился и поцеловал Эську в большой умный лоб.

Это было странно – в семье было не принято проявлять нежность к некрасивой девочке, а у всех остальных – тем более.

– Ну, – сказал он недовольно, – ещё оделась зачем-то, – и потянул молнию вниз…

Когда Эська была совсем юной и недостаточно хорошо знала английский, чтобы читать на нём философские трактаты, годилось всё, что попадалось под горячую руку, в том числе любовные романы разного качества. Эротические сцены её не смущали и не вызывали интерес – это было что-то из другого мира, не имевшего к Эське ни малейшего отношения, всё равно что какое-нибудь фэнтези; на это можно было только фыркнуть и сказать – придумают же!

Одна такая сцена обрывалась загадочной фразой – аnd she exploded. Эська заглянула в словарь – explosion означало взрыв. Придумают же, сказала Эська, фыркнула и выписала новое слово в блокнот; больше ничего её не заинтересовало…

And she exploded.

Она взорвалась, она разлетелась на куски, но не исчезла, растворившись в воздухе, слившись с ним, став каждой каплей, каждой чаинкой на дне стакана, тиканьем часов, холодной свежестью нового дня, став – всегда считавшая себя чужой этому миру – неотъемлемой его частью; и тонкая оболочка, которая осталась от Эськи, была такой лёгкой, что казалось – она вот-вот оторвётся от земли и взлетит.

***

– Пётр Алексеевич Кропоткин, – сказал Бакланов, – сделал очень правильный вывод. Приближает анархию тот, кто оставляет государство без работы. Но как быть при необходимом столкновении с государственными структурами?

Поводом к такой теме дискуссии послужило вот что. Накануне стали обсуждать, какое отчество вписать будущему ребёнку Мары в свидетельство о рождении. Совков, разумеется, предложил свою кандидатуру, за что его снова подняли на смех. Вообще после того, как он открыто объявил о своей всепоглощающей страсти к Маре, его репутация сильно упала.

Разозлившись, он заявил, что настоящему анархисту вообще не нужно свидетельство о рождении, как и любой другой документ государственного образца. Ладно ещё они, старшее поколение, вынужденное жить в отсталом несовершенном мире. Но человек новый, дитя грядущей, несомненно прекрасной эпохи, должен обходиться безо всей этой макулатуры.

– Ты торопишь события, – возражал Бакланов, – иногда приходится идти на компромисс. Вот, например, Эсфирь отказалась работать на благо государства, при этом имея красный диплом…

– Государственного образца, – заметил Совков.

– Ну и что? Человек получил образование, что несомненно пойдёт на пользу всей организации, а уж как она его получила – никого не касается. Браво, Эсфирь!

– А по-моему, как участник «Чёрной гвардии» она не имеет права пользоваться ничем, что предоставляет государство.

– А вот мы её и спросим, что она думает по этому поводу. Эсфирь!

Эська впервые в жизни прослушала вопрос. Недоумённо взглянув на спорщиков из-под очков, она тихо сказала:

– Я думаю, скоро весна.

– Вот именно, – вскричал Совков, – скоро весна новой жизни…

– Фу, как пафосно, – перебил Бакланов.

– А такие люди, как Эсфирь, по-прежнему обучаются в закоптелых учебных заведениях вместо того, чтобы заниматься самообразованием.

– И что же, – не унимался Бакланов, – это рабом государства быть нельзя, а потребителем – можно, раз уж пока оно существует.

– Вот из-за таких, как ты…

Эська тяжело вздохнула и прошептала себе под нос:

– Но ведь правда – весна…

***

Олег дозвонился ей на третьи сутки и часа два пытался втолковать две очевидные, на его взгляд, вещи:

Им нужно встретиться.

Анархо-синдикализм невозможен.

Я докажу ему, что он неправ, сказала себе Эська. Я только затем и встречусь, чтобы доказать, честное слово, только затем…

Зачем она одолжила у Мары лиловый топ и ядовито-зелёные туфли на высоченной шпильке – этого она не могла сказать. На каблуках она ходить не умела, а топу с чудовищным декольте явно не хватало содержимого, но Мара всё равно восхитилась, потому что сердце у неё было золотое, а красота почти всегда в глазах смотрящего. Олег, кажется, ничего не заметил. Разговор, который сначала не клеился, сам собой перерос в пламенный диспут, едва речь зашла о политике.

– Да пойми ты, дура ума! – кричал Олег, – в нашем обществе и отдельно взятой нашей стране анархо-синдикализм долго не протянет. Либо к власти придёт наша партия, что означает наилучший вариант развития событий, либо… либо…

Внезапно он побледнел и осел на пол.

– Что, что такое? – ахнула Эська, секунду назад называвшая его тираном и коррупционером.

– Сердце…

Потом приехала «Скорая», и в этот раз всё обошлось. А дальше – кто его знает? Ночью, лёжа на груди Олега, Эська слушала этот нервный, неровный стук.

И внезапно поняла – она сделает всё, что он захочет.

***

Подумаешь, говорила она себе, подкорректировала предвыборную речь. Подумаешь, пообщалась с электоратом. Подумаешь, оформила листовки. Подумаешь, теперь их раздаю. Ведь это же я так, просто, надо же помочь человеку. Ведь у меня же принципы, я состою в организации, а это так, временно. Всё равно кого-нибудь выберут, не его, так другого. Какая мне разница? Моё дело – маленькое, раздам листовки и…

Дверь, в которую она безо всякой надежды звонила минуты две, внезапно распахнулась.

На пороге стоял Бакланов.

– Вот оно как, значит, – сказал он.

And she exploded.

Взрыв был чудовищный, сотрясший всё её маленькое, жалкое тельце. Кто-то говорил, что агония – оргазм? Эське не суждено было сравнить. Она не успела почувствовать никакой лёгкости, никакого слияния с вечностью – солнце лопнуло в груди. Или…

Сердце.

***

Женщин в анархической организации «Чёрная Гвардия» было немного. Да и что там делать женщинам? – презрительно поинтересовался сексист Рыбин.

А впрочем, ведь не зря само слово «анархия» женского рода. Как и другие важные, страшные, прекрасные слова. Любовь, например. Или смерть…

Так шептал себе под нос Совков. Он был пьян, и ему казалось – он говорит громко.

И да, забегая вперёд – у Мары родилась девочка.