Текст книги "Аморальный долг. Рассказы"

Метахимия

Роман Собакин, молодой, перспективный и, можно даже сказать, талантливый журналист, ни с того ни с сего взял да и влюбился. Вышло это довольно глупо и для самого Романа совершенно неожиданно, потому как с ним в жизни не случалось ничего подобного, невзирая на то, что к двадцати восьми годам его джентльменский список насчитывал двадцать восемь женщин – по одной на каждый год. Разумеется, с рождения вести этот отсчёт было бы невозможно, поэтому, чтобы сравнять счёт, на каждый год приходилось две, а то и три; наконец ему удалось, но снижать темпы не хотелось, и Роман задумался, какую бы теперь цифру взять за ориентир.

Началось всё довольно предсказуемо – в редакции Роману поручили провести интервью с профессором Брагиным, милым старичком, которому как раз выдали премию за вклад в развитие биохимии.

Лаборатория располагалась где-то на отшибе, и Роман поехал туда на метро; автомобиль у него был, но больше для статуса, потому что стоять в пробке и материться Роман любил меньше, чем читать и спать в тёплом вагоне. Однако в этот раз ему не удалось ни того, ни другого; был час пик, и пришлось страдать, вжавшись в чьи-то не слишком свежие прелести.

Когда он наконец вышел на свет, то с наслаждением вдохнул весенний воздух, – а в воздухе, между прочим, пахло грозой. Однако Роман был человек скептичный и не придал этому никакого значения. А зря – во-первых, потому что сейчас же хлынул дождь, а во-вторых… но под дождём Романа не очень-то интересовало, что там будет во-вторых. Ругаясь, он принялся искать лабораторию, которая находилась в каком-то Богом забытом переулке; к тому моменту, как он её обнаружил, его бежевые брюки уже совершенно никуда не годились.

Дверь в кабинет профессора Брагина, обитая облезлым чёрным дерматином, была закрыта; Роман колотил в неё минут пятнадцать, но безо всякого результата. Вынув из кармана стильный блокнот – молескин, он сверился с записями – да нет, всё верно, отчего же не открывают? Он стукнул ещё раз. Настроение его к тому моменту уже окончательно испортилось, под стать бежевым брюкам.

– Да сколько можно? – возмущённо пискнул из-за двери нервный женский голос. – Люди, между прочим, работают!

Роман представил себе средних лет лаборантку – из тех, что усерднее красят глаза, чем моют пробирки, и звёзд с неба не хватают, но порой могут сцапать какое-нибудь научное светило.

– А мы тут – не люди? – парировал он. – Или мы тут – не работаем?

Девица тяжело вздохнула и, как ей показалось, тихо выдала такую нецензурную тираду, что изумлённый Роман снова полез за блокнотом; но тут дверь наконец распахнулась.

На пороге стояло маленькое, тщедушное существо в замызганном халате, шапочке и чудовищных размеров защитных очках.

– Чай он пьёт, чай, старый маразматик! – прошипело оно сквозь плотно сжатые розовые губы.

– Старый?

Роман побледнел и судорожным движением поправил волосы, желая скрыть несуществующую лысину; но тут до него дошло, кого имело в виду существо.

– Да как вы смеете? – воскликнул он. – Брагин – профессор, великий человек, гений!

– Великий человек? – розовые губы искривились в презрительной ухмылке. – Гений? Пойдёмте, я вам покажу, – и тщедушное создание за рукав втащило мало что понимающего Романа в кабинет, который оказался так себе – длинный стол, заваленный бумагами, пробирками и какой-то дрянью, грифельная доска. Тоже мне, профессор, подумал Роман. Ему самому было ещё довольно далеко до личного кабинета, однако дизайн он уже продумал до мельчайших подробностей.

– Смотрите, – сказало существо в халате, – примитивнейший малональдегид, вступая в контакт с ДНК, образует ДНК-аддукты. Это вам должно быть известно из школьного курса химии.

Роман, конечно, много всего вынес из школьной программы. Но из курса химии – гораздо меньше, чем из остальных.

В восьмом классе на уроках он трепетал. В девятом – читал под партой Бодлера. В десятом – спал, потому что перед тем всю ночь читал того же Бодлера, но уже в оригинале. В результате ему была известна только формула этилового спирта да мышьяк-арсеникум, которым можно было обзывать младшего брата Сеньку. Химичка смотрела на Романа с брезгливой жалостью, как на раздавленную лягушку, и, вздыхая, выводила тройку за переписанный «своими словами» параграф учебника.

– Как же, пропаду я без вашей химии, – Роман, победитель всевозможных олимпиад по литературе и английскому, в ответ лишь скалил зубы. А сейчас смотрел, как тощая фигура мечется у доски, выводя формулу за формулой, и с ужасом осознавал – пропадает.

Он и сам не понимал, что такого в злобной владелице замызганного халата, но такой энергии, такой страсти, такого всепоглощающего интереса к абсолютно бессмысленной, с его точки зрения, чепухе ему ещё ни у кого не доводилось видеть.

– Вы понимаете? – поинтересовалась девушка, закончив речь. Вся доска была изрисована вдоль и поперёк. Роман вяло кивнул.

– Вот, – подытожила она. – А Брагин ваш – не понимает.

Тяжело вздохнув, она провела рукой по голове. Шапочка слетела на пол, и роскошные светло-рыжие локоны рассыпались по плечам.

– Какие у вас волосы… – прошептал Роман завороженно, в этот раз даже не стараясь сделать комплимент. Но он подействовал. Девушка зарделась.

– Да, формулу шампуня я лет в тринадцать вывела, – сказала она смущённо и сняла чудовищные защитные очки.

И вот тогда Роман Собакин, молодой, перспективный и, можно даже сказать, талантливый журналист, ни с того ни с сего взял да и влюбился.

– Да даже проще можно, – продолжала она, нимало не заинтересованная в реакции собеседника. – Вот у вас какая группа крови?

– Двадцать… девятая… – пробормотал Роман, думая о чём-то своём.

– А, какая разница! Дайте руку.

И, не встретив ни малейшего сопротивления, протёрла спиртом безвольный палец, ввела в него длинную тонкую иглу, размазала по стеклу алую капельку. Потом, снова надев очки, что-то смешивала в пробирке, отмеряла, вычисляла, уже почти не матерясь, и наконец…

Наконец вернулся профессор Брагин, седой, тощий и странный даже на вид. Нужно было приходить в себя и брать интервью. Ничего не значащие вопросы. Ничего не раскрывающие ответы. Ночью Роману снилась девушка в халате. Она прижималась к нему всем телом и шептала:

– Это вам должно быть известно из школьного курса биологии…

Проснувшись утром, он готов был поклясться, что и вчерашнее было сном; но на пальце запеклась кровавая ранка.

А потом случилась вещь ещё хуже всяких любовей – Роману Собакину урезали зарплату. Причём довольно существенно урезали. Он, как положено, возмутился, пришёл в редакцию, а в редакции ему заявили, что на него пришла жалоба от профессора Брагина, и что если такое ещё повторится – здесь церемониться не станут и пошлют Собакина к чертям собачьим.

Что за дичь? Он хлопнул дверью, про себя назвал главреда термином из лексикона рыжей девицы и отправился в лабораторию – куда ему ещё было деваться.

Профессор Брагин сидел у доски и мелом выводил на ней цветочки; при виде Романа он поднялся и буркнул:

– А, вы?

– Я, – сказал Роман почтительно, однако с достоинством. – Скажите, профессор, что вас так возмутило в интервью?

– Ещё бы меня не возмутило, молодой человек, – проворчал Брагин. – Я читал лекции в Сорбонне, а вы, прошу прощения, что написали?

– Извольте, – ответил на это Собакин и включил запись на диктофоне, задребезжавшую скрипучим голосом старого учёного:

«А зимой я тут как раз читал эти, как их?

– Лекции? – услужливо осведомлялся Роман.

– Да, точно, лекции. В этом, как его…

– МГУ?

– Да ну нет же, как бишь… Са… Сара…

– Саратове?

– А чёрт знает, может, и в нём».

– Ну, – сказал Роман, – и что же вам не нравится?

И тут произошло совершенно неожиданное. Профессор внезапно уронил на стол седую голову и разрыдался совсем по-детски. Невыносимо было смотреть, как он плачет, лёжа среди пробирок. Роман стоял рядом и, не зная, что предпринять, ласково гладил руки в синих узлах морщин.

– Это всё она, – всхлипывал профессор. – Это всё она…

Болезнь Альцгеймера, догадался Роман, но вслух ничего говорить не стал.

– Всё она, мерзавка, дрянь рыжая! Все извилины заплела! Чёрт бы побрал учёный совет с его советами! «Возьмите аспирантов, возьмите аспирантов» – взял эту кошку чердачную! Второй год бьюсь – диссертацией там и не пахло! Куда там – она практики хочет, она опыты хочет ставить! Франкенштейн нашёлся – Тонька Маруськина!

Последнее слово он проревел басом и изо всех сил стукнул кулаком по столу. Вбежала злополучная девица, ещё более растрёпанная, чем в прошлый раз – от халата оторвалась одна пуговица, и Роман изо всех сил старался туда не смотреть. Под мышкой у девицы сотрясалась большая клетка, по которой бешено носилась взад-вперёд белая мышь.

– Вызывали, Аркадий Сергеевич?

Профессор съёжился, как от удара, и прошептал:

– Нет, не вызывал, Антонина. Можете идти.

– Сами только что сказали – Маруськина, – девица пожала плечами. – К тому же мне бы хотелось, чтобы вы взглянули на мышь. Так она бегает третьи сутки, не прерываясь на еду, сон и, прошу прощения, естественные потребности. Какая экономия ресурсов! А дело всего лишь в незначительной инъекции…

Профессор закатил глаза.

– Ради Бога, Антонина – идите…

– Ведь здорово, правда?

– Очень, – ответил за Брагина Роман, и Антонина, к великой радости обоих мужчин, тут же переключилась на него.

– Вам правда нравится?

– Всех мышей извела… – беспомощно проворчал профессор. – А вы-то чего хотели, молодой человек?

Но все молодые люди уже покинули кабинет. Роман любовался Антониной. Антонина любовалась мышью.

– Совсем не ест, – повторяла она восторженно, – и даже не гадит.

И тут мышь решила в прямом смысле подгадить Антонине и принялась опровергать её слова, не снижая при этом скорость.

– Допустим, – девушка пожала плечами. – Но ведь не ест!

– А сами-то вы давно ели? – поинтересовался Роман, окинув взглядом худенькое тельце. Антонина задумалась.

– Сегодня – точно нет. Вчера… вчера, кажется, тоже нет.

– В ресторан, срочно! – скомандовал Роман.

И они отправились в ресторан.

– Вы что будете заказывать? – поинтересовался он. В полумраке лицо Антонины без очков было пугающе красивым. Халат она сняла – под ним обнаружилась растянутая майка-алкоголичка того же замызганного цвета, но Антонина ничуть не смущалась, сидя среди нарядных посетителей.

– Даже и не знаю…

Роман закрыл рукой цены и стал называть официанту блюда – одно за другим, стараясь не думать об урезанной зарплате. Что-нибудь ей в любом случае понравится, а что не понравится, он и сам доест, он ведь мужчина в теле, а не такое вот эфирное создание…

Очнулся он, обнаружив у себя в салате чужую бесцеремонную вилку. Перед Антониной высилась гора опустевшей посуды.

– Я подумала, вы не хотите салат, – сказала она безо всякого смущения, просто констатируя факт.

– Вы читали Ницше? – поинтересовался Роман, просто чтобы разрядить атмосферу.

– Ко-го?

Обычно после такой реакции Роман оплачивал ужин и уходил домой один – подобный женский контингент его совершенно не интересовал. Но Антонина – он точно знал – была особенной девушкой.

– Ницше. Это у которого про сверхчеловека, – уточнил он. Ведь не могла же она не слышать! Но следующий вопрос совершенно выбил его из привычной донжуанской колеи:

– А вы хотите стать сверхчеловеком?

– Я?

Роман задумался. Хорошенький вопрос, ничего не скажешь.

– Ну, я, конечно, работаю над собой, – начал он. – В частности, на прошлой неделе, посетив выставку Босха, написал в авторском блоге о том, что…

– К чёрту ваши разглагольствования! Хотите или не хотите?

– Хочу, – сказал Роман, любуясь её шеей и утратив нить дискурса.

Антонина просияла.

– Значит, будем делать.

– Будь по-вашему, – миролюбиво согласился Роман и стал разливать по бокалам вино, но Антонина резко хлопнула его по руке. На скатерти расплылось алое пятно, напомнившее Роману пятнышко на пальце.

– Ещё раз, – спросила Антонина строго, – хотите или не хотите?

– Ну, скорее да… – он не был уверен в сути вопроса, он вообще ни в чём не был уверен. Пусть будет так, как она считает нужным.

– Так зачем же вы пьёте, чёрт бы вас побрал?

– Да я немножко… – Роман вспыхнул. Он хорошо разбирался в алкоголе, вообще любил выпить, и девушки, слишком активно пропагандировавшие здоровый образ жизни, его тоже не особенно прельщали. Но Антонина была особенной. Безусловно.

– Курите?

– После секса, – признался он и почему-то смутился. Она смерила его оценивающим взглядом и сделала вывод:

– Ну, значит, не особенно часто.

Роман уже готов был обидеться, но тут она совершенно неожиданно поднялась из-за стола и сказала:

– Поехали.

– Куда?

– Ко мне, разумеется, – сказала она таким тоном, будто иных вариантов и быть не могло. – Лаборатория-то уже закрыта. Или вам сегодня неудобно? Ну вы уж постарайтесь, сами понимаете – не хочу затягивать.

Да, такой удивительной девушки Роман в своей жизни ещё не встречал. До её дома добирались на такси. Роман пытался заговорить о чём-нибудь привычном – литературе, искусстве, – но его всякий раз обрывали каким-нибудь весьма бесцеремонным вопросом, к примеру, не было ли у него в родне алкоголиков. Всё это было очень странно, и Роман задумался, не рассматривает ли она его как отца своих будущих детей; из урезанной зарплаты выплачивать алименты не хотелось даже такой необыкновенной девушке. Впрочем, решил он, жизнь покажет.

Квартира Антонины была маленькая, тесная, со стен клочьями свисали бурые обои, и всюду валялись колбочки, баночки и пробирочки. Девушка тут же удалилась в ванную, откуда не выходила довольно долго; вышла, однако, полностью одетая и всё такая же растрёпанная.

– Снимайте рубашку, – приказала она, и Роман беспрекословно подчинился. Антонина ахнула:

– Боже мой, какая красота!

– Правда, что ли? – он зарделся, удивлённый неожиданным комплиментом. Неожиданным от Антонины – к женскому обожанию вообще он давно привык, так что оно даже начало ему надоедать.

– Конечно, – заверила она. – Такие вены… Чёткие!

Комплимент был весьма своеобразным. Ну и ладно, подумал Роман. Мало ли у кого какие фетиши. Но, пока он мысленно благодарил судьбу, наградившую его такими венами, Антонина наполнила прозрачной жидкостью шприц. И всё сразу стало ясно.

– Так вы имели в виду… это? – прошептал он. Антонина недоумённо подняла на него огромные зелёные глаза.

– А вы что имели в виду?

И, пока он подбирал слова, чтобы потактичнее ответить на её вопрос, она ловко и почти безболезненно ввела в его вену тонкую блестящую иглу.

Потом всё смешалось и исчезло.

Он открыл глаза.

В голове, сменяя друг друга с фантастической скоростью, мелькали образы, будто это была не голова даже, а калейдоскоп. Потом вспомнилось – он метнулся к стене, начал отдирать.

– Эй, полегче там! – донёсся до его слуха возмущённый женский голос из ниоткуда, но Роман, не обращая на него внимания, продолжал рвать обои, пока не обнажил все стены в комнате, кухне и прихожей. Рванулся к двери.

– Не пущу! – пискнула Антонина, но он одним движением плеча отстранил её и выбежал на улицу.

Как-то в годы пубертата он перебрал с энергетическими напитками; всё в нём тогда танцевало, и каждая клеточка рвалась на свободу. Теперь было то же, но в тысячу раз сильнее; проносясь галопом мимо спешивших по делам людей, он на ходу отметил, что, должно быть, невыносимо так медленно двигаться. Но эта мысль тут же сменилась какой-то другой.

Добежав до редакции, он ворвался в кабинет главреда и выдохнул:

– Ну?

Главред ухмыльнулся. Конечно, подумал он, зарплату урезали бедолаге, вот теперь и клянчит хоть какую работу – жрать-то надо такому толстому. И, не глядя на Романа, сказал:

– Вон, в Черёмушки поедешь. Там старушка какие-то кружева плетёт – возьмёшь интервью.

Не поблагодарив, Роман вылетел из кабинета и помчался к бабушке. Пешком. Влетев к ней, вспотевший, растрёпанный, красный, он так же с порога гаркнул:

– Интрвью!

Бабушка, тихая, подслеповатая старушка, удивленно взглянула на Романа из-под роговых очков и мурлыкнула:

– Чавой?

В голове вновь шевельнулась мысль и даже ненадолго задержалась.

– Рскжитеосебе, – выпалил он скороговоркой. Бабушка вздохнула – эх. молодёжь! – и начала певучим голосом, как сказку:

– Ну как оно тебе сказать, милок? Родилась вить это я не здесь, родилась вить это я в городе Архангельске. И морозы в тот год стояли – таки-и-е морозы!

– Чёртвзми, – прошипел Роман, – нлзя пбстрей?

Бабушка закрестилась.

– Да рази ж можно, милай мой, поминать-то его, нечистого? Вона давеча было чаво – послали эдак парня молодова к чорту, так он и провались к чорту, красивый до чаво, как вон ты. И милиция искала, и с собаками искала – нет нигде, пропал и след. А то ещё вить как оно бывает…

Не дослушав, как оно бывает, Роман выскочил на улицу, оставив старушку недоумённо вздыхать и креститься. Мало-помалу она пришла к мысли, что сам нечистый её и посетил. Долго же она в тот вечер молилась!

А Роман пулей нёсся на строительный рынок. Обои – снова вспыхнуло в воспалённом мозгу. Пробегая мимо парка, он увидел на скамейке влюблённую парочку – юноша робко обнимал за плечо свою спутницу.

– Смтри, как надо! – воскликнул Роман и впился девице в губы так, что чуть душу из неё не высосал. Возмущённый ухажёр попытался было выразить своё возмущение, но где ему было угнаться за Романом! Тот уже, растолкав толпу, схватил первые попавшиеся обои, розовые в синий цветочек, не глядя, бросил на прилавок три смятые купюры и понёсся назад к Антонине.

Она в это время плакала над мышью. Пробегав три дня взад-вперёд, несчастное животное, судя по всему, отбегалось и теперь лежало на полу клетки, задрав лапы вверх. Антонина жалела мышей, коих за два года практики перепортила уже немало; выдернув из горшка засохшую диффенбахию, она вознамерилась похоронить в нём жертву науки, но тут влетел Роман с диким воплем:

– Клей!

Обойного клея у Антонины не оказалось. Был только герметик, которым Роман через две минуты перемазался с ног до головы, а ещё минут через десять перемазал всю прихожую.

И начался неописуемый, нескончаемый кошмар. Роман то выбегал из квартиры, размахивая руками и вопя нечто нечленораздельное, то возвращался – с полупустой банкой клея, с полуголыми девицами, с синяком под глазом, с милиционером за спиной. Закрывать дверь было бесполезно – он распахивал её ударом ноги. Невозможно было есть, спать, работать – жизнь Антонины превратилась в ад.

Мысли мелькали. Мысли сменяли друг друга. И что-то самое важное, самое главное Роман никак не мог различить в этом стремительном потоке.

На двенадцатый день, долго и напряжённо вглядываясь в лицо Антонины, он вспомнил – и резким движением повалил её на пол. Треснула растянутая майкка, разрываясь пополам.

– О Господи… – прошептала Антонина и, видимо, была услышана. Роман скатился с неё и неподвижно замер на полу, подняв к потолку все четыре конечности.

Мышь приоткрыла правый глаз.

– Очнулся! Очнулся!

Он увидел, как над ним склонилось бледное лицо Антонины, и снова провалился в блаженное забытье – но уже ненадолго, часа на два, не больше.

– Какое сегодня число? – он с трудом шевелил губами, но Антонина поняла.

– Семнадцатое.

– Семнадцатое – что?

– Июля. Ты пробыл в коме всего две недели, то есть ненамного дольше мыши – вот это организм!

– Господи, да меня же уволят! – прошептала он и попытался подняться, но Антонина остановила его и ласково сказала:

– Уже уволили. Спи, спи.

– Да как же это… – запротестовал он.

– Ну, побочный эффект. Упадок сил. Я там кое-что поменяла, больше такой реакции не возникает, – и Антонина указала на мышь, которая преспокойно грызла какие-то мышиные лакомства, орехи, что ли. – Скоро поправишься, и продолжим.

– Нет уж, спасибо, – буркнул Роман, но девушка поцеловала его в лоб и сказала:

– А я тебе бульончика сварила. Будешь?

Бульончик придал ему сил – настолько, что он тут же попытался обнять Антонину, но та отстранилась.

– Потом. Дня через два.

И ведь показывал же опыт – не стоило ждать от неё ничего хорошего; и бежал бы от неё Роман с бешеной скоростью, пока цел, здоров и адекватен; но не тут-то было. Какие там двадцать восемь женщин – не было никого, только она одна, Антонина.

Два дня он не пил, не курил, не употреблял жирной пищи и проходил всевозможнейшие тесты, определяющие уровень интеллекта. Из самой ситуации было очевидно, что он у Романа ниже среднего, однако по результатам выходило сто пятнадцать. На третий день Антонина снова сделала ему какую-то инъекцию и ещё раз поцеловала в лоб – за все тяготы и лишения.

Он открыл глаза – сонные, мутные, бесконечно печальные. Теперь он видел всё, и даже больше, чем нужно. Вновь подлетела эта глупая девочка со своими тестами, но он сказал ей только:

– Принеси бутылку.

Уровень интеллекта он знал и так.

Двести.

За вторую бутылку он написал ей кандидатскую. За третью – докторскую, надо же ей было и о будущем подумать. Она что-то всё фиксировала в своих бумажках; мышь, начинённая тем же препаратом, равнодушно грызла орехи.

– Неужели тебе совсем ничего не хочется? – спросила она встревоженно.

– А чего мне может хотеться?

– Эндорфинами накачать тебя, что ли? – поинтересовалась она, равнодушно грызя карандаш.

– Дура ты, – ответил он безо всяких эмоций. – При таком уровне интеллекта эндорфины в организме не приживаются.

– Ну раз ты такой умный, – вспылила Антонина, – может, сам и составишь реакцию?

– Тащи бутылку, – сказал он вяло.

Опьянение дарило недолгое, но всё же забвение. Хотя бы на час забыть всё это… хотя бы на полчаса…

Реакция была простая – между первым и вторым веществами, которые она ему вливала.

– Ну, смешала, – подытожил он. – И кому теперь всё это вбрызнешь? Мыши, что ли?

– Ей, – Антонина кивнула.

– Не будет толку.

– Будет! – воскликнула она. – Мощнейший энергетик в реакции с веществом, расширяющим границы сознания, даст в итоге сверхчеловека… ну или сверхмышь.

– На, – сказал Роман, держа животное за розовый хвост. Инъекция была такой безболезненной, что подопытная даже ничего не почувствовала, – держи свою сверхмышь.

– Дава… Ай! – вскрикнула Антонина; из пальца, прокушенного одновременно в четырёх местах, фонтаном хлынула кровь. – Лови её, лови!

– Зачем? – Роман пожал плечами.

Это равнодушие наконец совершенно вывело Антонину из себя.

– Да тебе вообще, вообще на всё наплевать! А у меня опыт! Эксперимент! У меня…

– Что толку быть сверхмышью, если всё равно сидишь в клетке? – сказал он спокойно и даже ласково. Антонина вновь зарылась в свои конспекты, что-то лихорадочно пересчитывая.

– Всё правильно, – он отечески похлопал её по плечу. – Ты верно составила реакцию. Ты не учла только одного аспекта, глупая маленькая девочка. Самого важного.

– Какого? – прошептала она, не поднимая глаз.

– Уберменш – это не голливудский супермен. Совершенно. Ты поняла бы это, если бы вовремя прочитала Ницше, но ты его не читала, как не читал и я учебника химии, соглашаясь на твои глупые эксперименты. Теперь я даже не знаю, зачем согласился – мне не нужно твоё тело, такое же скучное, как миллиарды других тел; мне не нужен старый, как мир, процесс. Мне ничего не нужно, мне ничего не хочется – благодари за это своего бога, глупая, глупая девочка Антонина, потому что если ты вбрызнешь мне свой энергетик, мне захочется только одного – стереть с лица земли это неполноценное недочеловечество; понимаешь теперь? И ещё благодари своего бога, глупая, глупая девочка, за то, что я скоро вернусь – твой препарат обладает только временным действием.

Но ей не хотелось благодарить никого; она плакала навзрыд, как не плакала, даже хороня мышей – ведь теперь она хоронила свои надежды.

– Ну, перестань, – он погладил её по светло-рыжей голове. – Чего ты ревёшь?

– Неужели… – всхлипывала она, – неужели нет никакого средства, чтобы сделать человека лучше, добрее, счастливее?

– Есть, – сказал он тихо.

Антонина робко подняла на него мокрые глаза.

– Что же это?

– Любовь.

И она поняла – действие препарата закончилось.