Текст книги "Аморальный долг. Рассказы"

Аморальный долг

И что же такого должны натворить наши дети, чтобы можно было с уверенностью заявить – мы себе такого не позволяли?

Мама, немолодая уже усталая хиппи, дрожащими пальцами нервно плетёт фенечки. Отец, немолодой уже усталый уголовник, где-то за сотни километров отсюда ботает по фене. Фотография на стене – море, юность и солнечная Феодосия, где они познакомились давным-давно. Так давно, что теперь уже их дочь, которую они назвали Феней, Фенечкой, Феодосией – окончила журфак и теперь работает в серьёзной газете.

Эпоха мрачна и бетонна, как провинциальный город. Свободы слова – никакой. То есть вообще.

Две тысячи сорок восьмой год.

Нет, если Фенечка будет прогибаться, она, возможно, и добьётся успеха. Вся загвоздка в том, что прогибаться она не будет. Решительная, независимая, она твёрдо знает, чего хочет от этой жизни.

Только вот жизнь не позволит Фенечке воплотить свои желания, как и сотням других её соотечественников.

***

Бакминстер сидит у окна и с тоской смотрит на линию однообразных серых бетонных построек, которая простирается аж до горизонта. До горизонта же простирается линия однообразных серых дней, которые Бакминстеру ещё предстоит прожить.

Бакминстер – любовник мэра, Ирины Германовны. По документам – секретарь, одна из задач которого – ликвидировать неугодных ей граждан. Но пока заниматься ликвидацией ему ни разу не приходилось – Бакминстера вроде бы щадят. Или считают, что с него хватит и других обязанностей, тоже малоприятных.

Однако, по правде говоря, ему совершенно не хочется быть ни секретарём, ни любовником Ирины Германовны – длинноносой брюзгливой женщины в возрасте пятой степени стервозности, напоминающей сушёную тарань. Но, во-первых, его не особенно спрашивали, чего он хочет, а во-вторых, как ещё он смог бы воплотить в жизнь свою мечту?

Бакминстер – архитектор. Креативный архитектор. У него куча самых невероятных планов, самых безумных проектов. Он легко сочетает мрачную готику и свободный хай-тек. Он закручивает свои будущие здания спиралями, туннелями, временными порталами.

Но, куда бы он не обратился, ему отвечали только одно – средств нет. Пока за него не взялась Ирина Германовна. Средства тут же нашлись. Всё найдётся, если ты любовник мэра. Не мы такие, жизнь такая. Сначала строишь глазки, потом – кооператив.

Бакминстер снова глядит на убогие коробки. Ничего. Через пару лет он тут всё перестроит.

– Вас вызывают! Вас вызывают!

Резкий звук сигнала больно бьёт по ушам. Бакминстер встаёт и уныло плетётся в кабинет Ирины Германовны. День в разгаре, а его вызывают уже шестой раз за сегодня.

Бакминстер с тоской думает, что при таком графике ему вряд ли удастся продержаться ещё два года.

***

Ядовито-розовые стены, такого же цвета кресла, стенка в углу и даже на редкость уродливый компьютерный стол. Бакминстер морщится и думает о том, как трудно быть эстетом. Потом он старается не думать ни о чём, пока этот кошмар не кончится.

– Ну вот что, – внезапно заявляет Ирина Германовна, когда он уже собирается уходить, – у тебя наконец-то появилось настоящее дело.

Сердце Бакминстера тревожно сжимается. Он прекрасно знает, что под этим следует понимать.

– Не нравится мне, – продолжает Ирина, – журналистка Феодосия Студеникина. Ты видел её статьи?

– Да так, ничего особенного, – отвечает Бакминстер, который втайне ими зачитывается.

– Не сказала бы. По-моему, эта выскочка чересчур много себе позволяет. В общем, я хочу, чтобы ты занялся её ликвидацией.

Бакминстера бросает в холодный пот. Ведь он… ведь она же ему обещала, что его обязанности ограничиваются альковными. Тоже не лучшая в мире профессия. Но… ликвидация?

И кого? Феодосию Студеникину, умную, ироничную, талантливую журналистку? Какого чёрта?!

– Ирина Германовна, я не смогу.

– Сможешь, – жёстко обрывает мэр. – Что означает твоё имя?

– Баксы Министерства, – обречённо вздыхает Бакминстер. Вообще-то его зовут Бакминистер, но лишнюю букву он выбросил из чувства прекрасного. Вдобавок был же такой архитектор – Бакминстер Фуллер, и молодой человек усматривает в этом знак свыше.

– Вот именно. С таким именем стыдно страдать ерундой. Мог бы и позаботиться о том, чтоб эта наглая девица не делала своих идиотских прогнозов, которые могут привести чёрт знает к чему. И вообще, какое право ты имеешь возражать? После того, что я для тебя сделала…

Ирина принимается хныкать. Вот это всего противнее. Лучше уж пусть брюзжит. Но она права. После того, как она распорядилась насчёт постройки Города, Бакминстер больше не имеет права спорить. Хотя, по большому счёту, он никогда его не имел. Обречённо вздохнув, он уходит.

Ирина Германовна восхищённо смотрит ему вслед. Бакминстер красив. Очень красив. Безукоризненный профиль, огромные серо-голубые глаза и фигура такая потрясающая, что даже нескладная секретарская униформа была бы ему к лицу. Но Бакминстер – единственный секретарь, средства на гардероб которого выделяет Ирина Германовна. По счастью, не она выбирает вещи. Вкус у неё отсутствует напрочь, если речь не о молодых людях.

Безупречно красив. Однако ему недостаёт той брутальности, которую так ценит женщина-мэр. Но пара успешных ликвидаций, несомненно, поможет ему стать настоящим мужчиной.

***

– Вы ко мне?

Заспанная девушка в зелёном пушистом халате с удивлением смотрит в дверной глазок. Молодой человек за дверью так шикарен, что у неё перехватывает дыхание. Феноменально, неописуемо шикарен.

– К вам. Я от Ирины Германовны, я… от Ирины Германовны.

Фенечка прекрасно понимает, что это значит. Вряд ли её наградят почётным орденом. Вероятнее всего, её бойкие, дерзкие статьи мэру не понравились. Они могли бы стать открытым вызовом обществу гораздо менее тоталитарному. Что уж говорить о мире, где пикнуть боятся?

Но, если бы у неё была возможность всё вернуть, Фенечка поступила бы точно так же. Она ни о чём не могла жалеть.

– Проходи, – взяв себя в руки, она приветливо улыбается молодому человеку. – Чай, кофе?

– Да я лучше… – Бакминстер краснеет, бледнеет, смотрит в пол, – я лучше это, и пойду.

– Что – это?

– Мне приказано вас ликвидировать, – запинаясь, произносит он наконец. Чёрт возьми, какая молодая! По статьям этого не скажешь…

– Ликвидировать?

Фенечка медленно сползает по стенке. Бакминстеру звонят.

– Ликвидировал?

– Я… щас… – Бакминстер трясущимися руками пытается расстегнуть портфель. Ему это не удаётся, и Фенечка, которая владеет собой гораздо лучше, помогает ему справиться со сложной застёжкой. Бакминстер снимает с пистолета кобуру, направляет в грудь Фенечки и едва не теряет сознание.

– Ну что ж ты так трясёшься? – Фенечке искренне жаль незадачливого ликвидатора. – Первый раз это у тебя, что ли?

– Ну…

– Не нервничай так. У меня, знаешь ли, тоже не второй.

Бакминстер смотрит на девушку. Тонкая, хрупкая. Светлые волосы до плеч, на концах выкрашенные в зелёный. Большие чёрные глаза. Пухлые губы. До безумия жалко.

А ведь при хорошем раскладе он мог бы, наверное, полюбить такую… похожую на неё. Но расклад вышел плохой. И кого в этом винить?

– Тебе сколько лет? – спрашивает он зачем-то.

– Двадцать семь.

На вид бы он не дал ей больше семнадцати.

– Ну, не ври.

– Ладно. Двадцать два.

Нет, ну какое самообладание!

Снова звонит мобильный.

– Ну?

– Я завтра, – обещает Бакминстер. – Я сегодня себя плохо чувствую. Голова кружится, да. Нет, приезжать не надо. Да. Нет. Я тоже вас… я тоже тебя люблю.

– Любишь?

Чёрные глаза смеются.

– А у тебя был хоть кто-нибудь, кроме этой вяленой воблы?

Не было. Ирина Германовна была единственной женщиной в его жизни. И, судя по всему, так будет всегда…

Фенечка мягко, но настойчиво подталкивает его в направлении гостиной.

– Надо это исправить, как думаешь?

– Да ты спятила, что ли? – он вздрагивает от неожиданности. Фенечка заявляет с напускной строгостью:

– Последнее желание осуждённой!

***

– Теперь точно не смогу, – Бакминстер с осуждением смотрит на легкомысленную девицу, которая выводит пальцем по его коже узоры с видом совершенно беззаботным.

– Чего не сможешь?

– Ликвидировать тебя.

Фенечка тоненько, по-кошачьи зевает, прикрыв ладонью розовый рот.

– Да сможешь… Закрой глаза и представь на моём месте эту свою Ирину.

– Я лучше буду представлять тебя на её месте.

– Да? Польщена, польщена…

Не получится, думает Бакминстер. Даже если закрыть глаза, останется запах. Безысходность пахнет едким потом и кислыми духами. А юность… юность пахнет весной. Не городской весной, провонявшей нагретым асфальтом и чадом автомобилей, а весной из далёкого детства, о которой Бакминстер уже давным-давно забыл и вспомнил только сейчас, накручивая на палец светло-салатовую прядь. Он тихо вздыхает и матерится сквозь зубы.

– Ты чего?

– Ирина…

– Что, сильно она тебя достала?

– В общем, довольно ощутимо, – признаётся Бакминстер,

– Сделай, чтоб она тебя бросила, – предлагает Фенечка. – Начни сутулиться, картавить, безвкусно одеваться…

– Я с ней не поэтому, – прерывает Бакминстер. Фенечка смотрит изумлённо. Ей не верится, что кто-то добровольно способен на такое.

– Чего не сделаешь ради мечты…

– Мечты?

И Бакминстер рассказывает ей про Город. Про долгие годы мучительных, безуспешных попыток продвинуть где-нибудь свои проекты. Про встречу с Ириной и то, к чему это всё привело.

Чёрные глаза загораются.

– Хочу посмотреть Город!

– Но…

– Последнее желание осуждённой!

– Последнее желание, – напоминает Бакминстер, – я выполнил только что.

– Тогда стреляй.

Бакминстер тяжело вздыхает. Такие, как Фенечка, имеют право на неограниченное количество желаний.

– Ладно, поехали.

***

– Например, есть дом в форме змеи, – увлечённо рассказывает он, пока серебристый «Фольксваген» мчит их в Город, – узкая многоэтажная спираль с огромной лоджией наверху. Ещё, например…

– А сколько жителей в твоём городе?

– Жителей?

Футуристический город ещё пустует, и Бакминстер, честно говоря, не задумывался, будет ли так всегда, как не задумывался и о том, для кого он строит Город. Скучные роботы с пустыми глазами и серыми лицами ему не нравятся, как не нравятся и желчные, одержимые жаждой наживы.

– Там пока никто не живёт. Нужно кое-что доделать и…

– Я имею в виду, на сколько человек он рассчитан?

– Да не знаю я! Как расселятся, так и расселятся. Может, они в одну комнату вдесятером набьются, мне-то что до этого?

Фенечке не понять, что красота необязательно должна быть функциональна. Она не верит в искусство ради искусства, она пишет для людей – только вот каких людей? Кому адресованы эти мысли? Скучным роботам нет до них дела, алчным дилерам они поперёк горла…

– Ты не любишь людей? – спрашивает она.

– А за что их любить?

– Ну, мало ли, за что…

– Не за что. И не распускай, пожалуйста, руки.

Чёрные глаза смотрят виновато.

– Но что я могу поделать, если ты мне так нравишься?

Почему? Только потому, что ей осталось жить не больше суток, она хочет взять от этой жизни всё?

Он не может ей нравиться, ведь она – не Ирина, способная повестись только на красоту. Он такой же, как все. Безвольный, бесхарактерный, беспринципный и трусливый. Он ничем не отличается от других. А вот она – отличается, и это до ужаса странно.

Жутким веет от неё, чужеродным, запредельным, запрещенным, но как раз это запрещённое влечёт к ней смутно и неодолимо, и, пытаясь мягко отстранить девушку, Бакминстер зачем-то ещё сильнее прижимает её к себе.

– Ну и кто теперь распускает руки?

– Извини. Я не хотел…

– Что вы говорите!

И – совсем тихо:

– Останови машину. Ещё врежемся…

***

Потом Фенечке стыдно. Или она делает вид, что ей стыдно. Во всяком случае, убедительно.

– Ты не думай, я не озабоченная, – щёки заливаются краской. – Сама не знаю, что со мной такое.

– Да ладно, – отвечает Бакминстер, – со мной такая же фигня.

– Ну ты сказал тоже – фигня, – Фенечка недовольно морщит нос.

– А как надо?

– Ну, например, – она ненадолго задумывается, – я так экзальтирован вашей инвенцией, что в случае фиаско коллапсировал бы как личность.

– Чего-чего?

Журналистка заливисто смеётся.

– Обожаю гуманитариев, – обижается архитектор. – Путают косинус с коитусом, а туда же.

Чёрные глаза, секунду назад хохочущие, теперь смотрят серьёзно и печально. Фенечка снова произносит:

– Нравишься ты мне.

Бакминстер понимает – под этим она подразумевает не физическое влечение. Дело в другом.

– Почему?

– Можно, я скажу ужасно оригинальную вещь?

– Давай.

– Ты не такой, как все.

– Абсолютно такой же.

– Ничего подобного. Во-первых, – Фенечка загибает палец, – у тебя есть мечта. Во-вторых, ты меня не убьёшь, хотя этого требует твоё непосредственное начальство.

– Как это – не убью?

– А вот так. Не убьёшь – и всё.

Вот почему она так спокойна. Она просто не верит, что он на такое способен.

– А как же тогда…

– Этого я не знаю. Придумаешь что-нибудь, ты умный. Кстати, это в-третьих. А в-четвёртых, – и это самое главное – для меня очень важна причина, по которой ты этого не сделаешь.

– Трусость?

– Гуманность. Ты человек, Бакминстер. А я слишком долго ждала человека.

Миг – и в чёрных глазах снова пляшут озорные бесенята.

– Хотя, может, ты просто крови боишься?

***

Футуристический город поражает её. Она ошеломлена, восхищена, она не в состоянии произнести ни слова. Фонтаны, бьющие прямо с крыш, стальные башни, стеклянные балконцы, резные шпили – горячо ею любимая готика и самые современные фантазии, какие только можно себе представить – прямые, жёсткие линии, вынесенные наружу лестницы и лифты… всё это было ей так близко, словно увиденное когда-то в прошлой жизни и давно позабытое.

Но времени рассмотреть всё как следует у неё нет. Им навстречу движется тощая фигура в ядовито – розовом платье.

– Вот вы где, – шипит Ирина Германовна. – Думал, не выследят? Выследили. И чем вы в машине занимались, тоже видели.

Два дюжих охранника, сопровождающие мэра повсюду, даже не переглянулись. Их квадратные серые лица лишены эмоций, как у профессиональных картёжников; холодные рыбьи глаза не выражают ничего.

– А это такой способ ликвидации, – неожиданно заявляет Бакминстер. – Путём истощения. Вы вон какая тощая – радостно смотреть.

Ты смотри, какой наглый, думает Ирина Германовна, поражённая этой непонятно откуда взявшейся развязностью. Ей это даже нравится. Иллюзия неподчинения её заводит – но если, конечно, это иллюзия. Сюсюкаться с этим лопухом она не станет.

– Нет, ну я долго должна ждать? Ты – к стене, а ты стреляй. До трёх считаю. Раз…

Обе женщины смотрят с ожиданием. Одна – с капризным ожиданием избалованной дивы, привыкшей ни в чём не знать отказа. Другая – с чуть наивным ожиданием оптимистки, привыкшей не верить в безграничность людской подлости.

– Два…

– Три, – и Бакминстер стреляет.

Только не в ту, в кого полагается.

А может быть, как раз в ту?

И тут происходит нечто, не поддающееся логическому объяснению. Тело Ирины Германовны, упав на землю, рассыпается в прах.

– Это как же… – и пистолет выпадает из внезапно ослабевших рук Бакминстера, и Фенечка в восторге и ужасе бросается ему на шею, и обоих так трясёт, что они не сразу замечают – это трясётся земля.

А между тем Город содрогается в спазме, и обрушиваются дома, и обваливаются стеклянные лоджии, и проседают бетонные фундаменты, и в землю затягиваются алые пруды, как раны, и фонтаны высыхают на лету. Валятся на землю стальные башни, и острые шпили бессильно срываются с крыш, и лестницы разлетаются на куски… и во мгновение ока Город становится грудой жалкого хлама.

– Чёртовы гастарбайтеры, – шепчет Бакминстер, глядя на обломки своей мечты.

А Фенечка смотрит на охранников. Их лица розовеют, и в глазах загорается свет.

– Красивая пара, верно? – замечает один из них. Другой улыбается и кивает. А ведь, казалось, эти люди разучились улыбаться…

Это мой народ, думает Фенечка, и он – снова живой. Иногда, чтобы вернуться к жизни, нужно разрушить фантом. Даже если от этого больно.

– Ну ничего, ничего, – она обнимает Бакминстера, – ведь не всё потеряно…

Голубые глаза встречаются с чёрными, смотрят долго, не отрываясь. Наконец Бакминстер спрашивает:

– И что мы теперь будем делать?

И Фенечка понимает – ключевое слово здесь не «что», а «мы».

– Не знаю, – она пожимает плечами, – да и как знать? Может быть, мы завтра умрём.

И, помолчав немного:

– А может быть, не умрём вообще никогда.

Аморальный кодекс

Восьмые сутки не стихают страсти. Восьмые сутки в городе беспорядки. Восьмые сутки не могут выбрать нового мэра. Поскольку неприятная дама Ирина Германовна погибла при загадочных обстоятельствах, преемников у неё не осталось.

Восьмые сутки не стихают страсти. Восьмые сутки архитектор Бакминстер возводит башню грязной посуды рядом с кроватью, которую всё равно бессмысленно заправлять. Восьмые сутки журналистка Фенечка Студеникина не выходит в Интернет и не следит за новостями.

Вселенная отлетела на несколько миллиардов световых лет, и никто не ждёт её возвращения. Прижав пальцы к ключицам Бакминстера, Фенечка слушает его пульс – а за окном бьётся пульс эпохи, который ей пока не слышен, потому что сейчас их только двое на свете, они – Адам и Ева нового мира. Но чуть позже, когда вселенная медленно возвращается обратно, Фенечка высовывается из окна, за которым не смолкают разного рода вопли, и задумчиво шепчет:

– Шумят…

– Шумят, – безразлично отзывается Бакминстер, не открывая глаз.

– А чего они шумят? Не знаешь?

– А тебе не всё равно? – удивляется он. – Иди сюда.

Да, возможно, они и есть Адам и Ева нового мира. Но этот мир сейчас шумно и яростно зарождается из хаоса. Фенечку зовёт его многоголосая глотка, и с этим, увы, уже ничего не поделаешь.

– Ну какой же ты индифферентный! – возмущённо восклицает она, спрыгивая с кровати. – Надо же интересоваться, что в мире происходит… где мой корсет?

Корсет шлёпается с люстры ей на голову. Фенечка ловко шнурует его, затем минут десять пытается отыскать любимые кожаные брюки и очки-гогглы и, наконец, уносится, даже не обняв Бакминстера на прощание. Потому что в противном случае уже не сможет уйти.

***

Бакминстер включает унибук, потому что тоже не хочет держаться в стороне от событий, и пытается разобраться в происходящем. Через полчаса картина текущих политических событий видна ему, как на ладони. Из хаоса вышли две политических группировки. Первая называет себя «мэрскими» в честь безвременно погибшей женщины-мэра и в её же честь одевается в ядовито-розовые тона. Они консервативны, тоталитарны и не собираются вообще ничего менять. Им вполне по душе политика, начатая женщиной-мэром. Бакминстер, её бывший секретарь и любовник, видел систему изнутри, и его бесконечно удивляет, как это можно ратовать за подобное. А впрочем, идиотов всегда хватало, и две тысячи сорок восьмой год в этом плане – далеко не исключение. Однако Бакминстеру хочется верить, что всё-таки восторжествует здравый смысл.

За него в данной ситуации отвечает вторая группировка. Эти люди называют себя чистильщиками и носят оранжевые жилеты в стиле железнодорожных рабочих начала века. Их программа прямо противоположна – они хотят уничтожить всё, что в сознании обывателя связано с женщиной-мэром.

Чем больше Бакминстер узнаёт о них, тем сильнее проникается новой идеологией. Сознание человека, выросшего в тоталитарной среде, пережившего ужас максимального обзора вкупе с абсолютной невозможностью что-либо изменить теперь радостно впитывает в себя все предвыборные обещания и радужные планы. Невероятные ожидания, транслируемые в ещё более невероятном объёме, накладываются на сознание безнадёжного романтика и выдают картину совсем уж фантастическую. Выпуская кольца дыма в разрисованный потолок, Бакминстер мечтает.

Фенечка не возвращается.

***

Она приходит домой только следующим утром, очень уставшая и странно молчаливая. Бакминстер привык к её слегка отчуждённой сдержанности, он знает – при всём желании она не смогла бы разделить его восторгов, потому что характер ей достался совсем другой; но Фенечка кажется ему не просто отчуждённой – печальной. Она долго думает о чём-то и наконец произносит:

– Да… не думала, что всё так плохо.

– Ты о чём? – удивляется Бакминстер. – Я полагаю, чистильщики лидируют.

– То-то и оно, – вздыхает Фенечка. – То-то и оно.

– Разве тебе не нравятся чистильщики?

Чёрные глаза смотрят с тоской.

– Я искренне надеюсь, что сейчас это был сарказм.

И тут Бакминстер разражается длинной красивой речью, которая, несомненно, на выборах оказала бы чистильщикам огромную услугу. Он говорит о прекрасном будущем, о дивном новом мире, о необходимости в первую очередь разрушить старое, а уже потом на его обломках строить идеальное общество, такое общество, которое…

– Если что и надо чистить, – прерывает Фенечка, – так это твои мозги.

Бакминстер уязвлён, но не сильно, поскольку уже начал привыкать к её манере общения и поскольку не получил ответа на волнующий его вопрос:

– То есть на встречу ты не идёшь?

– На какую встречу, с кем?

– С их представителями, в два часа, у свиней.

Свиньи – это бар «Глэм Швайн», который оба они оценивают по высшему разряду. Недорого, красиво и можно заказывать элитный алкоголь на дом – превосходное решение для тех, кто из дома решил пока не выходить.

– Ну, ты точно идиот, – резюмирует Фенечка. – Идиот идейный. Честное слово, я начинаю понимать Ирину – мужчины вроде тебя привлекают, пока не пытаются мыслить самостоятельно.

Вот этого ей говорить не следовало. Рана ещё не зажила, и Фенечка, сама того не желая, ударила по самому больному. Бакминстер хлопает дверью так, что дребезжат стёкла и сыплются краски с разрисованного потолка, и уходит.

Минуты две Фенечка, совсем не ожидавшая такой реакции на невинную иронию, недоумённо смотрит на дверь. Потом наконец вздыхает и выдаёт с неизменным спокойствием:

– Ну, хоть высплюсь.

***

Ну и пожалуйста, думает Бакминстер по дороге к «Глэм Швайну», докуривая восьмую сигарету. Переживёт как-нибудь. Скажите, какое сокровище! Будто на свете мало женщин, способных разделить его идеи. Да с такой внешностью он может пропагандировать киднеппинг и скотоложество – всё равно не будет отбоя от фанаток.

Ещё бы ей не понимать Ирину, когда она сама ничуть не лучше. Та – вобла, а эта – змея. Узкая, длинная, волосы эти, зелёные на концах. Затянется по самое не могу в свои чёрно-зелёные наряды – ни дать ни взять змеиная кожа. Змея и есть – ужалит исподтишка и свернётся обратно в клубок. Мерзкая, холодная, циничная рептилия. Но, в конце концов, он сам виноват. На то и змеи, чтобы их опасаться.

Но чем сильнее Бакминстер пытается себя в этом убедить, тем отчётливее понимает – не уберёгся. Глубоко проник в кровь змеиный яд.

***

При входе в бар как плетью обжигает воспоминание – здесь они праздновали победу. Здесь они пили за свободу, за новый мир, друг за друга и чёрт знает за что ещё, так что, разбуженные поутру наглым улюлюканьем барменов, твёрдо решили с тех пор заказывать алкоголь исключительно на дом… а впрочем, чёрт с этим. Из-за стола навстречу Бакминстеру поднимается высокий качок в оранжевом жилете и сжимает архитектора в медвежьих объятиях. Два других чистильщика, худосочные блондин и брюнет, тоже рады познакомиться с талантливым молодым человеком. Они просят показать проекты, предсказуемо восхищаются, а качок, по всей видимости, главный, приносит коктейли и торжественно надевает на Бакминстера оранжевый жилет, после чего поднимает тост за новоиспечённого чистильщика. Но отчего-то это не приносит последнему радости, а коктейль горчит и пахнет затхлостью.

– А девушка твоя не придёт? – интересуется блондин.

– Нет у меня больше никакой девушки, – бурчит Бакминстер себе под нос и неожиданно для себя выпивает премерзкий коктейль залпом; к горлу подкатывает тошнота, но на душе становится чуть легче. Или только так кажется?

– Да фигня, – утешает качок. – У тебя полно их будет, ты ж не чувак, а бомба!

Бом! Бом! Бом! – старые винтажные часы начинают бить особенно громко, заглушая музыку. Бакминстер пытается встать из-за стола и внезапно понимает, что не сможет этого сделать – ноги становятся ватными. Комната медленно плывёт перед глазами. Брюнет смотрит на часы.

– Нам надо по делу, – говорит он Бакминстеру, – ты тут посиди, ладно?

Бакминстер благодарно кивает, осознавая, что далеко уйти всё равно бы не смог. Часы бьют всё громче, а перевёрнутый стакан внезапно начинает расти. Миг – и вот он уже заполнил всю комнату, накрыл Бакминстера стеклянным колпаком, как муху. Бакминстер поднимает глаза вверх – и видит падающий потолок. Он нависает всё ниже, ниже, и Бакминстер хочет закричать, позвать на помощь, но язык не слушается, разбухает во рту, как губка, и вдруг вырывается изо рта и начинает по-змеиному извиваться; на длинной-длинной, тонкой-тонкой шее вырастает Фенечкина голова. Фенечка-змея придвигается всё ближе, ближе, и наконец обвивается вокруг него, готовая в любой миг сдавить тугими кольцами, если только оба они ещё раньше не погибнут под готовым обрушиться потолком.

Распахнув дверь, врываются четыре человека, с ног до головы одетых в розовое – трое мужчин и женщина, ростом и статью, однако, превосходящая сильный пол. Бакминстеру все четверо кажутся громадными розовыми цветами наподобие мясистой венериной мухоловки. Он приветливо машет им рукой и тут же сгибается пополам от резкого удара в живот. Женщина, которой он напомнил безнадёжную первую любовь, с силой бьёт его по лицу.

– Мочи чистильщика!

Голос разбухает до пределов стеклянной комнаты, и вдруг оболочки лопаются одна за другой. Бакминстер опускается на пол, закрывает глаза и проваливается в чёрное блаженное небытие.

***

Тщетны бывают скромные надежды.

Выспаться Фенечке не удалось. В квартиру ворвалась мама, вечная хиппи, и с порога закричала:

– Фенька! Живо к свиньям за бухлом! Твой отец…

Вышел из тюрьмы, заканчивает Фенечка про себя. Эту фразу она слышала в своей недолгой жизни по меньшей мере раз шесть. И каждый раз одно и то же. Несчастное дитя посылали за бухлом, потом мыли, расчёсывали, наряжали в какие-то невообразимо чистые платьица, ставили на табурет и заставляли читать позднюю Барто или раннего Бодлера – сообразно возрасту. Отец рассеянно гладил подросшую дочь по голове, проглатывал праздничный ужин и уносился, по его собственному выражению, «мутить гешефты», а через пару месяцев возвращался обратно в тюрьму. Мать плела на заказ фенечки и авторские сумки, выращивала на подоконнике полулегальные грибы и ждала. Дочь взрослела, смотрела на всё это безобразие и давала себе обещания никогда не влюбляться.

***

Вот чёрт! Бармен узнаёт Фенечку и, гаденько хихикая, сообщает с посетителями:

– А это та, которая… ну вы поняли.

Ответом ему – гомерический хохот, свист и улюлюканье. При этом нехороший бармен Герман наотрез отказывается сообщить Фенечке, что же она такого вопиющего натворила в пьяном виде – знай себе ржёт да показывает пальцем. Фенечка, чувствуя некоторую неловкость, хочет переключить его внимание на другой какой-нибудь предмет. В тёмном углу бара очень кстати валяется бесчувственное тело.

– Это надо ж так нажраться, – качает она головой с видом самым целомудренным, – удивительно.

– Это твой, – отвечает бармен, и хохот перерастает в истерию.

– Да ты что! – ахает Фенечка. – Ну тогда неудивительно.

Вот чёрт, думает она про себя. Не могла потактичней. Он же архитектор, творческая личность, ранимая натура, а не какой-нибудь толстокожий свин вроде её главного редактора, который пару лет назад сделал Фенечке недвусмысленный намёк, был так же недвусмысленно послан, после чего они без проблем подружились. Такой персонаж подошёл бы ей, бесспорно, куда больше, но она сама выбрала свою судьбу – ну вот теперь и придётся делать бедолаге промывание желудка. Вечер безнадёжно испорчен…

– Ну ты чего? Обиделся, что ли? – спрашивает она мягко и в ужасе отшатывается, разглядев лицо Бакминстера – не лицо, а сплошное кровавое месиво.

– А, ну да, – считает нужным прояснить ситуацию бармен Герман. – Тут такое мочилово было!

– Твою ж мать, – только и в силах вымолвить Фенечка. – Ты хоть сообщил, куда надо?

– А как же, – обижается Герман, – выложил видео на ютуб.

– Совсем больной? – чёрные глаза мечут молнии, но Герман невозмутим:

– Главврач репостнул. Сейчас приедут.

***

Чистильщикам сразу не понравился этот парень. В близких отношениях с экс-мэром; мало ли, начнёт претендовать на власть. Кто его знает, к чему он имел доступ. Лучше от него избавиться на всякий случай.

Они решили убить двух зайцев, убрав архитектора руками врагов. Якобы случайно слили мэрским информацию о своём местонахождении. Пригласили Бакминстера, нарядив в оранжевый жилет, намешали ему в коктейле пол-аптеки и поспешили скрыться, предоставив судьбе решать, от чего парень скопытится – от побоев мэрских или от достижений современного наркопроизводства. В любом случае действие коктейля скоро пройдёт и, и они со спокойной совестью смогут обвинить мэрских в гибели ни в чём не повинного, талантливого, красивого архитектора. Такой инцидент вряд ли прибавит их лидеру очков, и всё разрешится к благополучию чистильщиков.

Всё это Фенечке ещё предстоит расследовать. Сейчас же она, не отрываясь, смотрит туда, где врачи склонились над фантастическим телом, созданным только для любви, а уж никак не для ковырятельств разного рода хирургическими инструментами; и вопрос, сейчас занимающий Фенечку, только один:

– Доктор, он жить будет?

– А смысл? – отмахивается молодой бородатый врач. – Видела, кто на выборах лидирует? Какой-то буй с бугра, рожа прямо уголовничья.

В другое время Фенечку бы непременно заинтересовала эта информация. Но – не сейчас. Сейчас она ждёт ответа. Но врач почему-то с ответом не торопится.

– Вы чего, с ума сошли! Не курить в операционной.

– Извините, – шепчет Фенечка, неловко мнёт в пальцах сигарету и нервно крестится – слева направо, потому что с рождения была атеисткой.

Ну пожалуйста, пусть случится чудо. Пожалуйста. Может быть, чуда она не заслужила. Но смерти такой человек, как Бакминстер, не заслужил точно.

Ну, брось меня, идиотку, думает Фенечка. Хочешь – брось. Только живи.

Тяжёлая капля падает на эластичный бинт и благодаря ультрасовременному верхнему слою мгновенно впитывается. Фенечка забывает, что обещала никогда не плакать. Ведь никогда не влюбляться она тоже обещала.

– Ну, ну, мокрица, – пожимает плечами врач. – Я вот не плачу, хотя тоже грустно. Красивый парень был.

Не поднимая глаз, Фенечка шепчет чуть слышно:

– Почему – был?

– А ты сама посмотри, кто над ним орудует, – и он указывает на молодую ассистентку, которая, от старания высунув язык, накладывает Бакминстеру швы на губу. – Сделает из него квазимоду – и куда потом такое чудо?