Текст книги "Аморальный долг. Рассказы"

Девочка Мария решает умереть

Жила-была девочка, звали её Мария, что было очень принципиально; возможно, если бы её звали, скажем, Анжела, Диана или там Сабрина, то и вся её жизнь сложилась бы по-другому, а так, выходит, с самого начала не заладилась. И стартапы у неё не шли, и блог никто не читал, и селфи получались какие-то не такие; немодная была девочка, что уж там.

Но ей, конечно, хотелось быть модной. Поэтому она взялась читать ужасно модную и весьма в её кругах распространённую книгу, которая, между прочим, называлась «Вероника решает умереть». И так эта самая книга её впечатлила, что девочка Мария тоже непременно решила умереть, только для начала посоветовалась с мальчиком Ипполитом.

Мальчик Ипполит был вообще не модный и вместо шедевра про Веронику читал что попадётся – то Гоголя, то Гегеля, а то и вовсе квантовую физику. Но зато ему ужасно нравилась девочка Мария, так нравилась, так нравилась, что он даже начал копить на седьмой айфон; но стипендия у него была маленькая, пока накопишь, того и гляди, выйдет восьмой. Когда девочка Мария узнала о его злоключениях, то потупила глазки и сказала, что ей, в принципе, сойдёт и пятый. Тогда мальчик Ипполит окончательно влюбился в девочку Марию, потому что такую хорошую девочку не очень и сыщешь в меркантильном современном мире; а девочка Мария тоже влюбилась в мальчика Ипполита, потому что он знал слово «меркантильный». Просто так взяла и влюбилась, вовсе даже безо всякого айфона. Немодная была девочка, я и говорю.

Так вот. Мальчик Ипполит сказал по этому поводу, что идея хороша, но над исполнением надо ещё подумать, и что у любого серьёзного мероприятия должна быть репетиция. Даже, например, ЕГЭ бывает пробный, а не то что умереть. Дело-то серьёзное, надо как следует отработать.

Поэтому они решили спрятать девочку Марию в шкаф, а мальчик Ипполит собрал в её комнате всю тусовку и торжественно объявил, что девочка Мария решила умереть. Тусовка захлопала в ладоши, а потом захлюпала носами, осознав происходящее, ведь Мария была, в сущности, неплохая девочка, а так получается, они её довели своими вечными подколами. И вот они хлюпали, хлюпали, причём мальчик Ипполит больше всех старался, а то бы девочка Мария из шкафа не услышала рыданий и расстроилась. В конце концов кто-то даже наложил на грустный рэпчик селфи девочки Марии – вот те самые, неудачные, и все ещё больше разревелись. В общем, вечер явно удался, и понемногу все стали расходиться, а мальчик Ипполит вышел на балкон воздухом подышать, потому что от всех этих рыданий у него страшно разболелась голова; и в комнате остались только две девочки – Кира и Камила, ну если не считать Марию, которая так и сидела в шкафу.

И вот эти две девочки стали обсуждать Ипполита на предмет того, что теперь можно от него избавиться наконец, потому что он какой-то неправильный и вообще никому не нравится, да ещё вдобавок сказал Камиле, что у неё вместо мозгов кусок маргарина; она думала, маргарин – это вроде бриллианта, а оказалось вовсе даже не то; да и сам по себе нехороший мальчик, ну чо ну фу, и кого он лайкает в Инстаграме, стыдно сказать, одну только девочку Марию с её-то паршивыми селфи, и зубы у неё кривые, и брондирование никуда не годится, вообще ужас какой-то, а не брондирование.

Девочке Марии, которая так и сидела в шкафу, было не особенно приятно такое про себя слушать, но ещё неприятнее ей стало, когда они на полном серьёзе стали обсуждать, как наймут киллера и убьют мальчика Ипполита.

Она еле дождалась, пока все разойдутся, и, вне себя от ужаса, рассказала обо всём мальчику Ипполиту. Тот ей, конечно же, не поверил – а вы бы поверили? Это же чушь собачья и бред сивой кобылы. Никому же в голову не придёт вот так взять и заказать человека. Никому, кроме Киры и Камилы.

Девочка Мария, однако же, не унималась, потому что она вообще была упёртая, а тут ещё от всего пережитого с ней случилась прямо-таки настоящая истерика; мальчик Ипполит истерику слушать не стал, а назвал девочку Марию полной дурой (что было очень обидно – зря она, что ли, сидела на диете?), хлопнул дверью и ушёл куда глаза глядят.

Девочка Мария ужасно расплакалась и хотела поставить себе новый статус про то, какой мальчик Ипполит дурак и имбецил; но только она забыла слово «имбецил», а кроме мальчика Ипполита, некому было ей подсказать. Тогда она включила на всю громкость песню Вики Дайнеко, вот эту вот про слёзы-слёзы-слёзы капали на новый мобильный, но песня была уже совсем немодная, а из модных под ситуацию ничего не подходило. Потом вдобавок заявилась соседка и наорала на девочку Марию, а заодно на всех современных исполнителей, что, разумеется, не могло служить показателем современности данной композиции – соседка ведь была старая и, наверно, бесила ещё «Могучую кучку».

Но хуже всего было даже не это, а то, что Камила прислала ей сообщение – как же это она онлайн, если скончалась? На такое девочка Мария ничего не ответила, а просто-напросто удалила вероломную Камилу из друзей, и Киру тоже, и задумалась – а не удалить ли заодно Ипполита, который, конечно, совсем нехороший, но не убивать же его за это, а если убьют, то какой вообще смысл его удалять из друзей, и тут-то девочка Мария уже совершенно запуталась.

А мальчик Ипполит шёл по улице и думал, что ему теперь делать. Если он станет искать новую девочку, то она-то уж непременно потребует седьмой айфон, потому что не все же девочки такие хорошие, как Мария. А если без девочки, то это ещё хуже, потому что кому такое вообще понравится – без девочки?

И вот он, значит, шёл в раздумьях, а девочка Мария тем временем уже всё придумала и прислала ему огромное сообщение с кучей смайликов, и сердечек, и ошибок, и просьбами простить, и навязчивой идеей переехать в Питер. Она размышляла очень просто – в Питере его точно никто не убьёт, а что до скандала, то чёрт с ним, потом она ему новый устроит, ещё лучше прежнего.

Мальчик Ипполит и сам давно хотел переехать в Питер, потому что там бы устроился экскурсоводом в какой-нибудь Эрмитаж, да мало ли где можно в Питере устроиться. Это вам не Москва, где куда ни устройся, а при таких расценках всё равно ни черта не заработаешь сколько нужно, да даже девочке Марии на тот же айфон – хоть она и добрая, а всё равно нельзя же, чтоб она ходила без айфона как дура. И главное, в Питере он бы нашёл девочке Марии нормальную тусовку, а не этих вот дегенератов.

В общем, он ужасно обрадовался и помчался обратно к девочке Марии – помочь ей собрать вещи; вещей у неё было, хоть и немодных, а всё-таки два чемодана.

И вот, значит, он помчался к ней, она, счастливая, бросилась ему на шею, они тут же наделали совместных селфи с разными романтическими хэштэгами, всё как полагается; потом они ещё немного поскандалили, пока укладывали вещи, но это уж так, больше для профилактики; и, держась за свободные от чемоданов лапки, побежали на поезд, билеты на который предусмотрительная девочка Мария забронировала заранее.

Но все остальные девочки, как выяснилось, были ничуть не менее предусмотрительны. Поэтому не успели наши герои дойти до станции, как из-за угла вылетела шальная пуля в направлении мальчика Ипполита.

Девочка Мария даже понять ничего толком не успела – метнулась, накрыла собой, рухнула, в глазах потемнело, и в последнюю минуту она ни с того ни с сего передумала умирать – вот ведь какая была капризная девочка.

Впрочем, почему это я говорю – была? Мальчик Ипполит оказался тоже весьма предприимчивым – доставил девочку Марию в больницу, пулю вынули, кровь перелили, и стала девочка лучше прежней; мальчик Ипполит старался больницу не покидать, отчасти от большой любви, отчасти из-за нежелания снова на что-нибудь такое нарваться – а ему и так уже хватило приключений. Поэтому он сидел рядом с девочкой Марией и читал ей вслух Достоевского, а несколько его друзей – у него ведь тоже были друзья, а как же! – носили ей суши в пластиковых коробочках и мохито в термосе, потому как никакой другой пищи её бедный юный организм не принимал.

И всё бы ничего, но только девочка Мария задалась вопросом – почему к ней приходят одни только друзья мальчика Ипполита, и где, интересно, её собственные друзья? Больной, конечно, требовались только положительные эмоции; мальчик Ипполит быстренько обзвонил всю тусовку и известил, что девочка Мария не то чтобы окончательно покинула этот мир, а вот – лежит в больнице.

Друзья, конечно, повозмущались – хорош бойфренд, не мог сказать заранее, они бы тогда не устраивали всю эту поминальную пати с грустным рэпчиком; но пришли. Не все, правда, потому что кто-то был на эпиляции, кому-то было рано вставать – часов в двенадцать вечера, но набралось-таки человек десять. И о чём им было разговаривать с девочкой Марией, если та, в больнице лёжа, селфи не делала, новый клип Егора Крида не видела, вообще отстала от жизни? Не о чем с такой девочкой вообще разговаривать.

И тут ещё вот какой конфуз вышел. Как она посмотрела в их лица, модно загорелые и глянцево накрашенные, так и завопила:

– Они же мёртвые! – кричала она, себя не помня. – Они же мёртвые, мёртвые все!

Совсем больная – решили друзья единогласно и поспешили покинуть помещение. А девочка Мария ещё долго не могла успокоиться, и мальчик Ипполит отпаивал её клубничным смузи, думая про себя, что зря он всё это придумал – с Достоевским. Лучше бы девочка Мария читала квантовую физику. Пусть даже вверх ногами.

Символы

В маленьком уродливом городе шёл снег.

Ослепительно белый, безмятежный, как платье невесты, чей восьмимесячный живот, пожалуй, несколько выбивался из всеобщей атмосферы чистоты и непорочности. Софья на свадьбу не пришла – у неё были свои дела и своя белая сказка.

С трудом приоткрыла заплывшие глаза. Увидела мир, белый и болезненный. Удивилась, что в рай. Поняла, что откачали. Тонкая игла вливала кровь, грубо насилуя бледную голубую вену, разрезанную, увы, слишком неглубоко. Из последних сил Софья потянулась к игле, стараясь освободиться. Но чужие пальцы оказались быстрее.

– Да что же это вы? Да что же вы? – залопотала медсестра, молодая, краснощёкая и глупая. Она не понимала, зачем уходить из жизни. Софья, в свою очередь, не понимала, зачем оставаться. Ещё неизвестно, кто из них был прав. Значит, тот, кто сильнее.

– Да как же так-то? Вита, Вита!

Как? А вот так. Что она понимает, эта пухлая кучерявая девчонка, словно сошедшая с пин-ап открытки? Какое имеет право решать за Софью, жить ей или умирать? Но губы не слушались, и едкие, обличительные слова не шли. Вбежала другая медсестра – худая, скуластая; лохматые густые брови нахмурены, на халате не хватает верхней пуговицы, тонкие губы плотно сжаты. Смерила Софью презрительным взглядом из-под тяжёлых век, устало вздохнула.

– Фу, Зойка, ну вот оставь тебя одну. А если б откинулась? В нашу-то смену?

Софья печально улыбнулась. Забавно – Зоя и Вита. И то, и другое имя означало – жизнь. Пятый год Софья преподавала латынь и древнегреческий. Мёртвые языки. Да и сама она была мёртвая.

Потом явилась мама, притащила любимый Софьин рыбный пирог и ещё какую-то чепуху, и плакала, и говорила разные несусветные глупости – ну, подумаешь, женился, ну свет клином сошёлся, что ли, ну у тебя таких ещё будет, нельзя же из-за этого… Софья закрывала глаза и думала, как бы понезаметнее выдернуть чёртову иглу, но эта мысль тут же сменялась обрывками каких-то других, нелепых, и, как пассажиры в сонном метро, они толкались в свинцовой голове; мама и две сестры дежурили неотступно, и, в общем, ничего у Софьи не вышло.

Потом её выписали, а потом началась сессия, и Софья пошла принимать экзамен – она ведь была ответственный человек. Студенты, как им положено по статусу, несли какую-то чушь – за окном большого столичного вуза шёл снег, и хотелось вырваться на свободу. Им было, конечно, проще, чем Софье. Потому что свобода у каждого своя. Как и судьба. Обведя мутными, распухшими глазами юные глупые лица, Софья тихо сказала:

– Давайте зачётки.

Студенты изумлённо зашушукались и робко, по одному, стали продвигаться к столу; потом, осознав, что в самом деле свершилось чудо, хлынули толпой, чуть не визжа от возбуждения. Как же мало человеку нужно для счастья, подумала Софья. А может быть, любому?

Она пошла в магазин и купила водки, хотя вообще-то выпивала редко и только по праздникам. Ничего, ничего. У неё будет свой праздник. Белая мечта, белая горячка.

В метро люди отчаянно сжались в кучу. В метро она наконец-то могла побыть одна – и, отвернувшись к стене, рыдала, тоненько всхлипывая, когда поезд грохотал по тоннелю. Потом рыдала в темноте, плетясь домой; слёзы жгли щёки, замерзали.

В лифте спала, свернувшись клубочком, соседка, старуха-алкашка. Старухе, впрочем, было лет сорок, а может, и тридцать пять – кого это, впрочем, интересовало? Пахло отвратительно. Софья развернулась на каблуках, быстро-быстро зашагала вверх по лестнице. Распахнула дверь, метнулась в ванную и вылила водку в раковину. Чёрта с два она до такого опустится.

Вторая группа студентов, сдававшая на следующий день, разумеется, не готовилась, а потому была удивлена не меньше первой, но гораздо неприятнее. Одного за другим их отправляли на пересдачу таким тоном, что становилось ясно – не последнюю. Да, судьба у каждого своя. Тут и говорить нечего. Но никто не стал писать на Софью жалобы в деканат – потому что её любили. Было за что. Интересная личность. Талантливый преподаватель. Ответственный человек.

Потерпев неудачную попытку самоубийства, второго шанса она себе не дала. Всё должно было получаться с первой попытки и на «отлично». Школа с золотой медалью, музыкальная школа, МГУ с красным дипломом, аспирантура. И любовь, одна-единственная; всю жизнь ждала, не размениваясь по мелочам. Цинично умный, неприлично красивый, немыслимо талантливый, как водится, любвеобильный… и благородный, поскольку женился на беременной подружке. А если бы первой забеременела Софья? Побеждает сильнейший – всегда и везде.

Второго шанса на любовь не было тоже. Впрочем, можно было любить мёртвые языки. Софья не задавалась вопросом, нужны они кому-нибудь или нет – ей самой никто не был нужен, и это многое определяло.

Летом она в полном одиночестве выбиралась в какие-нибудь полуразрушенные старые города, бродила по развалинам и думала о своём. Студенты менялись, законы языка – нет; только мёртвое вечно.

Для приличия и чтобы мама отстала, иногда ходила на свидания с какими-то мальчиками из правильных семей, не то адвокатами, не то… чёрт бы их побрал; сначала оттачивала на них сарказм, потом и это надоело – скучала, зевала и даже не пыталась скрыть, до какой степени ей скучно; домой возвращалась неизменно недовольная, но с чувством выполненного долга перед мамой, которая вздыхала и мечтала о внуках.

Справедливости ради надо отметить, что старушка в любом случае вряд ли дождалась бы таковых – Софья не любила людей, а несовершеннолетних так и вовсе на дух не переносила; они напоминали ей соседскую девчонку Любку, дитя семейства алкашей. Кому и кем она приходилась – этот вопрос, по всей видимости, не занимал не то что Софью, но и самих потенциальных родителей. И зимой, и летом это костлявое, белобрысое существо бегало в драных колготках неопределённого цвета, натянутых вплоть до шеи, и липкими ручонками хватало проходящих мимо; других детей Софья видела нечасто, и, может быть, не любила, потому что воспринимала от частного к общему.

– Вот вам и Любовь, – сказала она однажды. – Маленькая, гадкая и грязная.

Зачем такие люди размножаются, думала Софья, зачем вообще люди размножаются. Перестали бы да и вымерли, чего уж лучше. Но та, другая, очевидно, так не считала, а потому и затолкала животом в загс человека, которого Софья боялась лишить свободы. И вообще мало кто придерживался той же точки зрения на предмет. Куда популярнее была другая: смысл жизни – оставить после себя жизнь, передать ни в чём не повинному существу эстафету бессмысленности. Поэтому она продолжалась, и Софьина эстафета продолжалась тоже, хотя она очень мало ела и очень много работала. В надежде приблизить финал она даже начала курить – было противно, тошнотворно и накладно по деньгам, но Софья не сдавалась. Одна сигарета сокращает жизнь на четырнадцать минут. И ещё одна. И ещё…

В курилке она как-то разговорилась с Викентием Павловичем, преподававшим историю искусств; это был мужчина лет сорока, интересный во всех отношениях. Он стал приглашать Софью то в музей, то в театр, то на концерт фортепианной музыки; летом они вместе собирались ехать в Суздаль, и понемногу с стороны Викентия Павловича начинали проявляться всё более недвусмысленные знаки внимания. Он хороший, думала Софья, ну жалко мне, что ли; и как-то вечером, собираясь на «Макбета», вынула из ящика кружевной французский бюстгальтер, хранившийся там с незапамятных времён; сощурив глаза, полюбовалась тонкой работой, хотела примерить – и пальцем нащупала отсутствие крючка. Конечно… художник, страстная натура… и как это она тогда не заметила… Софья вспомнила его руки и…и…

Мама, видимо, решила, что дочь рехнулась. Кандидат наук, без двух минут профессор – сидит на полу и рыдает над каким-то драным лифчиком. Впрочем, это был последний случай подобного рода – с годами Софья как-то странно поспокойнела и словно бы замкнулась в себе.

Викентий Павлович всё понял. Ну, всего он, конечно, понять не мог, но, во всяком случае, сделал вид – а это было уже кое-что. В курилке они по-прежнему обсуждали барокко и Ренессанс – ведь что бы ни случилось, а умным людям всегда найдётся о чём поговорить.

Однажды вечером, возвращаясь домой после напряжённого рабочего дня, Софья почувствовала, как её больно ущипнули за бок. Она обернулась – сзади стояла Любка, гнусно хихикая. На нежно-голубой ткани костюма расплывалось жирное пятно; на нежной бледной коже, вне всякого сомнения, огромный фингал.

– Маму свою щипай! – прошипела Софья, отвесив девице звонкий подзатыльник. Любка обвела соседку ничего не выражающим взглядом – к подзатыльникам ей было не привыкать.

– А у меня нет мамы, – сказала она безо всякой жалобы, просто констатируя факт, и сунула палец в нос. И тут – чёрт его знает, что нашло на Софью. Не материнский же сработал инстинкт, которого отродясь не было. Видимо, поразило это полнейшее равнодушие к трагичности своей судьбы.

– Пошли, покормлю хоть, – предложила она, и в выражении брезгливой жалости проступило, может быть, больше жалости, чем брезгливости.

Разумеется, прежде чем кормить, Любку надо было вымыть. Зажав нос тонкими пальчиками с безупречным маникюром, второй рукой Софья яростно намыливала костлявую спину; Любка отчего-то не пыталась протестовать. Ела жадно, спешила и давилась. Потом, сытая, розовая, распаренная, завёрнутая в старый Софьин халат, тихо уснула, свернувшись в уголке, и что-то в этом тёплом сонном тельце неожиданно до слёз растрогало Софью; но слёз этих никто не видел, а значит, можно считать, что их и не было.

Любка стала жить у них. Рано утром Софья уходила в институт, а вечером, по возвращении, её ожидали всё новые сюрпризы. В восемь Любку наконец-то взяли в первый класс, невзирая на незнание времён года, которое компенсировали отличные познания по части обсценной лексики. В девять она умудрилась спустить в школьный унитаз классный журнал; на все расспросы Софьи невозмутимо отвечала – порезала ножиком да затолкала. В одиннадцать распорола однокласснице руку вязальной спицей. В тринадцать обокрала универмаг на сумму, втрое превышавшую Софьину зарплату, и встала на учёт в детскую комнату милиции. К пятнадцати почти там поселилась.

– Ну мам, ну а чо они? – вопрошала она недоумённо, когда Софья в очередной раз забирала её домой.

– Не «чо», а «что», – устало поправляла Софья, не прощавшая студентам неправильного склонения латинских глаголов.

Но как ни странно, с Любкой ей стало не тяжелее, а вроде бы даже легче – потому что не оставалось ни сил, ни времени думать о себе. Когда-то она искала смысл жизни, теперь поняла – нет никакого смысла, есть только попытки заполнить этот унылый временной отрезок, который нам по каким-то неясным причинам решили выделить.

В сорок третий день рождения Софья сидела на кухне, привычно курила одну за одной и думала, что вряд ли сложилось бы по-другому, лучше. Пожалуй, лучше вышло бы только в одном случае – резани она семнадцать лет назад чуть глубже по вене. Но, с другой стороны, мама, и студенты… ну, ничего, терпела ради них, и ещё потерпит.

В кухню вошла Любка, краснея и смущаясь, чего с ней отродясь не было.

– Ма, я тут типа это, – сказала она, неловко переминаясь с ноги на ногу.

От Любки можно было ожидать чего угодно, но одна мысль отчего-то Софье не приходила в голову – что эта девица может принести в подоле. Может быть, оттого, что Любка была откровенно некрасива – тощий, длинный нескладный утёнок. Резкие черты, жидкие патлы волос. А тут подумалось – и стало нехорошо. Настолько, что Софья не сразу даже заметила в Любкиных руках бледно-коричневый рулон.

– Я, как бы это… с днюхой, короч, – и она протянула свёрток Софье.

Отучить Любку от слов-паразитов оказалось невозможно – спасибо, что хоть не материлась через слово, как в нежном возрасте. Софья развернула бумагу и ахнула, увидев свой портрет.

Ни одна фотография с такой точностью не смогла бы передать образ Софьи – от фотографа ускользало выражение глаз. От неведомого художника не ускользнуло ничего.

Софья метнулась к тумбочке, где хранила все свои сбережения, но они были целы – не пропало ни рубля, она пересчитала несколько раз. Охнув, схватилась за сердце.

– Чё, нраица? – поинтересовалась Любка, явно довольная произведённым эффектом.

– Где ты взяла деньги? – прошептала Софья чуть слышно.

– Какие деньги? – Любка недоумевающее округлила глаза.

– На художника… – начала Софья и внезапно вспомнила, как лет семь назад, вернувшись из института, обнаружила на стене выведенный её губной помадой огромный репродуктивный орган. Софью поразила не наглость Любки – ничего другого и ожидать не приходилось; не осведомлённость – в таких кругах с малолетства демонстрируют друг другу все свои сомнительные достоинства; её поразила чёткость линий и почти анатомическая подробность рисунка.

– Люб, а нарисуй что-нибудь другое, – предложила она, когда страсти немного поутихли, – принцессу какую-нибудь.

– Какую, <…>, принцессу? – Любка фыркнула и отправилась в ванную поджигать туалетную бумагу. И вот теперь оказалось, что Софья каким-то образом проглядела талант. Но, по крайней мере, он проявился не слишком поздно. Она с облегчением вздохнула – вопрос, что делать с Любкой после девятого, решился сам собой.

Невзирая на все протесты и еле-еле сданное ГИА по математике, Софья с большим трудом запихнула её в художественный колледж; Любка, недоумевающая, «нах ей эта шарага», поклялась в жизни больше не рисовать ничьих портретов.

– Все девки как девки, ногти красят на дому, – возмущалась она, – а я тут гнить должна?

Но Софья была непреклонна – всё же сказывалась многолетняя педагогическая практика и врождённая мила воли. Перу раз Любка сбегала из дома, и всё равно первого сентября, как миленькая, отправилась в колледж.

Домой она вернулась странно притихшая; поджала хвост, резюмировала Софья, или мозги наконец встали на место – пора бы уже. Но дальше начались совсем уже невообразимые метаморфозы.

На следующий день Любка, даже не пытаясь спорить, сама собралась и уехала учиться. Потом Софья стала замечать, что из Любкиной речи исчез мат. Совсем. Намереваясь, как обычно, ввернуть какое-нибудь особенно неприличное слово, она вдруг ни с того ни с сего хлопала себя ладонью по губам – и замолкала. Софья ликовала, приписывая этот феномен исключительно своим педагогическим способностям, пока в один прекрасный день не застала Любку с книгой.

Ну, какая-нибудь камасутра, подумала Софья, или эти вот нашумевшие пятьдесят оттенков; но Любка внезапно отшвырнула книгу, воскликнув:

– Ни ху… ой, ничего не понятно!

Софья подняла книгу с пола и ахнула – «Братья Карамазовы». Любка злобно плакала, растирая глаза кулаком. Чёрная тушь, которой она красила их в избытке, размазалась по всему лицу. Любка была некрасива и неумна – Софья прекрасно понимала это, не испытывая к ней ослепляющей материнской любви. Но что-то держало их вместе – может быть, обоюдная упёртость, заставлявшая идти вперёд, когда идти было некуда.

– Ну и чего реветь? – удивилась Софья. – Сложная книга, потом поймёшь.

Любка подняла на неё мокрые глаза и тихо спросила:

– Ну вот ЧТО я ему не нравлюсь?

– Здесь уместнее будет употребить не «что», а «почему»… – начала Софья, но Любка зарыдала уже с упоением, и пришлось осмысливать вопрос.

– Кому не нравишься?

– Да Ромке, Ромке Хренову!

Софья вздрогнула. Но ведь не спросишь же, как отчество, может быть, просто совпало. Не такая уж и редкая фамилия.

– Слушай, – сказала она, – ну свет клином, что ли, сошёлся? У тебя таких Ромок ещё будет…

А что ещё она могла сказать? Ну? Что тут скажешь?

В Любкиной комнате, на столе, среди огрызков губной помады и пустых сигаретных пачек, валялся неоконченный мужской портрет. Софья застыла, поражённая степенью сходства. Даже по неоконченному портрету было ясно – Ромка Хренов очень похож на отца.

Вздохнула, перевела взгляд на Любку и вновь поразилась. Когда всё это успело с ней произойти? Костлявость стала стройностью, мышиного цвета патлы – светлыми локонами; кожа стала лучше, выпрямилась спина. Да, теперь Софья поняла, почему так к ней прикипела – рождённая нищетой, Любка умела бороться до конца.

На свадьбу Софья идти не хотела.

– Отстань, – отмахивалась она. – Не люблю я это всё.

Эскиз платья Любка нарисовала сама; да, нужно было поистине обладать талантом, чтобы красиво задрапировать громадный живот, выпиравший, как балкон, из тонкого гибкого тела. Господи, как всё это гадко, думала Софья, в жизни бы не стала беременеть. Хотя она настолько свыклась со своими мыслями, что уже и сама не могла бы разобрать, где правда, где самообман.

– Почему? – Любка хмурилась. Как было объяснить, что она боится увидеть… увидеть… – Потому что я не твоя дочь?

Софья тяжело вздохнула, поднялась и прижала её к груди. Ничего, она выдержит. Вовсе даже необязательно туда смотреть, можно куда-нибудь в другую сторону.

– Чья же? – возмутилась Софья. – Конечно, моя.

Не буду смотреть, пообещала она себе. Не буду – и всё. Наверняка он старый стал, какой-нибудь плешивый, никуда не годится. Или… или…

– Софа? Ты?

Софой её называл только один человек.

– Нет, – отрезала Софья. – Не я.

Какое там. Совсем не изменился. Она-то, конечно, чудовищно постарела, и как только он узнал…

– Надо же, – протянул он грустно. – Вы мне напомнили одну…

Вид у него был – точь-в точь как в юности. Только это уже не подействовало на Софью. Некоторые люди меняются. Некоторые – остаются, какие есть.

– Ну, допустим, я, – Софья ухмыльнулась. – Твоя-то где?

– Которая? – он поднял бровь вверх. Ну да, действительно.

– Надо же, как символично, – пискнула над Софьиным ухом соседка, размалёванная блондинка с огромным декольте, – Любовь и Роман.

– Да, – вздохнула Софья.

Хреновы. Очень даже символично.