Текст книги "Стынь неба осеннего"

Много говорили и об егере.

Когда-то обиженные Витюховским охотники теперь искренне жалели его. В то морозное и ветреное утро он все же добрался до избушки вздымщика Вадима. Потом надолго слег в городскую больницу. Там ему ампутировали обмороженную ногу, и сам он долгое время находился между жизнью и смертью. Врачи-психиатры признали Витюховского невменяемым. Поседевшему за ночь егерю была назначена пожизненная мизерная пенсия.

А по Кедровой пади, Сосновой гриве и берегам Сочура безнаказанно бродил медведь-оборотень, разоряя пустые избушки, наводя страх уже на лесозаготовителей.

Глава XVI. Человек с ружьем

Морозов еще не было. Зима нежилась, балуя талую землю частыми оттепелями. Над тайгой изредка появлялось тусклое солнце, но скользнув по вершинам леса, снова скрывалась надолго в темных снежных тучах.

Хищные лесные звери – росомахи, горностаи, соболи, колонки, норки и ласки еще не выкунились. В поисках пищи они рыскали по лесу, подстерегая слабого зверя ли, птицу ли. Не спешили сменить свой неприглядный наряд на зимние шубки и белки. Рыжие лохмотья висели у них на боках, с подпалинами и проплешинами. Сторожкими стали птицы, оставшиеся зимовать в холодных краях.

Но время неуловимо двигалось к морозам. Тайга скудела. Клесты, поползни, свиристели, синички-гаечки дружной семьей умащивались на дереве, поднимали невообразимый шум. Они стремительно сновали с ветки на ветку мохнатой ели, на которой еще остались не упавшие на землю редкие шишки, хотели урвать побольше питательных семян.

Только желна Клюэ была спокойна. Ей в любом случае не угрожал голод. Она уверена в завтрашнем дне. Теперь, после страшных пожаров и шелкопрядов в любом уголке леса, под корой каждого дерева вдоволь короедов и личинок.

С утра в лесу сыро и неуютно.

Удобно умастившись на сухой подстилке, сделанной из мха и хвои, в берлоге дремал медведь. Когда не поделившие еловую шишку птицы поднимали шум, он нехотя открывал глаза. Для него мелкие пташки интереса не представляли. Но когда на весь лес орала желна Клюэ, потревоженная хищным зверьком, медведь вслушивался. Желна стремительно перелетела на другое, более безопасное дерево и снова дробно застучала длинным клювом по стволу, изредка извещая лесных жителей, что она добралась до лакомого короеда.

Медведь слышал, что там, наверху, размеренно шумела тайга, шла вековая устоявшаяся борьба за выживание, за продолжение рода, за саму жизнь. Правда, в последние годы в тайге происходили заметные изменения. Истерзанные человеком, пожарами и шелкопрядом леса погибали на корню, на больших площадях.

Когда-то многочисленные в этих местах ручьи, болота и согры высыхали. Сама река Сочур пустела и мелела, образуя на огибнях мели, на перекатах невообразимые завалы. От частых ветровалов, как подкошенный, валился сухостойный лес, захламляя тайгу. По нескольку раз в год по тайге была большая миграция зверей и птиц. Лишь в Кедровой пади и Сосновой гриве еще теплилась маломальская жизнь. Сюда стали чаще наезжать люди. В поисках добычи они ехали на вездеходах, летели на вертолетах: брали все, что плохо хоронилось, бегало и летало.

Люди, как и звери, разные. Есть плохие и хорошие, добрые и злые. Это усвоил медведь Бэр. Он все чаще вспоминал бородатого доброго охотника, спасшего его от неминуемой гибели. Бэр помнил и вздымщика Тимофея, который долгое время заботился о нем, делился последним куском. Ему запомнился по-детски наивный, заразительный смех Вадима. Память хранила его бесхитростные шутки. Вдруг видел бледное лицо егеря, крикливых людей с перекошенными ртами, которые неделями выслеживали его, Бэра, травили собаками, стреляли. Шуму было много, но победителем выходил Бэр. Потому что он знал людей, предвидел их гуманные или грустные действия, мог сориентироваться, предугадать, откуда надо ждать опасности.

Особое место в памяти медведя занимали собаки. Не один раз друзья-лайки спасали его от неминуемой смерти. Он тонко чувствовал намерения чужих людей и чужих собак. Три года назад был глупым медвежонком. Он плохо разбирался во всех тонкостях суровой лесной жизни. Когда подобрали его бородатый охотник и вздымщик Тимофей, то все люди для Бэра были одинаково добрыми.

Эти приятные воспоминания выстроились в памяти, ставя в один ряд совершенно разные события, но объединенные добрыми делами человека.

В одночасье случилась беда – не стало Тимофея. Бэр с собаками Анчаром и Лапкой бродили по тайге в поисках пищи. Нападали на избушки лесных людей, выгребали последние продукты. Потом была облава со стрельбой из ружей и карабинов. Как память о злодеяниях людей осталась в плече медведя застрявшая пуля.

Бэр уводил собак от погони нехожеными тропами. Пули догоняли их и, не найдя цели, крошили кору деревьев, швырялись щепой. Раненый медведь, под покровом ночи трудно и долго шел в сторону Сосновой гривы. Встретила и спрятала родная тайга, знакомая ему каждой тропинкой, каждым деревом и кустиком. Разыгравшаяся пурга напрочь замела следы. В эти страшные часы Бэр понял: добро и зло уживаются рядом.

Назад дорога навсегда заказана. Под корнями векового дерева Бэр интуитивно стал рыть глубокую яму. Когда берлога была готова, он из-под снега надрал мха, наломал мягких пихтовых веточек и удобно умостился в ней. Анчар с Лапкой улеглись рядом. Спустя несколько дней голодные собаки покинули берлогу.

Вспоминая безвозвратное время, Бэр выпускал острые когти, готовый взорваться: шерсть на загривке поднималась, из гортани непроизвольно вылетал злобный рык. Как у человека, так и у зверя память с годами затушевывает события, но приходит время, когда наиболее значимый отрезок жизни восстанавливается, всплывает явью, рисуется видимой картиной.

Одаренный от рождения находчивостью, быстрым и острым умом, Бэр хорошо помнил случившееся. Никогда ему не забыть бородатого охотника, вздымщика Тимофея, насмешника Вадима, и верных друзей – собак Анчара и Лапку. Он сменил привычный образ жизни среди людей и давно уже стал диким медведем, бродил в поисках пищи по лесам, как и его сородичи – все медведи большой приенисейской тайги, но до сих пор презирал и боялся ружейной стрельбы. После случая на Сочуре, когда уходил от преследования, Бэр сторонился людей. В его памяти смешались тревожные, пугающие воспоминания и просто волнующие, щекочущие глотку, как водка, тоже связанные с человеком.

В полдень над тайгой закружили крупные липкие хлопья снега. Трава, кусты, ветви деревьев отяжелели. То там, то тут на деревьях под тяжестью снега обламывались ветки. Не стало слышно щебетания суетливых птиц. Зверьки залегли в дупла и норы – по такому снегу никто не выйдет на охоту из своего убежища. Мерно шумел лес.

В берлоге было душно. Пододвинувшись поближе к челу, Бэр положил голову на горку мха из мягких пихтовых лапок, приготовленных для затычки, когда наступят морозы, сладко задремал. Медведь чувствовал, что в природе наступают перемены. Недалек тот день, когда в тайгу придут морозы, он закроет чело и уйдет в долгую зимнюю спячку, позабыв на время неприятности и невзгоды. Но сейчас, когда в тайге тепло и еще открыто чело, надо быть начеку. Даже сквозь дрему медведь улавливал каждый звук, каждый шорох, любое постороннее движение. Здесь он слышит хорошо и дышится ему легко и свободно.

Вдруг в стороне от берлоги под мягкими лапами зверя скрипнул снег. А вскоре вдалеке послышался заливистый лай собаки. Бэр насторожился: голос лайки – чужой, не похожий на голос Анчара и Лапки. Значит, скоро придет человек с ружьем. Ведь собаки служат людям верой и правдой – он это понимал. Выйти из берлоги и расправиться с ними – безумство. И можно обмануть, бесшумно подойти с подветренной стороны, затаиться и одним ударом сильной лапы навсегда оставить врагов лежащими на снегу. Бэру такой прием не в новинку. Когда он ходил в поисках пищи по избушкам, то хорошо изучил повадки трусливых собак. Опасность заключалась в том, что за собаками обязательно придет охотник. Ему по свежему следу вытропить зверя не составит труда. И об этом Бэр знал. Опасаясь преследования, он не раз запутывал следы или мчался прочь, сломя голову, не чувствуя под собой лап. Сейчас предугадать ситуацию невозможно.

И все-таки Бэр решил затаиться. Он сполз на дно берлоги, прижался задом к отвесной стене. Снег перестал. Лес снова наполнился щебетанием птиц, но Бэр не обратил на это внимания. Его интересовали другие звуки: собачий лай и негромкий говор людей за берлогой.

– Не отставай, папаня. Собаки, наверное, соболя держат.

– Ково соболя! По лаю слышу – белка.

– Хоть и белку… Все одно в сумку.

– Ишь, охотник! Намострячился, стервец. Отца скоро переплюнешь. Молодцом, Ванька. Так держать!

– Лялякай меньше. Шевели броднями, – торопил Ванька. Легко перепрыгнув через колодину, он плашмя растянулся на снегу.

– Ты чо?! – изумился отец. – Мослы переломишь…

– Сапоги скользнули. Глина какая-то! Свежая, папаня.

– Стой! – ошпарено вскрикнул Архипов. – Берлога, однако. Встань за дерево.

Ванька попятился к толстому кедру, вскидывая наизготовку мелкокалиберную винтовку. В сердце почувствовал волнение, в руках – дрожь.

– Русским языком говорил: карабин возьми, мать твою в душу. Все своевольничаешь, по-своему норовишь, – ругался Архипов, на ходу перезаряжая ружье. – Счас я его турну, изувера. Разлегся на дороге.

Медведь забеспокоился. Конечно, он не понимал, что происходило наверху. Но почувствовал в голосах людей угрозу. Там ругались. Что-то знакомое угадывалось в грубом голосе. Расплывчатые воспоминания шевельнулись в его зверином мозгу. Что-то далекое и неприятное смутно всплывало в памяти. Четкий зрительный образ не возникал, но тем не менее грубый голос напоминал минувшее неприятное время. Он решил посмотреть на человека – не ради встречи, а ради любопытства.

Человек стоял чуть в стороне от берлоги, держа в руках ружье. Другой, щуплый подросток, спрятался за деревом, бросая испуганный взгляд то на человека с ружьем, то на него, Бэра. В эту минуту встретились глаза охотника и зверя. Зверь добродушно смотрел на людей, не понимая, что они намерены делать и что от него хотят. Бэр снова вспомнил бородатого доброго охотника и вздымщика Тимофея, и его с необычайной силой потянуло к незнакомому человеку. Сейчас охотник молчал. И его короткие резкие слова, сказанные недавно, в памяти медведя приутихли. Он хотел мира и уже подался из берлоги. И в следующую секунду увидел уже другие глаза охотника, жгучие, ненавидящие всех и вся. Он не колебался перед выстрелом, готов был убить все живое в лесу. Бэр, увидев направленные на него черные глазки стволов, понял это. Бежать было поздно, да и в берлоге не спрятаться, и он, напружинив тело, приготовился к неприятной встрече, чтобы молниеносным прыжком достать ненавистного человека, опрокинуть его навзничь, смешать с талой землей.

В это время ударил выстрел.

Архипов видел, что медведь ткнулся клыкастой пастью в землю и остался лежать не шелохнувшись. От его головы плыло алое пятно. Для уверенности он нажал на другой спусковой крючок ружья, но выстрела не последовало. Осечка! Архипов поздно спохватился, что давно не перезаряжал пулевые патроны – подмоченный порох отсырел и слежался. Без опаски подвигаясь к зверю, он на ходу стал перезаряжать ружье. Сияющий, как солнце в погожую погоду, Ванька оставил спасительное дерево.

В следующее мгновение Архипов остолбенел. На него летел разъяренный зверь.

Медведь, быстро очнувшись, почувствовал запах собственной крови. Пуля рассекла только кожу лба. От неожиданного удара Бэр потерял сознание. Но сильному организму зверя хватило несколько минут, чтобы очнуться и оценить обстановку. Недолгое оцепенение сменилось буйством.

Защищаясь ружьем от зверя, Архипов пятился к дереву, где стоял Ванька. Его лицо от испуга перекосило и обуял панический ужас перед неминуемой гибелью. Вспомнив о сыне, он закричал:

– Беги, Ванька. Беги прочь…

Медведь, выбив ружье, набросился на охотника, пытаясь разом расправиться с ним. Распустив могучие мускулы, он доставал его зубами, захлебываясь от надрывного рычания, словно проклинал человека, вставшего на его пути. Он мстил за свою дикую неровную жизнь, свою нелегкую судьбу, в которую вмешались люди. Зверь лапой, одним ударом, хотел прикончить ненавистного ему сейчас человека, как делал это Фур, как делала мать-медведица, расправляясь с добычей. Он рвал когтями одежду своего врага. Добирался до груди, спины. Вата телогрейки клочьями летела по сторонам. Зверь злился и рычал, пытаясь добраться до тела охотника. Он видел бешенные от страха глаза, чувствовал слабое сопротивление рук, слышал на своем теле легкие порезы ножа и не мог остановиться.

Остановился лишь тогда, когда охотник, упав навзничь, уткнулся лицом в снег. Он лежал без движения и уже не дышал. Зверь вернулся к берлоге, остановился у чела, печально посмотрел во внутрь и снова уставился на человека. Тот приподнял голову. И снова встретились ненавидящие жгучие глаза человека и зверя.

Архипов, вздрогнув телом, прикрыл голову уцелевшей рукой. Другая была бесчувственной. Охотник истекал кровью. Выразительные глаза зверя говорили: зачем потревожил меня? Я мешал тебе? Видишь, что получилось.

Безучастный зверь направился в густой пихтач. Потревоженный человеком, он больше не вернется в свою берлогу. Уйдет подальше от беды, оставив навсегда Сосновую гриву. В Кедровую падь тоже тропы нет. Там территория сильного Фура, оставленная ему матерью-медведицей. Возмужавшие медведи родства не признают. В тайге владыка сильный. Каждый зверь в смертельной схватке отчуждает себе территорию. Нет у Бэра больше своей земли, где бы он зимовал спокойно, где бы боролся за продолжение медвежьего рода-племени.

Услышав выстрел, крупный кобель оставил затаившуюся белку, кинулся со всех ног на помощь к хозяину. Подбегая к берлоге, услышав звериный рев и чужой неприятный запах, насторожился, зарычал.

Бывалый охотничий пес не боялся медведя. Не раз с хозяином они ходили на берлоги. Не боялся он зверя тогда, когда охотник был рядом. На этот раз хозяин лежал, распластавшись на земле. Пес решительно не понимал, что здесь произошло. Он обнюхал охотника и почувствовал на нем запах медведя. И удивился, почему хозяин пропах зверем? В то же время испугался крови, испугался грозного зверя, который в любую минуту мог оказаться рядом. Поджав хвост, он заскулил.

Тотчас же рядом появилась породистая сука. Она тоже ощетинилась и, заливаясь громким и злобным лаем, бросилась по медвежьему следу. Пес устремился за ней.

В густолесье они настигли медведя. Большой черный зверь умеючи отбивался. Он не бежал, как делают это другие звери, а, прижавшись задом к дереву, мощными лапами пытался ухватить зазевавшуюся собаку. Скоро собаки позабыли про опасность, но медведь не давался. Неожиданным ударом по голове Бэр свалил одну из них. Уже мертвую, подбросив в воздухе как пушинку, разорвал пополам.

Бэр понимал, что может убить и другую собаку, но скоро здесь обязательно появятся люди с ружьями. Он помнил, что они всегда приходят на лай охотничьих собак. И он быстро скрылся в лесу.

Оставшись один, растерянный пес бросился было в погоню за зверем, захлебываясь лаем, но уже близко не подступал и скоро отстал, опасливо оглядываясь назад. Он вернулся к берлоге, и как ни в чем не бывало, улегся на ней и стал зализывать раны.

– Ва-а-ань… – промычал Архипов, поднимая голову. Он отчетливо слышал, как собаки с лаем гнали в тайгу зверя. И убедившись в безопасности, с трудом поднялся, опираясь спиной о дерево. – Сы-ы-нок…

Ванька хоронился неподалеку под большим кедровым выворот-нем, стоя по колено в воде. Он видел, как медведь подмял под себя отца. Со страхом смотрел на летящие по сторонам останки разорванной медведем суки. Одна часть упала рядом с ним.

Перепуганный до смерти, Ванька ненавидел зверя, но отчетливо осознавал, что сам в эти минуты был жалок и беспомощен. Он знал, что стоит ему выдать себя, как тут же станет жертвой разъяренного медведя. И, втиснувшись в углубление, к счастью, сотворенное для него самой Природой, он в ужасе ждал своей участи.

Спокойный вид кобеля сказал ему, что медведь далеко. Теперь, когда зверя не было рядом, он, опасливо осмотревшись, со всех ног ринулся к отцу.

Глаза парня расширились. На левой стороне головы отца зияла большая рана. Содранная кожа свисала гармошкой. По ней на белый снег ручейками струилась кровь. Рука безвольно болталась, и сам он еле держался на ногах, здоровой рукой придерживаясь за дерево.

– Папаня-я-я… – завыл на весь лес парень, позабыв про опасность, которая могла прийти в любую минуту. – Папаня-я-я…

Ослабевший Архипов приоткрыл глаза, прошелестел губами:

– Тише… Он вернется.

– Папаня, – рыдал Ванька, захлебываясь слезами.

Его трясло. Он растерялся и не знал, что делать, как поступить.

– Заряди ружье, – догадался он по губам отца. – Сними рубаху. Перевяжи. Торопись… Не выдюжу до избушки.

Пес подошел к хозяину и, пытаясь заглянуть ему в глаза, лизнул руку, словно успокаивая: мол, все обойдется, сам такое затеял.

В тайгу опускались сумерки. Густыми кронами шумели высокие сосны. Вызвездило. Подмораживало. В северные края скорыми шагами спешила зима, долгая, суровая. Ее причудам и выдумкам в урочище Сочур не будет ни предела, ни числа.

Глава XVII. Встреча на Путике

Если бы Маркелычу сказали раньше, что такое с ним случиться на охотничьей тропе, он бы этому не поверил. Впрочем, он и сам не мог предположить и даже не допускал мысли, что тайга с ним так обойдется. Каждый день, каждый час, каждую минуту подстерегает охотника опасность: за любым деревом, колодиной, в гари, на болоте. Да мало ли с какой стороны караулит беда, когда промысловик один на один остается с тайгой. Счастливого случая ждать не приходится. Надеяться здесь не на кого: рассчитывать надо только на себя, на свои силы, выносливость, опыт и сноровку.

За годы, проведенные в тайге, Маркелыч видел и испытал многое. Заезжая одиночкой в тайгу, полагался на свой крепкий организм: сильные ноги, пытливый и разносторонний ум, не знавшее усталости тело. На путике, на тропе, на реке, у костра был как дома. Даже в экстремальной ситуации находил оптимальное решение, которое определяло исход дела. Но чтобы вот так бросить на тропе сломанные лыжи, по пояс проваливаясь в снег, брести до избушки, а иногда и ползти – Маркелыч такого не припоминал.

Последние полтора месяца дальние тропы измотали охотника – зверь ходил широко, часто меняя места обитания. В поисках добычи Маркелыч забирался в самые глухие непролазные чащи. Всюду лежал нетронутый лапами зверей снег. Тайга казалась безжизненной, необитаемой. Ему было страшно за завтрашний день.

Не от физического перенапряжения устал охотник, а от морального неудовлетворения, от одиночества. Когда случалось ночевать в базовом зимовье, по вечерам включал радиоприемник, подолгу слушал живую речь диктора, наслаждался музыкой. Маркелыч анализировал события, происходящие в мире: Чечня, Босния, Таджикистан, забастовки, катастрофы… И от этой информации ему становилось вовсе горько. И мысленно он был дома, с семьей. Иногда на душе было покойно, но в минуты отрешенности ему не хватало простого человеческого слова, которому дома он мало придавал значения. Слово ценится тогда, когда человек долгое время остается наедине с собой, своими мыслями, думами и переживаниями. Когда отчаяние и безысходность терзают душу, сосут, как пиявки, сердце.

Но как бы охотника не томило одиночество, он не торопил время, не разменивался по пустякам, приберегал нервы и как мог, старался сдерживать свое неуемное желание встретиться с семьей.

Судьба была благосклонна к нему. Он занимался в жизни тем, что нравилось ему, к чему лежала душа. С детства знал ружье. И вот пришло время, когда он по-настоящему увлекся охотой, а позже стал промысловиком. Опыт приходил с годами. У Маркелы-ча были свои взгляды на жизнь, свое мировоззрение. Он утверждал, что космонавтом не любому дано родиться, но и профессия охотника-промысловика не каждому по зубам. По первому снегу с усердием добывал белку, тропил зверя, с удовольствием обихаживал многокилометровые путики. Все делал добротно, с присущим ему рвением. В избушку приходил затемно. Случалось, что запаздывал и не успевал вовремя добраться до зимовья. Тогда выбирал в тайге высокое сухое место, добывал дрова, разводил костер. Долгими ночами охотнику стенами служит тайга, крышей – звездное небо, а постелью – мягкие пихтовые ветки. Маркелыч пробовал коротать длинную темную ночь у нодьи. Он любил яркий костер, хорошо отдающий жар. Сон на ночлеге прерывист и тревожен. А ночь бесконечно долгая и холодная.

Привалившись спиной к дереву, Маркелыч перебирал в памяти события последних дней. Он сидел на снегу и не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. В гриди гулко колотилось сердце. Но мысли были последовательны Удача, сопутствующая охоте, вдруг отвернулась. Добыча ускользнула из рук. Казалось, что зверь уже вытроплен, но в последний момент уходил. Неудачи следовали одна за другой: то вставшее на пути дерево, то густая хвоя, то упавший с ветки ком снега, а то и просто неизвестно откуда появившийся сучок мешали охоте.

Пустая трата времени тревожила охотника. Он чувствовал себя не только уставшим, но и опустошенным, изуродованным тайгой. Охотничий сезон не долог. Маркелыч пытался успокоить себя, снова и снова настраивался на рабочий ритм: вставал на лыжи и с надеждой брел в тайгу, выслеживал зверя, скрадывал птицу.

Маркелыч последние дни поднимался чуть свет. На скорую руку пил чай, спешно собирал немудреный обед и шел «поднимать» капканы. Но как бы он обстоятельно и детально не обдумывал новый маршрут, сам же часто изменял его – в тайге все предугадать невозможно. Всюду охотника поджидает неизвестность.

Последней каплей была потеря молодого и сильного кобеля. Найден превосходно ставил зверя. Охотник ценил в нем хорошие рабочие качества. Но вместе с тем кобель был хитер и коварен. Иногда он раздражал охотника: на лету хватал подстреленную белку и уносил из-под носа, глотая на ходу. Были минуты, когда Маркелыч уговаривал, убеждал непослушного кобеля, но терпению приходил конец, и он его строго наказывал.

Правду говорят, что ружье раз в год само стреляет. Разгневанный Маркелыч мчался по чаще за собакой, которая уносила очередную добычу. В азарте погони, он забыл о другом курке ружья, взведенном впопыхах. Случайный, но роковой заряд дроби достал Найдена на полпути.

Склонив голову над кобелем, охотник плакал. Плакал горько, навзрыд. Жалился тайге на нелегкую судьбу, безысходность, утрату друга.

В вершинах деревьев расходился ветер. Лес качался, и стыло скрипел. Стремительные вихри поднимали клубы снега, метались по болоту, с разгона налетали на маячившую в сумерках избушку. Она, то терялась из вида, то снова появлялась, мрачная, холодная, но такая желанная.

Охотник смотрел на зимовье уставшими глазами, утешая себя: «Ничего… Отдохну… Доберусь!..» Протянуть бы руку и открыть дверь. Но Маркелыча и избушку разделяют пять десятков тяжелых метров. Уже более получаса он беспомощно сидит на снегу.

Маркелыч чувствовал, как быстро остывает вспотевшая за дорогу спина, немеют ноги. Тяжелеют веки, неудержимо клонит в сон. Устал. Смертельно устал. Таежник знал, что стоит ему хоть немного расслабиться, и он уже никогда не поднимется. Пересиливая сон, он перебирал в памяти события последних дней, старался взбодриться, набраться сил.

Ухватившись руками за холодное дерево, охотник с трудом поднялся и, сделав несколько мучительных шагов, снова опустился на снег. Оставив мешавшее ружье, пополз. Снег леденил руки – они онемели. Охотник попытался натянуть рукавицы – не получилось. Намокшие за день, они смерзлись и стали похожи на комья льда.

Сунув руки за пазуху, Маркелыч пошевелил непослушными пальцами. Огляделся… Над ним смыкались высоченные сумеречные вершины елей и пихт, образуя непроглядную крышу. Вокруг стояли стылые деревья, а впереди маячила желанная одинокая избушка.

Маркелыч корил себя: как он, опытный таежник, не мог рассчитать свои силы, не мог остановиться, преследуя раненого зверя. Он мог «добрать» его на другой день. Опомнился лишь тогда, когда споткнувшись, подвернул ногу. Подбитая камусом лыжа переломилась пополам. Он бросил лыжи, и, опираясь на палку, с трудом побрел по глубокому снегу к избушке. К концу пути силы были на исходе. Надо было остановиться, вскипятить на костре чай – короткий отдых восстановит силы, и снова брести до желанного зимовья. Но времени терять не хотелось – избушка, как ему казалось, была рядом… А теперь он не мог не только идти, но даже пошевелиться не мог. И не в силах было что-либо изменить.

Невыносимо мучила жажда. Он хватал ладошкой снег, с жадностью толкал его в рот, сосал влажные холодные комочки, но напиться не мог. За день организм ослаб, изошел потом. Маркелыч понимал, что, как бы ему не хотелось пить, нельзя поддаваться соблазну горящего нутра, ведь даже горсть снега слабит обезвоженный организм, но удержаться не мог.

Охотника начала мучить навязчивая мысль. Ему казалось, что все время, пока он брел по тропе, его кто-то сопровождал. Особенно остро преследовал чужой острый взгляд на путике, который проходил по густым пихтачам. На болоте он чувствовал себя спокойнее и увереннее. Но стоило ему очутиться в густолесье, пристальные глаза снова начинали преследовать его. Маркелыч боролся с собой, а успокоиться не мог. Замирая на полушаге, он оглядывался назад, озирался по сторонам, вслушивался в тайгу.

Лес шумел. С разлапистых ветвей елей и кедров большими комьями на землю падал снег. Охотник пристально всматривался в просветы между деревьями, но видел только затуманенную даль заснеженной тайги, да стылый качающийся лес.

Вот и сейчас, когда до избушки остались считанные десятки метров, он чувствовал на себе все тот же испытующий взгляд. Маркелыч знал, что интуиция никогда не подводила его. Нет, это не наваждение, мучительно думал он, осознавая свое незавидное положение. Начал припоминать: последние дни путик не раз пересекал медвежий след. От этой мысли его покоробило, стало зябко, неуютно и тоскливо. Сердце заныло. Шатун! Но тут же успокоил себя: «Откуда ему взяться в позднее зимнее время? Обознался? Ошибся следом? Пусть даже и шатун. У медведя своя дорога, а у меня – своя». Но знал, что обманывает себя.

Маркелыч прикрыл глаза. Он крепился, старался не поддаться страху, заполнившему грудь. От нового чувства ему стало дурно, но, собрав силы, он попытался действовать, шевеля руками и ногами.

Маркелыч понимал, что дальше оставаться без движений нельзя: замерзнешь. Холод забирался под телогрейку, возвращал его к действительности. Подумал, что отдохнет немного и поползет по снегу – любыми путями он должен добраться до желанного зимовья.

Он приподнялся и вдруг рядом услышал скрип снега и глубокий вздох. Перед ним стоял большой медведь. Зверь с любопытством смотрел на человека. Ружья не было. Медведь был так близко, что он лицом почувствовал его прерывистое дыхание. А в груди отрывисто колотилось сердце, но не его, Маркелыча, а, казалось, он слышит сердце зверя. Он непослушными пальцами нащупал ручку ножа, но она выскользнула, и нож никак не вынимался из плотных ножен, обтянутых кожей.

Господи! Когда исчезнут этот кошмар и наваждение. Он беспомощно откинулся на снег и уставился на зверя, отыскивая его глаза. В них не было звериной злобы, а угадывалось сочувствие, сострадание и боль. Охотником овладела тупая апатия и безразличие.

И вдруг Маркелыч почувствовал, как теплый и влажный язык зверя коснулся его щеки. Громадным усилием воли он снова открыл глаза и встрепенулся от мгновенно озарившей его мысли:

– Кешка!

Пережитый страх отнял последние силы. Равнодушно и спокойно ждал развязки, не надеясь на благополучный исход. Он был готов ко всему. Чему быть, того не миновать!

Зверь глубоко вздохнул и лег рядом с охотником, положив тяжелую голову на вытянутые лапы. Голова и шерсть были седы от инея. Он, видно, тоже устал. Глубокий снег не под силу даже сильному медведю.

Ночь сгущалась. По тайге беспрепятственно гулял холодный ветер. Небо прояснилось. Обрывки стремительных туч то прикрывали половинчатую луну, то, освободив ее от мглы, позволяли ей лить мутный свет на пригорюнившийся лес, охотника и зверя.

Густая шерсть зверя спасала от холода. Согретый телом медведя, Маркелыч пошевелился, нащупал лежащую рядом палку, на которую опирался в пути. Его движения были вялы и замедленны. Но появилась надежда. Сделав мучительное усилие, он поднялся на ноги, но провалился по пояс в снег. Выбравшись из сугроба, охотник шагнул вперед, пошатнулся. Ухватившись за дерево, удержал равновесие, снова сделал шаг. Нечеловеческими усилиями, собрав всю волю, прошел несколько метров. Сердце бешено стучало. В глазах потемнело. И хотя холодный ветер пронизывал тело, поп застилал глаза.

Медведь тоже поднялся. Он смотрел на охотника и видимо, не знал, что делать: идти за ним или повернуть в тайгу.

– Ну, что уставился? – грубо спросил Маркелыч. – Вишь, не могу. Топчи тропу!

Оставляя широкую борозду в глубоком снегу, зверь направился к избушке. Почувствовав под ногой тропу, охотник понял, что можно идти, но ноги не слушались, силы были на исходе. Он сделал неуверенный шаг… другой. Затем бессильно опустился на колени и, судорожно хватаясь руками за снег, пополз.

– Господи! Неужели избушка!?

Толкнув дверь, охотник перевалился через порог. Отдышавшись, положил в печь несколько сухих поленьев, поджег бересту и в изнеможении откинулся спиной к стене. Когда ровное тепло разошлось по избушке, он на четвереньках добрался до нар, вполз на них и, уткнувшись головой в подушку, мгновенно заснул.

До утра Маркелыч спал как убитый.

На улице морозно. Щебетали зимние птицы. Над тайгой весело светило солнце. Тысячи радужных искр сверкали и переливались на нетронутой снежной целине. Только в сторону Кедровой пади шла глубокая и широкая борозда, оставленная ночью медведем и человеком.