Текст книги "Стынь неба осеннего"

Глава XIV. Колдовское слово

Вздымщик Тимофей Верстаков, задумавшись, стоял на берегу реки. Набрав в ведра воды, он поставил их на жухлую траву и снова стал смотреть на темную воду. Стремительный летом Сочур к осени будто приостановил свой бег. У берегов узкими извилистыми лентами протянулись первые забереги. На плесе кружила шуга. Утомившаяся река с нетерпением ждала морозов, чтобы с холодами спрятаться под толщей льда, передохнуть от моторных лодок, катеров, мазута, от наезжих людей, их пустословия, хвастовства и брани; от долгой изнурительной работы, недомогания и насилия.

Устал и он, Тимофей Верстаков, от одиночества, безысходности и обыденности. Несколько лет назад приехал он сюда, в Сибирь, примчался с теплой Кубани, чтобы заработать денег и вскоре вернуться к семье, к милой Ирине. Не считаясь со временем, много работал, откладывая в сберкассу, заработанную честным трудом копейку. Жена скучала, жаловалась на одиночество, с нетерпением ждала его домой. Скучал и Тимофей. Но платили хорошо. И он оставался в тайге. Поначалу все шло ладно, катилось как по маслу. Но в один день, когда перестройка в стране и сюда протянула руки, лопнули мыльным пузырем пропитанные потом тысячи.

Северное предприятие перестало добывать живицу; изворотливые чиновники не дремали: воровали, тащили, кто сколько мог. Работающие вздымщики стали безработными. Некуда пойти. Некому пожаловаться.

Тимофей крепился. Жил в тайге, жил и надеялся, что все образуется, скоро вспомнят о таких, как он. Но темные тучи сгущались. Северное предприятие обанкротилось. Тимофей стал никому не нужен. О нем, и таких, как он, теперь вовсе забыли.

Тимофей как неприкаянный ходил вокруг избушки и понимал, что в тайге оставаться больше нельзя. Он мучительно искал выход из создавшегося положения, но ничего не мог придумать. Работы не стало. «Где взять денег на дорогу? Украсть? Ограбить? Убить? Чего не хватало, – размышлял он. – Что делать?»

Тоскливо ныло сердце. Он готов был взвыть от отчаяния. С нетерпением ждал морозов. Наладится зимняя дорога. Придут первые лесовозы. И тогда уж… Очень хотелось повидать Маркелыча. Он поможет. И чтобы совесть была чиста перед собой и Богом, передать ему двух собак-лаек, кошку Мурку и медведя Кешку. Тимофей сколько раз порывался уйти до города пешком, но животные повязали по рукам и ногам. Держали его.

Но вместе с тем они сглаживали его одиночество, а в минуты душевного отчаяния заставляли действовать и думать. Думать о том, как выжить в безлюдной тайге, где добыть пропитание.

Ветер трепал смолянистую с проседью бороду Тимофея, его обветшалую одежду. Он с грустью смотрел на темную осеннюю воду и видел там печальное лицо Ирины. Оно колыхнулось на волне и снова застыло. Осуждающе посмотрели на него грустные глаза жены. Шелестя бесцветными губами, Ирина спросила: «Скоро?» Но вспыхнувшая вечерняя заря и отблески закатного солнца растворили ее бледное лицо.

«Наверно, скоро», – чуть слышно ответил Тимофей. И… вдруг радость кольнула сердце. Маркелыч! Он рядом, в избушке!

Маркелыч – умный мужик. Слов на ветер не бросает. Поймет. Обязательно поймет и поможет ему, Тимофею. Надежда оживала в его душе. Охотник принес с собой в безлюдную тайгу свет, рассыпал его по темной избушке, по угрюмым берегам Сочура.

Тимофей улыбнулся. Улыбнулся впервые за много месяцев одиночества. И, подхватив ведра, он помчался бегом на угор.

Возле избушки вздымщика ожидал неизвестно откуда появившийся Вадим Щербак. Тимофей понял, что тот расстроен и зол. Глаза его недобро горели, подбородок, заросший редкой взлохмаченной рыжей бороденкой, нервно подергивался. Впалые щеки бледны. Сам он небольшого роста, худ и слаб; из-под застиранного свитера килем выпирала грудь, как у тощего петуха.

Вадим жил на соседнем участке, в пяти километрах от Тимофея, и тоже был забыт северным предприятием. Безысходность удерживала вздымщика в тайге, и он, как голодный волк в поисках удачи, рыскал по лесу с расхлябанным одноствольным ружьишком. Чтобы не умереть с голода, выслеживал птицу и зверя. Но сочурские леса, как и вся приенисейская тайга, оскудели, были пусты и безжизненны.

– Я тя предупреждал, Тимоха. Добром просил: привяжи свово грезу, – сверкая глазами, выговаривал Вадим. – Тебе хошь кол на башке теши.

Тимофей догадался. Вон что привело Вадима на ночь глядя. «Лучшая защита – нападение», – решил Тимофей. Придав голосу как можно больше строгости, посмотрел в упор на гостя, спросил:

– В чем дело?

– Медведь был в избушке!

– Причем здесь я? – притворился Тимофей. – Мало ли в лесу зверя!

– Твой медведь.

– Меченый он?

– С собаками… Последнюю муку выгреб.

– А была она у тебя?

– Конечно, была, – запальчиво выговаривал Вадим. – Пакостит зверь. Сколько терпеть! Предупреждаю последний раз: пристрелю.

– Попробуй, – ответил спокойно Тимофей, ставя на лавку ведра.

– Ему сам черт родня, – укротив пыл, уныло проговорил вздымщик. – Шастают втроем по тайге: собаки и он. Будто родились в одном гнезде. Мои-то гонят медведя, а твои не дают. Слово знаешь?

– Знаю… – невозмутимо ответил Тимофей.

– Научи! – попросил Вадим, тяжело вздыхая.

Тимофей загадочно улыбнулся:

– Как-нибудь в другой раз. Гость ждет.

Маркелыч в избушке готовил ужин и слышал перебранку вздымщиков. Подстрелив по дороге пару рябчиков, собирался сварить суп на костре. Маркелыч любил готовить дичь. Кухню у костра считал своим делом, не доверял никому. Для такого блюда, как суп из дичи, носил с собой морковку. Сделав из березового прута вертел, палил на костре птицу, потом тщательно ощипывал оставшиеся перышки. Ждал, когда забурлит в котле вода, сварится белое мясо. Позже бросит туда картошку, морковку, мелко накрошит лук. Не забудет и про лавровый лист. Все это долго парится на веселом огне. Пробуя варево, он от удовольствия жмурился.

Ароматный суп, да еще у костра, с аппетитом уплетали за обе щеки попутчики, нахваливая повара. Просили поделиться опытом. Обычно Маркелыч отмалчивался. Ведь весь секрет состоит не в знании таежной кухни, а в жарко пылающем костре и удивительных свойствах свежего мяса боровой дичи. Не у каждого получается такой деликатес!

Вздымщики разговаривали уже мирно. Маркелыч понял, что речь шла о медведе. Он и сам шел туда только за тем, чтобы увидеть Кешку. Тридцать километров тайги для охотника не расстояние. Узнает ли Кешка его?

…Желтое пламя керосиновой лампы отбрасывало на стены избушки длинные уродливые тени. Жаром тянуло от печки. Несмотря на убогость обстановки, в избушке было уютно. Трое мужчин с жадностью ели суп.

– Я не шучу, Тимоха, задумчиво пробормотал тощий вздымщик.

– И мне не до шуток, – ответил Тимофей, строго посмотрев на гостя. – Мне не резон ублажать тебя, Вадим.

– Не жалко Кеху?! – удивился вздымщик, подсовывая Тимофею пустую кружку. – Сказал же… Попробуй.

– Не будем воду в ступе толочь, – вальяжно откинувшись к стене, отмахнулся Вадим. – Не возьму грех на душу. Лучше плесни пять капель. Так захорошело!

– С этого бы и начинал, ухмыльнулся Тимофей. Он взял в руки бутылку, приподнял ее на уровень глаз, стал разглядывать этикетку, будто подчеркивая этим, что решено еще одно важное дело. Разлил по кружкам.

Выпили. Похлебали суп.

– Где нашел медвежонка? – спросил Вадим.

– Долго рассказывать, – сдержанно ответил Маркелыч.

Тимоха говорит, что много бумаги на тебя извели?

– Еще бы. Ведь Витюховский премию получил.

– Даже так!

– А ты как думал? По протоколу я берлогу разорил.

– Во дает! – не переставал удивляться Вадим. – Ну и твари!

– Не жалеешь теперь? – спросил Тимофей, пристально посмотрев в глаза охотнику.

– О чем?

– Несправедливость…

– Где сегодня взять правду? Везде одинаково. Да и придурков хоть отбавляй. Не поймут никак они, что на все добрые дела бумаги не хватит. Но ничего: Бог шельму метит, – задумчиво ответил Маркелыч. – Жизнь рассудит, каждому выдаст по заслугам.

Тимофей отложил ложку и, подперев голову рукой, опустил глаза. С трудом подбирая слова, тихо заговорил:

– Не хотел сейчас говорить тебе, Маркелыч, но придется. Домой я собрался. К себе, на Кубань. Надоело все. Веришь? Теряю здесь и себя, и семью. А дальше что?

– Правильно решил, – согласился охотник. Он придвинулся к Тимофею. – Правильно. Помогу деньгами.

Тимофея будто подбросило – он не ожидал такого ответа. Глаза заблестели. По впалой щеке скатилась скупая слеза. Он таился долго, вынашивая в себе терзающую его мысль. Язык не поворачивался просить деньги. Но видно пришло время, когда стало невтерпеж. И он, задохнувшись, запальчиво выплеснул:

– Не до жиру, быть бы живу.

Думая о предстоящей разлуке с животными, с размеренной и уже привычной жизнью в тайге, Тимофей нахмурился. Глаза его затуманились. Кисло улыбнувшись, он низко опустил над столом курчавую темную голову. Ему давно приглянулись северные места, но как магнитом тянуло домой, к семье.

– Ну-ну… – смутился Маркелыч.

– Кешка! Собаки! Куда их? – дрогнувшим голосом спросил Тимофей.

Маркелыч с благодарностью посмотрел на него:

– Пристроим…

Будь при этом разговоре Кешка, он, наверное, понял бы настроение людей, забеспокоился. Животные хорошо разбираются в интонациях человеческого голоса. У них более обостренное восприятие. Зверь понимает человека, чувствует его настроение, а по глазам – угадывает намерения.

Вадим же был сейчас словно на далекой планете. О чем-то сосредоточенно думал. И вдруг его желтые щеки зарделись. Он оживился. Изредка поглядывая на койку, Вадим щурил узкие озорные глаза. Оскалив в кривой улыбке редкие неровные зубы, неожиданно громко крикнул:

– Мурка, браги хочешь?

Блаженно растянувшаяся на койке кошка подпрыгнула, стукнулась о стену и, как мячик, бросилась под койку. Вскоре оттуда послышалось недоброе мяуканье.

Дергая плечами, Вадим сучил под столом тощими ногами и скулил, как щенок, оторванный от сосков матери, захлебываясь, пуская слюну изо рта, отчаянно мотал взлохмаченной головой.

Тусклый огонь в лампе взметнулся и погас.

Тимофей беззлобно выругался:

– Потеха ему… Еще летом напоил до одури Мурку брагой. Теперь, когда кошка увидит его, то не знает, куда деваться. Дай спички!

В окно смотрела мутная луна. Она брюхом лежала на вершинах дальнего леса. На темном небе рассыпались редкие звезды.

В полутемной избушке сидела развеселившаяся компания. Мужики много пили, хорошо ели, смеялись и шутили, перебивая друг друга. Если бы кто посмотрел на них со стороны, то подумал, что у этих людей все ладится в жизни, не знают они забот, и невзгоды обходят их стороной.

И вдруг все разом примолкли. В избушке со скрипом распахнулась дверь. Через порог перевалилась большая темная туша. При слабом свете лампы ее маленькие острые глазки сверкнули и, поднявшись на задние лапы, волосатая гора направилась к столу, чуть ли, не задевая большой головой низкий потолок избушки. Это был Кешка.

Увидев медведя, Маркелыч обрадовался. Неуемный Вадим хитро ухмыльнулся. Его точно ветром сдуло с табуретки. Широко раскинув руки, он пошел к зверю.

– Здорово, Кеха. Жрать захотел? Проходи. Выпить хочешь?

Медведь будто понял и, как бы соглашаясь, качнул большой головой, приоткрыл пасть и направился к столу. Как человек, он заграбастал лапами чашку, залпом выпил наваристую жижу. Затем понюхал кружку. Лизнул ее. Швырнул на пол. Недовольно заурчал. Надули!

За кружкой полетела под стол пустая посуда. Кешка затевал скандал.

Маркелыч с любопытством смотрел на зверя. За последнее время он сильно вырос и уже походил на взрослого медведя. Охотник приподнялся и, улыбнувшись, протянул медведю руки:

– Не узнаешь?

Кешка небрежно оттолкнул охотника. И протянул лапу к пустой бутылке. Здесь ему тоже не отломилось. Фыркнув, удрученно подошел к Вадиму и, опустив лапы, мурлыкая, стал жаловаться на судьбу, на людей, обманувших его.

– Не горюй, Кеха, – успокаивал вздымщик зверя. – Это дело мы поправим. Нальем стопарик. Вместе вжарим за спасение твово спасителя. Банкуй, Тимоха. Еще не вечер. А если вечер, то не ночь, – озорно блеснув глазами, попросил он Тимофея.

И не дождавшись его согласия, Вадим распечатал бутылку водки, собрал с пола кружки, разлил. Одну подал медведю. Кешка с жадностью набросился на зелье. Он смачно чмокал губами, качал головой, довольно жмурил глаза.

Вадим, стукнув ладошками по лоснящимся штанам, пропел:

– Ах вы, сени, мои сени…

Медведь прошелся по избе на задних лапах, выражая наклонами головы, неуклюжим потаптыванием, неторопливыми движениями неутешную грусть. Казалось, и глаза его повлажнели, и по бугристым щекам потекли слезы.

Эта сцена до глубины души тронула Маркелыча. Он растроганно смотрел на спектакль, исполняемый зверем и человеком, готов был сам подпевать, даже выйти на круг, чтобы поддержать танцующих.

И снова, как в минуты большой удачи, его сердце заходилось от восторга, умиления и благодарности к лесным людям, людям незавидной судьбы. Они беспредельно просты, скромны и бескорыстны.

Прошло более года с тех пор, как Маркелыч хлопотал над больным медвежонком. После отъезда Витюховского он, обливаясь потом, прокладывал по глубокому снегу лыжню до Сочура. Потом просил Тимофея до поры, до времени схоронить у себя медвежонка. Затем, вернувшись к себе, в зимовье и по схваченной морозом лыжне повел малыша к вздымщику. К этому времени Кешка стал выздоравливать. Не хотелось ему оставлять нагретого места под нарами – зверь находился в полусне. Медвежонок артачился, показывал зубы, отбивался лапами. Идти вовсе не хотел. Ревел на всю тайгу.

Долгой показалась Маркелычу дорога. Связав бечевкой лапы медвежонка, он упаковал его в объемистый рюкзак. Тяжелым был звереныш. Охотник делал частые остановки. Привалившись плечом к дереву, быстро курил. Немного отдохнув, снова упорно шагал по лыжне.

После Маркелыч часто навещал Тимофея. Каждый раз оставался довольный вздымщиком. Как мог, помогал безработному товарищу продуктами, провиантом. Тимофей не остался в долгу. Медвежонок рос быстро, набирался сил.

Незаметно пришла весна, а за ней и распутица. Маркелыч на последнем лесовозе уехал домой. Тимофей с Кешкой на все лето остались в тайге. Они дружно жили на берегу Сочура, поджидая с первым снегом возвращения охотника.

…Умирала ночь. Зарождалось утро. Луна давно обогнула Сочур и слабо высвечивалась на просветленном небе уже с фасадной стороны избушки.

Тимофей турнул вволю напившегося и навеселившегося Кешку в угол, на лежанку. Бросив спальник, растянулся во весь рост рядом с медведем Вадим. Уставший Маркелыч уткнул голову в подушку. Он смотрел на Вадима и думал, что своими бесхитростными шутками, заразительным смехом, вздымщик походил на мальчишку-подростка, а не на взрослого человека с незавидной судьбой. Никто бы не поверил, что он уже увидел жизнь во всех проявлениях. Много испытаний выпало на его долю: на себе почувствовал немало унижений и оскорблений. Здесь, в тайге, он был самим собой, таким, какой он есть, каким и должен быть свободный человек, зависимый лишь от обстоятельств: простым в общении с людьми, чистым душой и открытым сердцем.

Засыпая, Вадим придвинулся ближе к медведю, бросив руку на его толстую шею и, почмокав губами, забормотал:

– Мотри, Кеха, со мной не шути.

* * *

Вскоре тревожная весть, как быстрокрылая птица, разом облетела вздымщиков и охотников в низовьях Сочура: в тайге потерялся Тимофей. Пошел в тайгу и не вернулся. А по избушкам шастает медведь-оборотень с двумя собаками. Они изворотливы и неуловимы.

Маркелыча новость застала врасплох. Бросив промысел, он спешно собрался и пошел по геологическому профилю в сторону Сочура, где жил Тимофей. Путь до избушки вздымщика он обычно проходил за два дня, с ночевкой у костра. На этот раз хватило и дня. Правда, вышел из своего зимовья ночью. Другая ночь застала на берегу Сочура. Уставший, спотыкаясь и падая, не веря слухам, он шел в потемках с надеждой живым увидеть Тимофея, шел помочь ему в беде.

На снежный лесной склон охотник поднимался медленно и трудно, еле переставляя ноги. Избушка Тимофея будто срослась с темными снегами, словно затаилась в ожидании своей участи. Сонная тишина еще слабо дышала запахами медведя, собак и человека. Открытая дверь под взмахами ветра уныло скрипела, навевая тоску, терзая сердце охотника.

А снег все сыпал и сыпал, пряча следы зверя, следы человека надолго, может быть, навсегда.

Глава XV. Оборотень

Егерь Витюховский ходил по избушке, зябко поеживаясь, ждал, когда разгорятся дрова и будет тепло. Мокрая одежда холодила тело. Но вот печка весело загудела. Сухие кедровые дрова хорошо отдавали жар, ровное тепло стало быстро расходиться по зимовью.

Витюховский переоделся в сухую одежду, а мокрую раскинул у трубы. Сунул натруженные за день ноги в обрезки от старых валенок, подошел к столу. Налил полстакана водки, выпил залпом. Похрустел сухарями, посидел, раздумывая.

Его настроение поднималось. Он встал и прошелся из угла в угол, мурлыча под нос:

«По аэродрому, по аэродрому лайнер пробежал как по судь-бе-е-е…» Дальше слов Витюховский не знал. Да и зачем?!

А песни он любил. Задушевные, напевные. Они поднимают настроение. А если удача?!

«По аэродрому, по аэродрому…»

Он с удовольствием вспомнил утреннюю охоту. Лосиха, войдя во вкус, ломала осиновые прутики. А искусство охотника заключается в том, чтобы вовремя схорониться за деревом или выворотнем, не скрипнуть снегом, хорошо выцелить убойное место добычи.

– Тэрц… Тэрц!.. Есть! – чуть не вскрикнул от восторга Витюховский. Он снова плеснул в стакан водки, с удовольствием выпил и подумал: «За удачу все пьют, и драный, и сраный… Сам Бог велел пить за удачу. А особенно тогда, когда фортуна сама лезет в рюкзак. Пищит, но лезет… Вот оно, истинное счастье таежного бродяги, хранителя лесов!»

Тогуш-сеголеток не отходил от мертвой матери. Он тоскливо смотрел то на лосиху, неподвижно лежащую на снегу, то на человека, мчавшегося к нему с ружьем. Смотрел и не понимал: что произошло?

После выстрела тогуш долго мучился. Егерь помог ему успокоиться. Он с наслаждением по самую ручку всадил в горло зверя нож, провернул его, чтобы хлынула кровь.

«По аэродрому, по аэродрому лайнер пробежал как по судьбе…»

Витюховскому захотелось пить. Воды в ведре не оказалось. Чайник тоже был пуст. На улице ветрено и стыло. Егеря передернуло от мысли, что надо одеться, покинуть на время теплую избушку.

«Не жизнь – каторга, – уныло подумал он. – Здесь некому чашку с супом подать. Некого даже турнуть за водой. Дома баба на цырлах ходит. Каждое желание мужа считает за великое счастье. Любую тварь к послушанию с малолетства приучать надо, чтобы не брыкалась, знала свое место у шестка. И не пускала мыльные пузыри…»

Витюховский знал: ночью без чая не обойтись. Тело за день изошло потом. Нутро до утра будет полыхать жаром. Натянув куртку и сунув босые ноги в сапоги, он, поеживаясь, вышел на улицу. Далеко за Сочуром протяжно, пронзительно и печально выл одинокий волк. Безудержный вой летел над притихшим зимним лесом, над заснеженными полянами, над рекой и избушкой, заунывным отголоском терялся за Кедровой падью.

Егеря передернуло, стало жутко. И он подумал, что жизнь его, опасная и одинокая, похожа на волчью – никому не нужна. Годами рыскает по тайге, выискивает поживу, как тот кровожадный волк, а не найдет – растерзает ни в чем не повинного охотника и снова в тайгу на поиски добычи. Не пугают его проливные дожди, глубокие снега, ураганные ветровалы.

Витюховский хорошо знает свое дело – придраться к столбу можно. Не было у него ни стыда, ни совести, с молоком матери проглотил. Да и кому эта совесть нужна в нынешний алчный век? Выживает каждый, как может. Теперешняя непростая жизнь требует изворотливости и хитрости. А главное – бесстыжие глаза. С этим у него все в порядке.

Кинув на плечо ружье, он с ведром в руке спустился к реке. Курьи и заливы Сочура за один вечер затянуло ровным прозрачным людом, сквозь который при ясной луне кое-где виднелось темное дно. В лед смерзли береговые тальники. Обледеневшую желтую осоку трепал ветер. Она шелестела, позванивала, напрягая сухие податливые стебли. На ветру они издавали мелодичные звонкие звуки.

«По аэродрому, по аэродрому…» – подбадривая себя, пел Витюховский. Пробив прикладом ружья лунку в неокрепшем льду, зачерпнул воды. И вдруг остро почувствовал опасность. На другом берегу Сочура мелькнули длинные тени. Не то собаки, не то волки пытались перейти реку.

На середине река еще шумела шугой, издавая зловещие звуки. Снегопад слабел, и в густых прибрежных кустарниках Витюховский увидел силуэты зверей. Держа в одной руке ведро с водой, в другой ружье, он предупредительно выстрелил в воздух. Но к его удивлению звери не испугались, а вроде бы заскулили, прося помощи.

«Не случайно они оказались здесь, – тоскливо подумал егерь. – Видно почуяли запах свежего мяса». Под сердцем засосало: расправятся за ночь с дармовой добычей, глазом не моргнут. Матерый зверь ночью не шутит. Нет! Не случайно они здесь.

Витюховский, как никогда, почувствовал жуткое одиночество. Уныло посмотрел за Сочур и, спотыкаясь, кинулся на угор.

У избушки свистел ветер. Зимовье стояло на открытом месте. Здесь, насколько хватало глаз, распростерлась безжизненная гарь. Поэтому по незащищенной лесами избушке всегда хлестал ветер, отчаянно метался, разбиваясь о стены. Вот и сейчас он хватал хлопья снега и зло швырял на сухие стены, колотился в окно и дверь. Снега было еще мало, но по гари кружила поземка, облизывая приярье длинными языками, наметали игрушечные сугробики у павших деревьев, коряг, выворотней.

Егерь спешно захлопнул за собой дверь, на всякий случай привязал изнутри веревкой. Налил в чайник воды, сунул его на печку. Затем лег на нары и пролежал так с горящей лампой до самой ночи. Но потом пришла мысль, что так он виден с улицы. Затушив лампу, сидел в потемках, вслушиваясь в звуки, окружавшие его. На улице завывала пурга, пронзительно свистел ветер. Под нарами царапалась мышь. Егерь ждал какой-то неизвестной неприятности: она обязательно должна прийти в эту ночь, беспокойную, пугающую. Это ожидание было таким мучительным, что он не находил себе места, снова и снова поднимался с нар, подходил к двери и проверял: надежно ли она привязана, выдержит ли гвоздь? Витюховский в эти тревожные минуты чувствовал себя виноватым. Виноватым перед людьми и тайгой. Нутро его терзало раскаяние за свои пакостные дела, за написанные им «бумаги» на невинных охотников и вздымщиков. Это чувство было незнакомо ему; его он боялся больше, чем зверя или случайности в тайге.

Кто-то ходил вокруг избушки. Ходил очень тихо. Слух Витюховского настолько обострился, что улавливал каждое движение, каждый шорох. Слышал, как протяжно и трудно скрипела сушина, как обломился сук на ней. И этот неровный скрип еще больше насторожил его, шилом вонзился в сердце.

Вот на улице под тяжелой ногой скрипнул снег, кто-то приглушенно фыркнул.

– Кто там? – тревожно вырвалось у егеря.

Никто не ответил. Только неистовый ветер сильнее свистел в трубе.

– Попробуй, ворвись! Встречу горяченьким из двенадцатого, – предупредил Витюховский, сжимая в руках ружье так, что занемели пальцы. Испариной покрылось лицо. Он подумал, что это нечистая сила искушает его. Немало былей и небылиц охотники рассказывают – мурашки по коже. Не напрасно ночами ветры зверствуют, срывают крышу с зимовья. Лишь к утру затихают. Черти ночами свадьбы правят.

Витюховскому стало жутко от мрачных мыслей. Его передернуло, сердце гулко заколотилось. Втиснувшись в угол, он испуганно смотрел то в окно, то на дверь, готовый в любую секунду разрядить ружье.

Печка давно потухла. Вода, зашумевшая в чайнике, перестала парить. Избушка настыла. Надо было подбросить в печку дров, оживить огонь, но у Витюховского не было сил подняться. Он замерз. Можно спрятаться в спальник, спокойно отдохнуть до утра в тепле, но в случае опасности в нем не повернуться и не схватить ружье.

Егерь все же лег поверх спальника, накинув на себя одеяло, и прикрыл глаза. Перебирал в памяти события последних дней. Ничего особенного, ярко запоминающегося в них не было. Нить за нитью он разматывал случавшееся и, наконец, нашел то, от чего ему было неспокойно, муторно на сердце, чего он боялся днем и ночью, что давно не давало покоя: медведь-оборотень, похожий на Тимофея. А он, Витюховский, последний год не давал спокойно жить вздымщику, придираясь к нему по пустякам. Егерь обрадовался, что все же нашел то, что искал, что его мучило, чего опасался, кого боялся.

Иногда Витюховскому казалось, что он помешался и не соображает, что делает; ему бы стряхнуть с себя наваждение, но эта мысль, едва появляясь, тотчас же исчезала бесследно. Но больше всего его пугало, как бы Тимофей-оборотень не догадался, что он здесь, в одинокой избушке, не выследил его на безлюдном Сочуре. От напряжения и ожидания у него разболелась голова. Он почувствовал слабость во всем теле и не мог руководить нахлынувшим потоком сумбурных мыслей. Время тянулось медленно, черепахой двигалось к утру, и ему казалось, что ночи не будет конца – он останется здесь навсегда, наедине со своими думами и страхами.

Витюховский неподвижно лежал на нарах и смотрел, как за окном мела метель. За долгую ночь он обессилел. Лишь к утру под завывание ветра впал в дремотное зыбкое состояние, но и сквозь сон непроизвольно вслушивался в тайгу, угадывал, что творилось за окном. Изредка он испуганно поднимал голову и, успокоившись, вжимался в спальник.

И вдруг егерь не увидел, а больше почувствовал, как распахнулась дверь, и в нее ввалился медведь. За ружье хвататься было уже поздно. Да он не только подняться, но и шевельнуть рукой, ногой не мог. Страх парализовал его. Вжавшись в угол, с перекошенным ртом смотрел на медведя и все больше находил подтверждение своему открытию: медведь походил на человека. Те же размеренные движения, качающаяся походка, затуманенные глаза – все это было у Тимофея. Он еще больше ужаснулся, когда рядом с оборотнем увидел двух собак вздымщика. Они легко запрыгнули на нары, где ни живой, ни мертвый костенел егерь, стали подбирать рассыпанные на столе сухари, умели сало и хлеб. На пол упало ружье, лежавшее на краю нар. У егеря захолонуло сердце – он почувствовал себя в ловушке, беспомощным и жалким.

Оборотень внимательно посмотрел на Витюховского, как человек, уселся на табуретку, ловко ухватил лапой бутылку и вылил оставшуюся в ней водку в пасть.

– Отпусти меня, Тимофей, – промычал Витюховский.

Ему показалось, что он сказал это очень громко, потому что оборотень, опрокинув на столе пустую банку из-под меда, нервно швырнул ее на пол. В голове егеря лихорадочно проносились мысли и, с трудом подбирая слова оправдания, он пытался их высказать вслух. Но непослушный рот издавал лишь шипение и бульканье.

Собаки злобно зарычали, показывая зубы. Но, к счастью, не найдя на столе ничего съестного, спрыгнули с нар и, столкнув крышку с кастрюли, стали аппетитно уплетать свежую наваристую лосиную грудинку. Затем устало растянулись на полу, задремали.

Ночь была ветреной и светлой, но пришло то предрассветное время, когда все затихло, ненадолго погружаясь во тьму. Витюховский уже не ждал дня, не ждал он и помощи. Теперь ему было все равно. Наступило то состояние души, когда он уже распрощался с жизнью, но еще стучало сердце, и разум сопротивлялся, ворочался язык, вырывались невнятные просящие звуки. Он забыл про ружье, лежавшее на полу. А если бы и вспомнил, то вряд ли сумел поднять его, осознавая то, что медведь-оборотень обязательно упредит его выстрел. Тогда надежды на спасение уже не будет. Желание взять ружье еще сдерживало и то, что как бы он, Витюховский, не бесчинствовал в тайге, направить ружье на человека у него не поднимется рука. Он был уверен, что в избушке хозяйничает вздымщик Тимофей в образе медведя. Тимофей был тем молчаливым зверем, бродившим по тайге и искавшим случая встретиться с ним, Витюховским, отомстить ему за все пакости, от которых в образе человека предостаточно натерпелся. Сейчас во всех его движениях таился хитрый неподкупный зверь.

Витюховский повлажневшими глазами снова жалобно посмотрел на оборотня. В его взгляде было больше раскаяния, чем просьбы. Мысли текли последовательно и ровно. Это все, что он может сделать в последнюю минуту перед смертью, чтобы спасти свою грешную душу.

– Прости, Тимофей… Служба у меня такая, собачья, неблагодарная. Вон, собаки нажрались от пуза и им хоть трава не расти. А мне ни днем, ни ночью нет покоя. Сам я стал, как паршивый пес, облик человеческий потерял. Жизнь, проклятая заставляет крутиться: чем больше бегаю по тайге, тем привара больше. Ребятишки у меня маленькие. Прости, Христа ради.

Медведь-оборотень егеря не слышал. Да и слышать не мог. Потому что Витюховский не говорил, а только шевелил губами. Заграбастав с полки матерчатый мешочек с сахаром, оборотень разорвал его над столом, стал хрустеть кусочками рафинада, блаженно жмурясь, сопя и уркая. Подобрав последнюю крошку, он пристально посмотрел на вздрагивающего в углу человека.

– Он все понял! – безумно обрадовался егерь. Расслабившийся зверь был слеп от сытости и совсем не обращал внимания на егеря. Он его просто не замечал. Взобравшись на нары, которые были у противоположной стены, оборотень растянулся во весь рост, положив голову на подушку, засопел.

Витюховский встряхнулся. В открытую дверь несло холодом. В избушке настыло, но егерь покрылся испариной. Теперь в его действиях не было лихорадочности и единственным желанием было соскочить с нар, опрометью броситься в тайгу. Он еще раз подозрительно посмотрел на всхрапывающего зверя и выскочил из избушки. Спотыкаясь и падая, Витюховский бежал через гарь, летел, как лось, вскидывая высоко ноги, перепрыгивая через колодник. Раздетый, он в стремительном беге не чувствовал холода. Когда падал, быстро поднимался и снова безудержно бежал в тайгу туда, где остались еще люди.

* * *

Жить в лесу было опасно. О медведе-оборотне ходили легенды. Он всегда появлялся там, где его не ждали. А рядом с ним были собаки-лайки, Анчар и Лапка, повадками похожие на диких зверей. Они были мудры и неприступны. Собаки слушались оборотня. Так приучить их мог только человек, опытный таежник. И уже не было сомнений, что по избушкам шастает не медведь, а вздымщик Тимофей, принявший облик зверя.

Тимофея искренне жалели те, кто знал его близко. Поэтому никто не хотел поднимать руку на человека-оборотня. Но каждый, кто жил в лесу, не желал с ним даже случайной встречи. Чтобы этого не произошло, слабые духом охотники и вздымщики один за другим подались из тайги, оставляя в пустых избушках последние припасы продуктов, чтобы угодить бедному оборотню. Ублажали его, чтобы когда-нибудь, при случае, он вспомнил добро и обошел благодетеля стороной. Но при этом каждый чувствовал, что беды в тайге не миновать. Она придет сюда рано или поздно. Но кое-кто и подумывал об облаве.