Текст книги "«Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы"

 
На полке за Вольтером
Виргилий, Тасс с Гомером
Все вместе предстоят
 

Пушкин «Городок»

С итальянской темой у Пушкина самым естественным образом связана тема Древнего Рима. Пушкин прекрасно чувствовал эту преемственность культур. Набрасывая для «Современника» рецензию на работу С.П. Шевырёва «Об истории поэзии», Пушкин заметил: «История поэзии явление утешительное, книга важная!». И далее емко выделил главное, что отразил автор, в частности, в «истории западных словесностей»: «В Италии видит он чувственность римскую, побежденную христианством – обретающую покровительство религии – воскресшую в художествах, покорившую своему роскошному влиянию строгий кафолицизм и снова овладевшую своей отчизною» (1836).

Публий Овидий Н а з о н (43 до н.э. – ок. 18 н.э.) – один из самых выстраданных и понятых Пушкиным римских поэтов. Овидий был его постоянным спутником с юных лет и до последних дней. «Златой Италии роскошный гражданин», сосланный в 9 г. н. э. императором Августом к берегам Черного моря (в город Томы, в устье Дуная), на окраину Римской империи, испытал ту же горечь изгнания, что и его русский собрат, разделивший схожую судьбу много веков спустя. Этим же мотивом проникнут рассказ старого цыгана в поэме «Цыганы»:

 
Царем когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье… (1824; IV, 186)
 

Послание другу Евгению Баратынскому помечено «Из Бессарабии»: «Еще доныне тень Назона // Дунайских ищет берегов…» (1822). В письме другому другу – Н. Гнедичу Пушкин, описывая край своей ссылки, снова обращается к судьбе римского поэта:

 
В стране, где Юлией венчанный
И хитрым Августом изгнанный
Овидий мрачны дни влачил;
Где элегическую лиру
Глухому своему кумиру
Он малодушно посвятил… (1821; II, 170)
 

Этот же мотив звучит в обращении к Чаадаеву:

 
В стране, где я забыл тревоги прежних лет,
Где прах Овидиев пустынный мой сосед… (1821; II, 187)
 

Еще в «Онегине» Пушкин объяснил читателям, что формальной причиной ссылки Овидия

 
…Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
За что страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей. (VI, 8)
 

Сам Пушкин был верным адептом Ars amandi (или Ars amatoria), «Науки любить», воспетой великим римским поэтом. Эпическая поэма с таким названием стала одним из памятников латинской литературы и на двадцать веков пережила своего создателя. Прежде всего потому, что, по меткому замечанию одного французского автора, это была собственно не «наука любить», а «наука соблазнять». Впрочем, остановимся на пушкинском варианте: «наука страсти нежной»…

В отдельном издании первой главы «Онегина» (1825) есть примечание, посвященное Овидию и не включенное в полное издание романа: «…Поэт сдержал свое слово, и тайна его с ним умерла: «Alterius facti culpa silenda mihi»812812
  О прочих своих грехах лучше я умолчу (лат.) – строка из Tristia («Скорбное») Овидия, кн. II.


[Закрыть] (VI, 653).

О книге Овидия «Tristium» («Скорбные элегии») Пушкин пишет в статье «Фракийские элегии. Стихотворения Виктора Теплякова»: «Она выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений Овидиевых (кроме «Превращений»). Героиды, элегии любовные и сама поэма «Ars amandi», мнимая причина его изгнания, уступают «Элегиям понтийским». В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более индивидуальности и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме! Какие трогательные жалобы!» (1836; ХII, 82). Имя римского поэта навсегда связано с судьбой Пушкина-изгнанника. Вспомним, что по приезде в Кишинёв Пушкин вступил в масонскую ложу «Овидий»813813
  См.: Вулих Н.В. Овидий, открытый Пушкиным. // Аврора, 1987. № 6 с. 122–129; Немировская Ю.А. «Еще твоей молвой наполнен сей предел…» (Овидий в творчестве Пушкина южной ссылки). Кодры. 1987. №6. С. 238–244; Формозов А.А. Заметки о Пушкине (комментарий археолога). 1. О гробнице Овидия, в сб.: Временник Пушкинской комиссии. 1976. Л.: Наука, 1979. С.131–132. Вулих Н. В. Овидий – человек и поэт в интерпретации Пушкина // Пушкин. Исследования и материалы. Т.XV. СПб., Наука, 1995, с. 161–167; Гессен А.И. Овидий, Юлией венчанный // В его книге «Все волновало нежный ум», изд. 2-е. М., Худ. лит., 1983, с. 89–95; Двойченко-Маркова Е.М. Источники легенды об Овидии в «Цыганах» А. С. Пушкина // Вопросы античной литературы и классической филологии: Сб. памяти С.И. Соболевского. М., Наука, 1966, с. 321–329; Жирицкий Л.В. Пушкин и Овидий // Известия Таврического Общества истории, археологии и этнографии, т. 1 (58). Симферополь, 1927, с. 90–99; Зелинский Ф.Ф. Мотив разлуки. Овидий—Шекспир—Пушкин // Вестник Европы, 1903, кн. X, с. 542–562; Йыэсте М. Заметки к теме «Пушкин и Овидий» // Сб. студенческ. работ Тартуского университета. Русская филология. Вып. 2. Тарту, 1967, с. 171–190; Малеин А. И. Пушкин и Овидий. Отрывочные замечания // Пушкин и его современники. Вып. ХХIII. Пг., 1915, с. 44–66; Сандлер С. Повторение ссылки Овидия // в кн.: Сандлер С. Далекие радости. Пушкин и творчество изгнания. Пер. с англ. СПб., Академический проект, 1999, с. 40–54; Ша-пирМ.И. Пушкин и Овидий. Дополнение к комментарию («Евгений Онегин» 7, LII, 1–2) // Известия АН СССР. Сер. лит-ры и языка. Т. 56, 1997, No 3, с. 198–209.


[Закрыть].

Ранее Пушкин широко использовал тексты Овидия («Tristium» и «Письма с Понта») для сопоставления своей судьбы с судьбой римского поэта:

 
Овидий, я живу близ тихих берегов,
Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принес и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии прославил;
И лиры нежный глас еще не онемел;
Еще твоей молвой наполнен сей предел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
 
Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю их; изгнанник самовольный,
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой я ныне посетил
Страну, где грустный век ты некогда влачил.
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторял твои, Овидий, песнопенья,
И их печальные картины поверял…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 
 
Как ты, враждующей покорствуя судьбе, Не славой – участью я равен был тебе.
 

(«К Овидию», 1821, II, 218)

Проходят годы, но Пушкин не забывает Овидия. Об этом свидетельствует стилизация <Ручей>, относящаяся к 1827 году:

 
В роще карийской, любезной ловцам, таится пещера,
Стройные сосны кругом склонялись ветвями, и тенью
Вход ее заслонен на воле бродящим в извивах
Плющем, любовником скал и расселин. С камня на камень
Звонкой струится дугой, пещерное дно затопляет
Резвый ручей. Он пробив глубокое русло, виется
Вдаль по роще густой, веселя ее сладким журчаньем. (III, 76)
 

Д.П. Якубович первым указал на «сходство» этого наброска со стихотворным отрывком из ХI книги «Метаморфоз» Овидия (Est prope Cimmerios longo spelunca recessu…)814814
  Якубович Д.П. К стихотворению «Таится пещера» (Пушкин и Овидий). Пушкинский сборник памяти проф. С.А. Венгерова, М.–Пг., 1923. С.289. Замечательный поэт Генрих Сапгир не удержался от соблазна и придумал собственное шутливое продолжение к пушкинскому отрывку «В роще карийской». См.: Сапгир Г. Черновики Пушкина (Неизданное и ненайденное). В сб.: Вечера в музее Сидура. Вып. 17. М., 1995. С.13. Луцевич А. Ф. «Русский страдалец» в бессарабских степях. В сб.: «Бессарабская весна» // Вторая Междунар. научная Пушкинская конф., посвящ. 175-летию приезда Пушкина в Кишинев. Кишинев, 1995, с. 25–27.


[Закрыть].

Во втором номере «Современника» (июль 1836 г.) были опубликованы «Записки Н.А.Дуровой, издаваемые А. Пушкиным» с латинским эпиграфом: Modo vir, modo femina. – Ov.815815
  Когда-то мужчина, когда-то женщина – Ов<идий> (лат.) Из 114 дошедших до нас пушкинских эпиграфов 14 написаны на латыни, 6 – по-итальянски. См. Кощиенко И.В. Эпиграфы в творчестве Пушкина. Справочная таблица. СПб., Дорн, 2004, с. 4–21, а также: Кулагин А.В. Несостоявшиеся эпиграфы Пушкина. – Литературная учеба, 1985, No 3, с. 181–183.


[Закрыть]

Пушкин ощущает себя духовным наследником великого латинянина:

 
В моих руках Овидиева лира
Счастливая певица красоты… (ХVII, 19)
 

В библиотеке Пушкина на Мойке было два издания Овидия на русском языке, два на французском и одно на латыни.

Своим неравнодушным, даже трепетным отношением к Овидию Пушкин навсегда поселил римского поэта в садах и кущах русской словесности. И вот уже в начале ХХ столетия Осип Мандельштам вспоминает о временах,

 
…Когда, с дряхлеющей любовью
Мешая в песнях Рим и снег,
Овидий пел арбу воловью
В походе варварских телег816816
  Мандельштам О.Э. Собр. соч. в 4-х томах, М., 1993, т.1. С.100.


[Закрыть]… (1914)
 

Полвека спустя другой русский поэт, которому предназначено было сполна испить чашу изгнания, Иосиф Бродский напишет стихи Ex Ponto, с подзаголовком «Последнее письмо Овидия в Рим»:

 
Тебе, чьи миловидные черты
должно быть не страшатся увяданья,
в мой Рим, не изменившийся, как ты,
со времени последнего свидания,
пишу я с моря. С моря. Корабли
сюда стремятся после непогоды,
чтоб подтвердить, что это край земли.
И в трюмах их не отыскать свободы817817
  Бродский И.А. Сочинения в 4-х томах. СПб., Пушкинский фонд, 1992, т.1, с. 420.


[Закрыть].
 

Не раз обращался Пушкин к стихам другого великого римского поэта Квинта Г о р а ц и я Флакка (65–8 гг до н.э.). Пародийный эпиграф «O rus!..» / Hor (О, деревня!.. Гор<аций> VI, 31) ко второй главе «Евгения Онегина» – яркий пример такого внимания. Римский поэт снова появляется уже в шестой главе романа в стихах, и опять в пародийном ключе: «Капусту садит, как Гораций» (VI, 120). Пушкин здесь вспоминает, что Гораций, удалившись после участия в гражданской войне в подаренное ему Меценатом имение, воспевал в стихах простоту сельской жизни.

Обратимся к окончанию пушкинского стихотворения «Кто из богов мне возвратил», написанного в 1835 году и известного как подражание Горацию:

 
А ты, любимец первый мой,
Ты снова в битвах очутился…
И ныне в Рим ты возвратился
В мой домик темный и простой.
Садись под сень моих пенатов.
Давайте чаши. Не жалей
Ни вин моих, ни ароматов.
Венки готовы. Мальчик! лей.
Теперь не кстати воздержанье,
Как дикий скиф хочу я пить.
Я с другом праздную свиданье,
Я рад рассудок утопить… (III, 389–390)
 

«Перевод из Горация или оригинальное произведение Пушкина в горацианском духе», – так охарактеризовал это стихотворение Виссарион Белинский818818
  Белинский В.Г. Полн. собр. соч., М., 1955, т.VII. С. 288.


[Закрыть].

Оно представляет собой вольный перевод оды Горация «К Помпею Вару» (или «На возвращение друга», кн. II, ода VII). Гораций написал эти стихи около 29 года до н.э. по поводу возвращения в Рим по амнистии его друга Помпея Вара. Исследователи полагают, что обращение Пушкина именно к этой оде Горация и те отступления, которые он сделал от латинского оригинала, не случайны и были связаны с надеждами самого Пушкина на амнистию декабристам по поводу десятилетия вступления Николая I на престол. Таким образом, для Пушкина латинская поэзия на протяжении всей творческой жизни оставалась связанной с современными ему событиями, с собственными мыслями и переживаниями819819
  См.: Сурат И.З. «Кто из богов мне возвратил…» (Пушкин, Пущин и Гораций), в сб.: Московский пушкинист, II, М., 1996. С.94–127.)


[Закрыть].

Великого латинянина Пушкин вспоминает даже в сугубо личных письмах. Например, жалуется князю Вяземскому на свою невесту: «Что у ней за сердце! Твердою дубовую корой, тройным булатом грудь ее вооружена, как у Горациева мореплавателя…» (5 ноября 1830 г.). Он восхищается легкостью стиля Горация, качеством письма, которое всегда высоко ценил: «Горацианская сатира, тонкая, легкая и веселая не устоит против угрюмой злости тяжелого пасквиля».

Оду Горация «К Помпею Вару» в своем переводе, как и две оды из Анакреона, Пушкин намеревался включить в «Повесть из римской жизни» (см. далее в этой главе). Он сделал соответствующие пометы в набросках повести, приведя слова Петрония: «Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему – так как не верю трусости Горация…» (1833–1835). Помните: «Гораций, умный льстец…»?

В заметке <О Байроне и его подражателях> (1827) Пушкин опять цитирует Горация, правда, с опиской (o miratores вместо правильного O imitatores), из ХIХ-го послания римского поэта.

Установлена соотнесенность упомянутого нами пушкинского стихотворения «Из Пиндемонти» с одой Горация «К Меценату», что «обнаруживает классическую основу этого пушкинского шедевра. Основоположник классического стиля в русской поэзии, Пушкин стал им во многом благодаря тому, что в своем зрелом творчестве ориентировался на классические образцы мировой поэзии, среди которых особое место занимают произведения античной лирики. Классическая античная поэзия вошла в лирику Пушкина как внутренний, существенный элемент ее»820820
  Кибальник С.А. О стихотворении «Из Пиндемонти» (Пушкин и Гораций), в сб.: Временник Пушкинской комиссии. 1979. Л.: Наука, 1982. С.155; см. также: Покровский М.М. Пушкин и Гораций. – Докл. АН СССР, 1930, сер. Б. С.233–238; Владимирский Г.Д. Пушкин-переводчик. В сб.: Временник Пушкинской комиссии, т. 4–5. М.–Л., 1938. С.318; Варнике Б. Пушкин о Горации. – Ученые записки Одесского педагогического института, 1939, т. 1. С. 7–16; Мальчукова Т.Г. О горацианских реминисценциях в стихотворении А.С. Пушкина «Арион». В межвузовском сб.: Horatiana. СПб., Изд-во СПб. ун-та, 1992 / СПб. ГУ. Вып. 4 / Philologia Classics /. С. 198–210. см. также: Ботвинник Н.М. Два «Памятника»: Пушкин и Гораций. 4-е Крымские Пушкинские чтения: Материалы. Феодосия, 1994 /Ч. 2/. Русская культура и Восток. Симферополь, 1994, с. 111–113. Аверенцев С.С. Славянское слово и традиции эллинизма // Вопросы литературы, 1976, No 11, с. 152–162; Алексеев М.П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…». Л., Наука, 1967; АльбрехтМ.Г. Стихотворение Пушкина «Кто из богов мне возвратил…» // Временник Пушкинской комиссии. 1977. Л., Наука, 1980, с. 58–68; Аргус (Ейзенштадт М.К.). Exegi monumentum (Из неопубликованных материалов об А. С. Пушкине) // в кн.: Аргус «Другая жизнь и берег дальний». Нью-Йорк, Чайка, 1969, с. 141–143; Бонди С.М. Памятник. В сб.: Бонди С.М. О Пушкине. М., Худ. лит-ра, 1978, с. 442–476; Боричевский Е.И. Памятник Пушкина: Опыт истолкования // Труды Белорусского гос. университета. Минск, 1925, т. 6–7, с. 43–51; Боровский Я.М. Необъясненные латинские тексты у Пушкина // Временник Пушкинской комиссии, 1972. Д., Наука, 1974, с. 117–119; Борухович В.Г. Пушкин и Гораций // История и художественный мир писателей: Сб. научн. трудов. Элиста, Калм. гос. ун-т, 1983, с. 81–89; Ван-слов Вл. А.С. Пушкин о «золотом веке» римской литературы // Ученые записки Калинин, гос. пед. ин-та. Т. 36. Калинин, 1963, с. 3–47; Варнеке Б.В. Пушкин и Гораций // Научн. записки Одесского гос. пед. ин-та. Т. 1. Одесса, 1940, с. 7–16; Дератани Н.Ф. Пушкин и античность // Уч. зап. каф. ист. всеобщ. лит-ры Московского гос. пед. ин-та, 1938. Вып. 4, с. 5–34; Коган Л.А. Пушкин и идея творческой свободы. О философском значении «Из Пиндемонти» // Вопросы философии, 1988, No 5, с. 95–109; Любомудров С. Античный мир в поэзии А.С. Пушкина. М., Унив. тип., 1899, с. 64; Любомудров С. Античные мотивы в поэзии А.С. Пушкина. СПб., тип. Н.Н. Клобукова, 1901, с. 69; Немировская М.Я. Пушкин и античная поэзия // Изв. Северо-Кавказ. пед. ин-та. Т. 13. Орджоникидзе, 1937, с. 75–93; Покровский М.М. Пушкин и Гораций // Доклады АН СССР, 1930, No 12, с. 233–238; Редина О.Н. (сост.). Античность в творчестве А.С. Пушкина, в сб.: Пушкин и античность М., Наследие, 2001, c. 125–139; Салямон С.Л. О мотивах переложения Пушкиным оды Горация «Exegi monumentum…» // Новое литературное обозрение, 1997, No 26, с. 127–147; Смирин В.М. К пушкинскому наброску перевода оды Горация к Меценату // Вестник древней истории, 1969, No 4, с. 129–135; Суздальский Ю.П. Пушкин и Гораций // Іноземна філологія. Вып. 9. Питання класичноі філологіі. № 5. Львів, 1966, с. 140–147; Файбисович В.М. Стихотворение Пушкина «Кто из богов мне возвратил…» (К пушкинской концепции Горация) //Пушкин. Исследования и материалы. Т. XV. СПб., Наука, 1995, с. 184–195; Фомичев С.А. Памятник нерукотворный // Русская литература, 1990, No 4, с. 214–216.


[Закрыть].

Пушкин высоко ценил переложения Горация, принадлежавшие перу Г.Р. Державина. «Есть люди, которые находят и Горация прозаическим (спокойным, умным, рассудительным? так ли?). Пусть так. Но жаль, если бы не существовали прелестные оды, которым подражал и наш Державин», – записал Пушкин в набросках рецензии для «Современника» на «Путешествие В.Л.П.» (Василия Львовича Пушкина), имея в виду и державинский «Памятник»:

 
Я памятник себе воздвиг чудесный вечный;
Металлов тверже он и выше пирамид;
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный
И времени полет его не сокрушит…
 

Не случайно, в своем итоговом стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836) Пушкин пошел вослед этому подражанию Державина на оду Горация «К Мельпомене». Из этой оды и взят знаменитый латинский эпиграф: «Exegi monumentum».

Интересно отметить, что впервые Пушкин обратился к теме Горациева «Памятника» уже в лицейском стихотворении «Городок»:

 
Как знать, и мне, быть может,
Печать свою наложит
Небесный Аполлон;
Сияя горним светом,
Бестрепетным полетом
Взлечу на Геликон.
Не весь я предан тленью... (1815; I, 102)
 

Мотивы из этой программной оды Горация были, что называется, на слуху у русского образованного читателя и до Державина. Ее впервые перевел Ломоносов (1747), и Пушкин, разумеется, был знаком с этим переводом:

 
Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди…
 

Дотошные пушкинисты подсчитали, что «из всех поэтов античности Гораций занимает в течение всей жизни Пушкина первое место по количеству обращений к нему»821821
  Якубович Д.П. Античность в творчестве Пушкина. / Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.-Л., 1941, т. 6. С.110; см. также: Степанов В.Г. Пушкин как переводчик и интерпретатор («античная» альбомная лирика) // Вторые Крымские Пушкинские чтения: Материалы. Бахчисарай, 1992 / Ч. 2 /. Русская культура и Восток. Симферополь, 1993, с. 36–37.


[Закрыть].

Тот самый Децим Юний Ю в е н а л (ок. 60 – после 127), римский поэт, о котором мог «потолковать» автор «Онегина», нередко встречается в пушкинских стихах. Юный Пушкин пишет в «ювеналовом духе» сатиру «Лицинию». Лейтмотив этого раннего стихотворения – «Свободой Рим возрос, а рабством погублён». Это отличная и вполне зрелая стилизация римской оды:

 
Лициний, зришь ли ты: на быстрой колеснице,
Венчанный лаврами, в блестящей багрянице,
Спесиво развалясь, Ветулий молодой
В толпу народную летит по мостовой?
Смотри, как все пред ним смиренно спину клонят;
Смотри, как ликторы народ несчастный гонят!.. (1815; II, 11)
 

Тогда же, в лицее, в своем литературном дебюте, юноша Пушкин обращается «К другу-стихотворцу» (то есть к милому «Кюхле»):

 
Перебирая всё, как новый Ювенал,
Ты о поэзии со мною толковал… (1814; I, 25).
 

Другому другу, Константину Батюшкову, он советует:

 
Иль, вдохновенный Ювеналом,
Вооружись сатиры жалом… (1814; I, 74).
 

«Гневную музу Ювенала» призывает Пушкин и позднее:

 
О муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывный клич!
Не нужно мне гремящей лиры,
Вручи мне Ювеналов бич! (1820–1826, II, 458).
 

В 1836 году Пушкин занялся переводом Десятой сатиры Ювенала (о близорукости всех человеческих желаний):

 
От западных морей до самых врат восточных
Не многие умы от благ прямых и прочных
Зло могут отличить… (III, 429)
 

Работу эту Пушкин не завершил.

«Ювенал как писатель оставался для Пушкина до конца дней больше символом, чем соратником, привлекал скорее своим пафосом, чем художественной формой. Но «ювеналов бич» оказывался в его руках всякий раз, когда душа воспламенялась гневом против тиранства, гонений на ум, честь и свободу личности…», – отметил литературовед Л.Б. Степанов822822
  Степанов Л.Б. Пушкин, Гораций, Ювенал / Пушкин. Исследования и материалы, 1978. 1978, т. VIII. С. 57.


[Закрыть].

В библиотеке Пушкина было три издания Ювенала, все во французском переводе и с параллельным латинским текстом оригинала.

Вспомним юношескую поэму Пушкина «Бова»:

 
Несравненного Виргилия
Я читал и перечитывал,
Не стараясь подражать ему
В нежных чувствах и гармонии… (I, 63)
 

О пушкинском знакомстве с творчеством прославленного римского поэта Марона Публия Виргилия (или Вергилия, 70–19 до н.э.) можно предположить не только потому, что его выбрал Данте в качестве «проводника» в потустронний мир, или потому что в молодости Пушкин над ним «зевал» и «помнил, хоть не без греха из «Энеиды» два стиха». Есть и другой сюжет. Он связан с одним из возможных источников пушкинской «Сказки о золотом петушке». Первым высказал эту версию ученый-филолог К.Н. Державин в 1943 году: «В европейской традиции предание о петухе связано с образом великого римского поэта Виргилия, за которым народное мнение упрочило, как известно, славу колдуна и чародея»823823
  Державин К.Н. Виргилий и Пермская сказка. Пермь, 1944. Здесь и далее статья цит. по: Алексеев М.П. Заметки на полях. В сб.: Временник Пушкинской комиссии. 1979. Л.: Наука, 1982. С. 61–62; Для иллюстраций из преданий о Виргилии, Державин пользуется итальянским трудом «Виргилий в средние века». (Comparetti D. Virgilio nel Medeo Evo. Livorno, 1872.)


[Закрыть].

«Легенда о Виргилии – создателе чудесных статуй стражей Рима, – отмечает исследователь, – получила широкое хождение в литературе средневековой Европы». Вот русский перевод римской притчи: «Повествует Александр, философ природы вещей, что Виргилий в городе Риме воздвиг пышный дворец, в середине которого поставил статую, называвшуюся богиней Рима. Держала она в руках золотое яблоко. Вокруг дворца стояли статуи каждой области, подвластной римскому владычеству, и каждая из них имела в руках деревянный колокол. Как только какая-либо из областей стремилась затеять козни против Рима, тотчас статуя этой области звонила в свой колокол и на верхушке дворца появлялся всадник на медном коне, потрясая копьем, и взирал в сторону указанной области. Немедленно же римляне, видя это, брались за оружие и побеждали ту область». Сюжетное сходство с пушкинской сказкой поразительное.

В шутливом послании В.Л.Давыдову вновь возникает образ творца «Энеиды» Виргилия (и вкупе с ним Горация!):

 
Любимец Вакха и Киприды!
Когда чахоточный отец
Немного тощей Энеиды
Пускался в море наконец,
Ему Гораций, умный льстец,
Прислал торжественную оду,
Где другу Августов певец
Сулил хорошую погоду… (1824; II, 313)
 

В пятой главе (ХХII) «Евгения Онегина», представляя круг чтения уездных барышень, Пушкин назвал и Виргилия.

Вместе с ним назван и великий стоик Сенека. Луций Анней С е н е к а (ок. 4 до н.э. – 65 н.э.), римский писатель и философ, прославился своим презрением к смерти. С лицейских времен Пушкин знал историю стоической гибели Сенеки, который покончил жизнь самоубийством по приказу императора Нерона.

В «Путешествии Онегина» присутствует такая ссылка на вликого стоика:

 
«Мы рождены, – сказал Сенека,
Для пользы ближних и своей» —
Нельзя быть проще и ясней. (VI, 493–494)
 

В отрывке <Мы проводили вечер на даче…> (1835) Пушкин вспоминает еще одного римского автора: «Надобно знать, что в числе латинских историков есть некто Аврелий Виктор, о котором, вероятно, вы никогда не слыхивали.

– Aurelius Victor – прервал (Вершнев), который учился у иезуитов, А в р е л и й В и к т о р, писатель IV-го столетия. Сочинения его приписываются Корнелию Непоту, и даже Светонию; он написал книгу de Viris illustri<bus> – о знаменитых Мужах Города Рима…» (VIII, 421) В историю литературы Аврелий Виктор вошел прежде всего как автор книги «О Цезарях», где даны краткие биографии римских императоров от Августа до Констанция (30 до н.э. – 360 н.э.)

В пушкинском лицейском стихотворении «Батюшкову» («В пещерах Геликона…», 1815) есть строки:

 
Во имя Аполлона
Тибуллом окрещен… (I, 114)
 

Римский элегик Альбий Т и б у л л824824
  Между прочим, именно Тибуллу принадлежит крылатое определение «Рим – Вечный город» (Пятая элегия Второй книги).


[Закрыть] (ок. 50 – 19 до н.э.) считался классиком любовной поэзии. П.Е. Георгиевский говорил о нем в лекциях лицеистам: «А. Тибулл из всех древних поэтов есть единственный, коего образ чувствования так сопряжен с романтическим, что мог бы легко почесться поэтом новейших времен. <…> Его мечтательное чувство любви поразительно, все предметы отделаны им с мечтательною тонкостью. <…> Его наречие дышит удивительной нежностию и приятностию. Словом, у Тибулла только можно научиться элегии любви»825825
  «Красный архив», 1937. № 1 (80). С. 160.


[Закрыть]. «Тибуллом» друзья в шутку называли К. Батюшкова. О знакомстве Пушкина с творчеством великого римского писателя Плиния Старшего говорит известная пушкинская эпиграмма на Н.И. Надеждина, редактора и издателя журнала «Телескоп», озаглавленная «Сапожник» (Притча):

 
Картину раз высматривал сапожник
И в обуви ошибку указал;
Взяв кисть, исправился художник.
Вот, подбочась, сапожник продолжал:
«Мне кажется, лицо немного криво…
А эта грудь не слишком ли нага?»…
Но Апеллес прервал нетерпеливо:
Суди, дружок, не выше сапога!» (1829) (III, 174).
 

Плиний Старший приводит рассказ о художнике Апеллесе и сапожнике в своей «Естественной Истории» (II в. н. э.)826826
  См. Шталь И.В. Античные схолии к сочинениям А.С. Пушкина // Пушкин и античность. М., Наследие, 2001, с. 9.; Покровский М.М. Пушкин и римские историки // Сб. статей, посвященных В.О. Ключевскому. М., 1909, с. 478–486.


[Закрыть].

В 1835 году поэт начинает писать исторический роман, начало которого публикаторы назовут «Повесть из римской жизни» («Цезарь путешествовал…»). Здесь Пушкин использует материалы о римском вельможе и писателе времен императора Нерона – Гае П е т р о н и и (ум. в 66 году н.э.), авторе «Сатирикона», в том числе имевшуюся в его библиотеке книгу «Жизнь и ужасные деяния императора Нерона» (пер. с франц., 1792). Пушкин азартно отыскивал книги по истории Древнего Рима, обменивался ими с друзьями и знакомыми. В июле 1836 года, например, он покупает в петербургском магазине Беллизара партию книг (около 50 томов), среди них – «История Рима» Ни-бура, в переводе с немецкого, «Рим в век Августа» Ш. Дезобри, курс античной и современной литературы. Вот его более ранняя записка известному библиофилу, ветерану Отечественной войны 1812 года, поэту, а потом и министру народного просвещения, своему дальнему родственнику: «Посылаю тебе, любезный Норов, Satyricon – а мистерии где-то у меня запрятаны. Отыщу – неприменно. До свидания. Весь твой А.П.»827827
  Пушкин пользовался имевшимся в его библиотеке изданием: Tacite. Traduction nouvelle, avec le texte latin en regard; par Dureau de Lamalle. Paris, 1817.


[Закрыть] (1833 ХV, 860).

«В «Сатириконе» всякий говорит по-иному, никого ни с кем не спутаешь – предвосхищение социально-психологического романа ХIХ века», – заметил Петр Вайль, как всегда наблюдательный и оригинальный828828
  Вайль П.Л. Гений места. М.: Изд-во Независимая Газета, 1999. С.46, 52. Там же. С. 46.


[Закрыть]. В блистательной книге-путешествии «Гений места» он цитирует затем рассуждение Петрония о Риме: «Места наши до того переполнены бессмертными, что здесь легче на бога наткнуться, чем на человека». И здесь П. Вайль неожиданно добавляет: «Это относится и к нынешним дням – только теперь речь идет о поэтах, бессмертных богах литературы».

Петроний входил в привычный мир чтения и знаний образованного русского общества на стыке ХVIII и ХIХ веков и пушкинского круга, в частности. В хорошо известной Пушкину книге Николая Карамзина «Моя исповедь» есть, например, такая парижская зарисовка: «Я имел счастие быть представлен герцогу Орлеанскому, ужинать с его избранными друзьями и разделять забавы их, достойные кисти нового Петрония»829829
  Цит. по: Карамзин Н.М. Сочинения в 2 тт., Л.: Худож. лит-ра, 1984, т. 1. С. 537.


[Закрыть].

Есть и другой источник повести из римской жизни: Пушкин весьма скрупулезно следует содержанию 18 и 19 глав ХVI книги «Анналов» (Летопись) одного из талантливейших историков античности Корнелия Тацита (ок. 58 – ок. 117). Исследователи отмечали в этой неоконченной повести «сознательную попытку Пушкина максимально приблизиться к речевому стилю античного повествования, причем, влияние античного слога «Анналов» Тацита выступает с несомненностью»830830
  Толстой И.И. Пушкин и античность // Ученые записки Ленинградского Пед.Института им. А.И. Герцена. – 1938. – Вып. ХIV. – С. 8. См. также: Покровский М.М. Пушкин и античность. – Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Вып. 4/5. М.-Л., 1939; Якубович Д.П. Античность в творчестве Пушкина. – Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Вып. 6. М.-Л., 1941; Амусин И.Д. Пушкин и Тацит / Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.-Л., 1941. Вып. 6; ГельдГ.Г. По поводу замечаний Пушкина на «Анналы» Тацита / Пушкин и его современники. /Пг./, 1923. Вып.36. С.59–62; см. также: Дуров В.С. История римской литературы. СПб., 2000. Амусин И.Д. Пушкин и Тацит // Временник Пушкинской комиссии. Т. 6. М.-Л. Изд. АН СССР, 1941, с. 160–180; Гиппиус Вас. Александр I в пушкинских замечаниях на «Анналы» Тацита // там же, с. 181–182; Кнабе Г.С. Тацит и Пушкин // Временник Пушкинской комиссии. Вып. 20. Л., Наука, 1986, с. 48–64. См. также остроумную статью Елены Алексеевой «Граф Нулин – хромой Тарквиний 1825 года» в приложении к новейшей блестящей книге: Брагинская Н.С. О Пушкине. Нью-Йорк, Зеленая лампа, 2004, с. 236–264.


[Закрыть].

В 1825 году в Михайловском Пушкин написал «Замечания на Анналы Тацита», где назвал историка «бичом тиранов» (ХII, 192), а двумя годами позже, в черновике статьи «О народном воспитании» высказал мнение, что молодые люди должны знать древнюю историю, и призвал «не таить от них республиканских рассуждений Тацита, великого сатирического писателя, впрочем, опасного декламатора и исполненного политических предрассудков» (ХI, 316).

С чтением Тацита связано и письмо Пушкина к Дельвигу (23 июля 1825): «Некто Вибий Серен, по доносу своего сына, был присужден римским Сенатом к заключению на каком-то безлюдном острове. Тиберий воспротивился сему решению, говоря, что человека, которому дарована жизнь, не следует лишать способов к поддержанию жизни. Слова, достойные ума светлого и человеколюбивого! – Чем более читаю Тацита, тем более мирюсь с Тиберием. Он был один из величайших государственных умов древности» (ХIII, 192). Любовь к латинским историкам Пушкин пронес через всю жизнь, читая их он, сравнивал, обдумывал прошлое и современность, строил планы новых произведений. И в то же время описывал крах великой античной империи пером художника и историка:

 
О Рим, о гордый край разврата, злодеянья,
Придет ужасный день – день мщенья, наказанья;
Предвижу грозного величия конец,
Падет, падет во прах вселенныя венец!
Народы дикие, сыны свирепой брани,
Войны ужасной меч прияв в кровавы длани,
И горы и моря оставят за собой
И хлынут на тебя кипящею рекой.
Исчезнет Рим, его накроет мрак глубокой;
И путник, обратив на груды камней око,
Речет задумавшись в мечтаньях углублен:
«Свободой Рим возрос – а рабством погублен». (I, 113)
 

История про Петрония едва начата Пушкиным, но сохранился лаконичный конспект: «Описание дома. – Первый вечер, нас было кто, <стар> греч.<еский> философ исчез – Петр.<оний> улыбается и сказывает оду (отрывок). (Мы находим Петрония со своим лекарем – он продолжает рассуждение о роде смерти – избирает теплую ванну и кровь) – описание приготовлений. – Он перевязывает рану и начинаются рассказы 1) О Клеопатре – наши рассуждения о том. 2) вечер, Петроний приказывает разбить драгоценную чашу – диктует Satyricon – рассуждения о падении человека – о падении богов – о общем безверии – о предрассудках Нерона – <Хр.> раб христианин…» (VIII, 936).

Мимо внимания исследователей не прошло значение эпизода с Петронием в замысле Повести о римской жизни. «Именно Петроний, оклеветанный и отвергнутый властью поэт, должен был занять центральное место в произведении Пушкина 1830-х годов, когда тема поэта и власти, смерти и бессмертия стала одной из основных, определяя автобиографический аспект образа Петрония…»831831
  Калашникова О.Л. Клеопатра, Петроний и Христос в <«Повести из римской жизни»> А.С. Пушкина. В сб.: Пушкин и мировая культура. СПб. – Симферополь, 2003. С. 132; см. также Слинина Э.В. Повесть А.С. Пушкина «Цезарь путешествовал…» (соотношение поэзии и прозы) // Проблемы современного пушкиноведения: Межвуз. сб. научн. тр. Л., 1986, с. 5–12.


[Закрыть].

Замечательный разбор художественных достоинств другого пушкинского наброска о древнем Риме сделал Борис Михайлович Эйхенбаум в классической статье о поэтике Пушкина. Он употребил там римский термин «артикула» и, разбив текст на такие артикулы, показал истинно поэтический ритм пушкинской прозы:

 
1. Цезарь путешествовал;
2. мы с Титом Петронием
3. следовали за ним издали…
4. По захождении солнца
5. нам разбивали шатер,
6. расставляли постели —
7. мы ложились пировать
8. и весело беседовали.
9. На заре
10. снова пускались в дорогу
11. и сладко засыпали
12. каждый в лектике своей,
13. утомленные жаром
14. и ночными наслаждениями.
 

Ученый отметил поразительную слоговую устойчивость артикул и нашел в ней связь с хореической четырехстопной строкой. Он пишет в этой связи: «Где-то Пушкин называет прозу мякиной. Однако, у него самого она далеко не мякина. И это потому, что она выросла непосредственно из стиха»832832
  Эйхенбаум Б.М. Проблемы поэтики Пушкина, в сб.: Пушкин. Достоевский. СПб.: Дом литераторов, 1921. С. 94–95.


[Закрыть].

Еще в Лицее Пушкин связал эпоху упадка Рима с именем Петрония:

 
…за дедовским фиялом,
Свой дух воспламеню Петроном, Ювеналом,
В гремящей сатире порок изображу
И нравы сих веков потомству обнажу. (I, 113)
 

По мнению Ю.М. Лотмана, Пушкин не только хотел включить в повесть «Цезарь путешествовал…» (VIII, 387) свои подражания Анакреону и Горацию, но и вообще рассматривал сюжет о Петронии и его смерти как своеобразную рамку, в которую должна была быть вставлена широкая картина упадка античного мира и рождения нового. Петроний у Тацита – яркий образ изнеженного сына умирающего века. Это античный Денди, законодатель мод в высшем обществе эпохи Нерона: «elegantiae arbiter», и одновременно беспощадный сатирик, жертва тирании Нерона. Он изящно расстается с жизнью, вскрыв себе вены среди беспечной беседы о поэзии… «Сохранившийся план продолжения дает основание говорить о сложном и исключительно значимом пушкинском замысле. Прежде всего в композицию, построенную по принципу “последних вечеров” Петрония, должны были войти его “рассуждения о падении человека – о падении богов – об общем безверии – о предрассудках Нерона”. Картина духовного опустошения античного мира должна была подкрепляться отрывками из “Сатирикона”… Неясно, собирался ли Пушкин дать переводы или пересказы произведений Петрония или, что кажется более вероятным, судя по наброскам плана, создать свою стилизацию не дошедших до нас отрывков “Сатирикона”»833833
  Лотман Ю.М. Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе. В сб.: Лотман Ю.М. Пушкин. СПб.: Искусство, 1995. С.283.


[Закрыть].

Повесть осталась незаконченной, как и многие другие блестящие замыслы поэта. Более полувека спустя он был мастерски реализован одним из многочисленных почитателей пушкинского гения польским прозаиком Генриком Сенкевичем в романе «Quo vadis» («Камо грядеши», или «Куда идешь»), посвященном последним годам правления Нерона. «Вчитываясь в “Анналы”, – писал Сенкевич, – я не раз чувствовал, что во мне зреет мысль дать художественное противопоставление двух миров, один из которых являл собою всемогущую правящую силу административной машины, а другой представлял исключительно духовную силу». В 1893 году писатель, по его собственным словам, осматривал Рим «с Тацитом в руках». Появившийся в результате этой поездки роман прославил Сенкевича и принес впоследствии ему Нобелевскую премию по литературе (1905). И так же, как в лишь начатой повести Пушкина, одним из главных трагических героев его эпопеи стал Петроний, философ упадка Древнего Рима.

И другой нобелевский лауреат, русский поэт Иосиф Бродский, сумел тонко почувствовать эту связь времен:

 
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.
 
 
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
Лишь согласное гуденье насекомых.
 

Habent sua fata libelli – Пушкин любил этот ставший поговоркой стих римского писателя Теренциана Мавра – Книги имеют свою судьбу (ХI, 158). Не все замыслы автора доходят до читателя, многие остаются незавершенными. Но могу повторить здесь сказанное по поводу пушкинского романа о царском романе: незавершенный – не значит несовершенный. Оказывается, и незавершенные книги имеют свою судьбу. Счастливую или несчастную? Несчастную, потому что им не повезло, они остались недописанными, брошенными созданиями. Это книги – «сироты» , иногда даже книги – «подкидыши». Счастливую – потому что с годами многие из них возвращаются к жизни, находят дорогу к читателю. Рассыпанные в рукописях, запертые в письменный стол автора, они излучают невидимую энергию, множеством ярких искр разбрасываются драгоценными вкраплениями по разным книгам писателя, отражаются в книгах других авторов. Как это и произошло с замыслом Пушкина и романом Сенкевича. Пушкин торопился, как будто знал, чувствовал, что мало времени ему отпущено судьбой. И мы давно уже не разделяем его произведения на законченные и незавершенные. И не перестаем удивляться этим последним – сколько законченности в их незавершенности! Может быть, доведись Пушкину прогуляться по Риму «с Тацитом в руках», многие из его итальянских замыслов получили бы свое достойное воплощение. А сколько родилось бы новых?!

О прелестях такой прогулки написал младший современник Пушкина академик Фёдор Иванович Буслаев, филолог и искусствовед. Вспоминая свои экскурсии по Риму в компании с Н.В. Гоголем и известным русским художником Ф.И. Иорданом, проф. Буслаев заметил: «Бывало присяду на камне у входа в так называемый “золотой дворец” Нерона, перед громадою Колизея, и читаю Тацита, а то заберусь в трущобы по ту сторону Форума и Палатинской горы и, воображая себя при самых началах римской истории, читаю у Ливия, как волчица кормила своими сосцами Ромула и Рема и как Нума Помпилий поучался премудрости от нимфы Эгерии, – и проходят тогда в моих мечтаниях вереницею Тулл Гостилий, Тарквиний Гордый и другие баснословные цари…»834834
  Цит по: Кара-Мурза А.А. Знаменитые русские о Риме. М.: Изд-во Независимая газета, 2001. С. 182–183.


[Закрыть]. Приходят на память строки Валерия Брюсова:

 
Не как пришлец на римский форум
Я приходил – в страну могил,
Но как в знакомый мир, с которым
Одной душой когда-то жил.
 

Интерес к Древнему Риму возник у Пушкина еще в Лицее, вместе с обязательными уроками латинского языка, которые блестяще вел уже упомянутый нами Николай Кошанский. Он отдавал много сил подготовке учебников для практических занятий латынью и книг для чтения. Так, в 1812 году под его редакцией вышли в свет «Басни Федра с исправленным оригиналом и замечаниями», спустя два года он переиздает свою давнюю латинскую грамматику, которая потом выдержала еще 9 изданий, в 1815 году появился знаменитый, любимый Пушкиным «Корнелий Непот, очищенный текст с замечаниями и двумя словарями». Наконец, в 1816–1817 годах Кошанский собрал и напечатал материалы лекций, которые читал лицеистам: «Ручная книга Древней классической словесности, содержащая: I. Археологию, II. Обозрение классических авторов, III. Мифологию, IV. Древности греческие и римские…». Кошанский вообще отличался системным и дисциплинированным умом и фиксировал все этапы своей преподавательской деятельности в Царскосельском лицее. Так, уже 15 марта 1812 года он написал в отчете: «Из латинской грамматики пройдено: склонения, роды имен и спряжения правильных глаголов…» 15 декабря 1815 года отмечено: «…В латинском прочтена жизнь Мильтиада из Корнелия Непота, читаны правила синтаксиса и деланы переводы». Не зря друг и соученик Пушкина поэт Антон Дельвиг на высокопарный вопрос П.А. Плетнёва: «О, Дельвиг, где учился ты языку богов?» шутливо ответил: «У Кошанского».

Лицейский период жизни Пушкина досконально изучен, существует обширная литература, в том числе о круге чтения лицеистов: об этом подробно написал, например, бывший лицейский библиотекарь И.Я. Селезнёв в «Историческом очерке Императорского б. Царскосельского, ныне Александровского лицея» (СПб., 1861). «В лицее была прекрасная библиотека, она выписывала всю периодическую печать, и лицеисты читали много и свободно», – это мемуарное свидетельство И.Ф. Анненского (1899).