Текст книги "Шалопут"

Глава вторая. Весёлая вдова

Вечером, тридцать первого августа, на квартире у Нины Начинкиной отмечали годовщину со дня гибели её мужа Юрия Дерезы.

Василий пришёл с «оруженосцами» и вместе со знакомыми лицами Павла Терентьича, Вилора Залесьева увидел целую армию «горе-художников», как сами себя они из кокетства называли. Это были Нинкины знакомцы с Арбата и Вернисажа.

Следом за Грешновым в квартиру ворвался запыхавшийся солдат этой красочной армии. Разумеется, принёс в подарок картину, на которой краска ещё не обсохла.

– Это мне? – театрально всплеснула руками вдова, – спасибочки.

Она расцеловала зардевшегося от стеснения гостя, позвала всех, чтобы похвастаться подарком, и вдруг спросила:

– А хочешь честно?

Горе-художник ещё и понять не успел, к чему это «честно» относится, как она уже вынесла его работе свой приговор:

– Помойка! Отстой! Но всё равно, спасибо.

«Солдат красочный» так и раскрыл рот, не зная, как на это реагировать.

Нинкины приятели с Арбата и Вернисажа выглядели странно. Один, бородатый, наряженный в пончо, всё кашлял. Его супруга, облаченная в такую же латиноамериканскую одежду, кутала его в плед.

Другой, на вид словно пришибленный, всё время дергал головой, привёл на поминки большую собаку – чёрного терьера и кормил её черемшой со стола.

Был горе-художник с лицом правдолюбивого юноши. Таких в тридцатые-пятидесятые годы всегда выбирали комсомольскими секретарями. Этот последний, не дожидаясь начала церемонии, налил себе целый стакан водки, жахнул его в одиночку и тут же, ни на кого не обращая внимания, стал забивать себе «косячок» и готов был уже раскурить, но тут подбежала Начинкина и устроила скандал.

Она кричала так же громко, как её покойная мать, употребляла слова, которых Грешнов не слышал даже от её брата-уголовника.

Вдова взяла «дурекурильщика» за ухо и потащила вон из квартиры. Из коридора слышен был её вопль:

– Кто его сюда привёл?

– Славеня, – сказали ей.

– Кто это? Где этот Славеня?

– Это тот малахольный, что вместо подарка бутылку водки принёс.

– Где он?

– Он эту бутылку в чёрную жиранул и ушёл.

– И правильно сделал. Вернётся, не пускайте. Наркоманов мне только не хватало. У меня сын, золотко, надежда мамина, растёт. Какой пример он видит?

Нинка бегала, распоряжалась, не замечая Грешнова и «оруженосцев». Чтобы как-то привлечь её внимание, Василий сказал те испанские слова, которым научила его хозяйка дома:

– Абуелла, где Умбасо? Для непосвященных перевожу: бабуся, где стакан?

Грешнов произнёс это всё намеренно громко, чтобы как-то разрядить обстановку и это у него получилось.

Все засмеялись, вдова успокоилась, пригласила за стол. Началась церемония. Только уселись, Нина встала и, держа в поднятой руке рюмку с водкой, по-деловому, как на перевыборном собрании, стала отчитываться:

– Сходила в Храм, помолилась об упокоении души раба Божьего Георгия. Заказала сорокоуст и панихиду. Давайте помянем покойного моего мужа, выпьем и закусим по традиции наших предков.

Все встали, молча выпили и снова сели за стол, на котором их ждал рис с изюмом, мёд в горшочках, блины, кисель и рыбные пироги.

Чуть погодя, помогавшие по хозяйству женщины стали подавать горячее. Подали щи и Начинкина всех заставляла их есть. Уверяла, что «тарелочку» надо «скушать» обязательно.

– В Храме сказали, что душа покойного отлетает вместе с паром, – убеждала она.

Василий категорически отказывался есть щи.

– Не мели чепуху, – огрызнулся Грешнов. – Душа Юрка год назад отлетела. Не только с паром, но и с жаром.

А злился Василий на самом деле из-за того, что на годовщину смерти мужа Нина нарядилась как на свадьбу. Разве что наряд был сплошь тёмных тонов. Синяя шифоновая прозрачная блузка, кружевной прозрачный бюстгальтер чёрного цвета. Коротенькая чёрная юбка, открывающая красивые ножки в чулках с рисунком. Чёрные туфли на высокой шпильке, причёска, макияж, дорогие духи. Такой «вооружённой» он её никогда ещё не видел.

Вокруг вдовы, стоило Начинкиной только встать из-за стола, начинали увиваться все мужики, наперебой предлагая услуги. А их на поминках было предостаточно. Позвала, не поскупилась, а точнее, не постеснялась.

Пришёл даже Стёпа Локотков, который из-за визита бандитов отказался работать ночным сторожем.

«Сторожить отказывается, а водку пить соглашается», – подумал Василий, но ничего не сказал, обнял Локоткова в качестве приветствия и, посмотрев на Нину, непроизвольно скривил рот.

Чтобы как-то успокоить любовника, вдова предложила наполнить рюмки и сказала:

– Слово лучшему другу почившего.

Василий начал издалека:

– Год назад, когда Юрка хоронили в закрытом гробу, я сказал на поминках о том…

– Про кофейное зёрнышко не забудь, – подсказала Начинкина.

– Я тогда на поминках сказал, – продолжал Грешнов, – что негры в Африке, когда у них умирает кто-то из близких, делают ему гроб в виде кофейного зёрнышка…

– Молодец, – похвалила Нина, смахнув слезу.

– Или в виде пироги, ихней африканской лодки. Или в форме барабана, на котором они точно так же играют, как в наших лесах зайцы на пнях. Был бы Юрок негром, они бы сделали ему гроб в виде красивой машины. К чему клоню? Никто его мёртвым не видел. И мне порой кажется, что и теперь он едет где-то в нашей колымаге по прямой дороге, по ровному, свободному шоссе. Красивый, весёлый, молодой и плачет обо всех нас. Плачет так сладко, как только он умел, – голос у Василия задрожал, готовый сорваться в рыдание, но он его удержал на самом краю, вывел в спокойное русло и продолжил. – А мы, плохие люди, над ним подсмеивались. А он, жалея нас, никчёмных, плакал. Рыдал, не зная, как нам помочь…

Грешнов молча выпил. Многие из тех, кто последовал его примеру, после его «слова» всхлипывали. А Нина, так та подошла к нему, поцеловала в щёку и тут же, достав душистый носовой платок, стёрла со щеки след помады.

Вернувшись к жене «латиноса», рядом с которой она сидела, Начинкина в ответ на заинтересованный взгляд последней, направленному на Василия, сказала:

– Грешнов Василий Данилович, так его зовут, обладает даром слова с самого детства. Как-то в его присутствии Юлия Петровна, это его мама, рассказывала подруге про кота, который остался без хозяйки. Всё лето кот жил на улице, сердобольные женщины подкармливали его. Одна из них решила взять кота к себе. И первым делом попыталась искупать. Кот её покусал, исцарапал и все ночи напролёт сидел у входной двери. Кричал, просился на улицу. Она его выпустила. И настолько кот был незлобивый, добродушный, что, по словам очевидцев, собаки его обижали. Василий, слышавший их разговор, тотчас вступился за кота. «Это неправда, – сказал он, – на самом деле кот подружился с собаками, стал их вожаком, и они настолько его полюбили, что стали таскать ему мясо из ближайшей шашлычной. И до того кот пристрастился к проперчённому мясу, что впоследствии, когда его обратно приняли в дом и благополучно искупали не в холодной, а в тёплой воде, он уже не мог обходиться без острых приправ. Лапой опрокидывал перечницу, стоявшую на столе, обваливал со всех сторон в этом перце мясо и только после этой процедуры то мясо, которое ему давали, отправлял в рот». Его наивное враньё растрогало и умилило женщин. Примирило их с жестокой действительностью. Они погладили Василия по голове и прослезились. Это ли поощрение, другие ли причины, но у ребёнка с тех пор уже не было дороги назад. Он стал раскрашивать сочинениями не только свою жизнь, но и жизнь всех тех, кто попадал в поле его зрения.

Тем временем Павел Терентьевич напился и стал рассказывать Стёпе Локоткову о том, как работая на заводе молотобойцем, он на спор, при помощи зубила и кувалды перерубил вагонную ось.

– Брось чепуху молоть, – возмутился Локотков, – у меня отец был железнодорожником. Вагонная ось диаметром со сковородку. Это какое же зубило по ширине должно быть? И сколько долбить надо?

– Это я заливаю? Я чепуху несу?

Они сцепились, чуть не подрались.

Павел Терентьевич впервые был в отремонтированной Нинкиной квартире и ему всё нравилось. И ремонт, называемый европейским, и перепланировка.

Захмелевший Огоньков, после того, как его разняли с Локотковым, принялся было рассказывать похабные стариковские анекдоты. Его остановил ещё не сильно пьяный Василий. Посоветовал сменить тему. Тогда Павел Терентьевич вспомнил об Иване Поддубном. Признался, что и сам в юности занимался борьбой. Принялся демонстрировать захваты и приёмы. В ассистенты пригласил, разумеется, хозяйку. Стал показывать на ней, как Поддубный брал француза на «обратный пояс». Для чего зашёл к Начинкиной за спину и, продолжая объяснение, обхватил её за талию. Действовал Огоньков как опытный обольститель, прикрывающий свои истинные намерения отвлекающими фокусами. По крайней мере Нина воспринимала все его действия именно так. Хихикала.

– Руки в замок, – комментировал Павел Терентьевич, сцепляя свои жилистые кисти с жёлтыми ногтями на животе у вдовы, – а затем рывок. И к себе на плечо. А оттуда уже никуда не денешься.

Огоньков несколько раз продемонстрировал, как делается рывок. Забрасывать Начинкину на плечо он не собирался. Нинке нравились крепкие, искренние объятия, замаскированные под романтическую сказку. Вроде и тискает – и никто не виноват. Потому что всем сидящим за столом объясняет, как сто лет назад дело было.

– Да, куда уж с плеча денешься, – смеясь, подзадоривала она, – останется только лежать, да лапками перебирать.

В её голосе слышались согласительные нотки. В глубине расширенных зрачков то загорались, то потухали похотливые искорки.

Павел Терентьевич рассказывал уже о чём-то другом, а хозяйку дома всё не отпускал. Продолжал бессознательно мять в руках.

У Залесьева и Грешнова сдали нервы. Вилор Капитонович демонстративно громко встал из-за стола и ушёл, не прощаясь, а Василий крикнул:

– Терентьич, оставь её! Это моя баба!

– Да-а? – выходя из опьяняющего дурмана, спросил старый борец. – А я ей «обратный пояс» показывал.

– Все уже поняли. Отпусти.

Нина освободилась сама. Качаясь из стороны в сторону, она подошла к Грешнову.

– Нашёл, к кому ревновать, – приглушённо сказала она и притворно хихикнула, – деду семьдесят восемь, часы давно на полшестого.

В ответ на это Грешнов поведал ей душещипательную историю о том, как девяностолетний старик сошёлся с сорокалетней соседкой.

– Бабка его восьмидесятилетняя поехала к сестре на поминках помогать, а старику надо было ежевечернее лекарство в глаза закапывать. Так старуха попросила это сделать соседку. А та недалекая была, бабке по возвращении так и бухнула: «А твой-то ещё ничего». «Как? Да ты что же ему позволила?». И в крик. Еле старуху удержали. Хотела убить сорокалетнюю разлучницу. А старик взял сторону молодой, стал с ней встречаться. А ты говоришь, не ревнуй. За нашим Терентьичем глаз да глаз нужен. А то возьмёт на «обратный пояс» и готово.

– А я буду не против, – засмеялась Нина.

– Знаю. Только историю дослушай до конца. Как стал девяностолетний дед с молодой возиться, так в тот же год и умерли. И он, и она. Как в сказках. Так-то водить дружбу со стариками. Души-то сливаются, а тут и старуха с косой. И это совсем не жена Терентьича.

– Не смешно.

– Смешно. Только ты не любишь правду признавать.

– Правду? – возмутилась Нина. – Ты всем говоришь, а теперь даже выкрикивать стал: «Нинка моя баба!». Но с бабами спят регулярно, а не раз в месяц. Всем только сказки об этом рассказываешь. Борец за правду. А потом удивляешься, что кокетничаю с первым встречным.

– Ты трусы не могла найти, – успокоившись, сказал Вася, – так я их отыскал.

– Где они?

– Порваны. В мусорном ведре.

– Зачем? Они же из нового набора.

– Ты это жене моей объясни, – перевел Василий стрелки на Наталью.

– В кармане нашла?

– Хуже. На мне, оказывается, были.

Нина засмеялась.

– А я-то весь дом перерыла. И даже когда твои нашла, об этом не подумала. И как теперь с Наташкой?

– Не знаю. Она после этого на выставку кукол поехала. А там, возможно, мстила. Рога мне наставляла. Пощупай, не выросли?

Нина хотела пощупать, но ее позвали на кухню, хозяйничать.

Василий подошёл к сидящему за столом Никандру и на ушко шепнул:

– Следи за Нинкой в оба глаза. Я в тубаркас отлучусь.

В туалете Грешнов сел на крышку унитаза, достал лист бумаги, ручку и стал писать покаянное письмо жене, в котором сообщал о своей измене с Ниной Начинкиной.

– Мы стояли над бездной, – писал Василий, – но поняли это тогда, когда она уже разверзлась перед нами. То, чего я опасался, сделалось свершившимся фактом. Я это уразумел, когда обнаружил на себе женские трусы. Таким образом, я тебе изменил, драгоценная моя Наташечка. Свет, как доказал Максвелл (узнал от Миши-Профессора), тоже всего-навсего электрическая волна, и у него есть своя скорость. Клянусь, что произошло всё быстрее скорости света. Я даже не понял ничего, ничего не почувствовал. Кроме угрызения совести. Это правда. А иначе я хоть что-нибудь да запомнил. Причём тут Максвелл? Но всё равно прошу простить, если и было за что. В чём каюсь, хоть и не уверен. Твой законный супруг Василий. Постскриптум: мечтаю о большой медали из чистого золота, похожей на купеческую, чтобы была она при этом государственной наградой самого наивысшего уровня. Твой Вася, не горюй!

Грешнов ушёл, а Уздечкин выпил и стал следить за Нинкой, которая слушала похабный анекдот Павла Терентьича про любопытного санитара, следившего за похотливым врачом и распутной медицинской сестрой.

– А я фильм вчера смотрела про Джеймса Бонда, – сказала Начинкина, – какой же он эффектный мужчина.

– А кто это? – с нескрываемой ревностью поинтересовался старик Огоньков. – Что-то фамилия очень знакомая.

– Как? Вы не знаете? В него влюблены все женщины. Он красавец, английский шпион.

– Шпион? Точно! Его Залесьев за женщину принял и в чебуречечной оприходовал.

Всё это Павел Терентьевич сказал с пьяной искренностью, не понимая, кому и что говорит.

– Это был не он, – обиделась и покраснела Нина. – Залесьев всё врёт. Живу среди лгунов и сочинителей. Что за планида у меня такая?

– Не переживай, Ниночка. Я бы за тебя этого английского шпиона на «обратный пояс» взял. И никуда бы он не делся. Хочешь, покажу?

Павел Терентьевич вывел Нинку из-за стола и обнял со спины за талию. Она не сопротивлялась. В этот момент в комнату вернулся Василий.

– Никандр, куда ты смотришь? – закричал Грешнов, – в уборную нельзя отойти. За одну минуту деда соблазнила.

– Дурак! – смеясь, сказала Начинкина, – он меня учит борцовскому приёму.

– Ты этот приём с юных лет знаешь. Терентьич, я же тебя просил, не надо её щупать.

– Да, мы о Джеймсе Бонде. Я её хотел…

– Понятно. По следам Залесьева, хотел Джеймса Бонда… Но Нинка на него не похожа. Не трогай её.

Чтобы как-то разрядить обстановку, Начинкина поинтересовалась:

– Что, это правда? Залесьев был с мужчиной?

– Говорит, на вид стопроцентная баба, – с готовностью отозвался Огоньков, всё еще возбужденный и красный от волнения. – А потом оказалось, что это шпион. Когда маску с него сняли, он так и представился: «Меня зовут Джеймс Бонд». Должно быть, соврал Вилор. Хотя зачем человеку этим хвастаться?

– Не верю, – сказала Нина.

– И правильно делаешь. Не Джеймс Бонд, а Адам Смит. Смитом представился, – поправил Василий, – я же там был.

– В чебуречной? – уточнила Начинкина, поднимая брови.

– Нет. Джон Смит. Точно. Я же вместе с тобой, Терентьич, эту историю слушал.

– Сказочники, – подытожила весёлая вдова и, смеясь, предложила, – давайте танцевать.

Глава третья. Из дезертиров в наполеоны

1

– Олеся, моя дочка! – закричал попугай Женька, делая ударение на слово «моя».

– Заморю тебя, ворона, – пообещал Василий пернатому узнику.

Грешнов уставился на попугая отстранённым взглядом, так и замер.

Забавная была картина: у золочёной решётки, в мундире полковника милиции стоял Василий, выпучив невидящие глаза, а из клетки, внимательно, вдумчиво, его разглядывала заморская птица.

Сморкачёв с Уздечкиным, зажав пальцами носы, еле сдерживались, чтобы не рассмеяться. Но в какой-то момент не выдержали и разразились хохотом.

Василий пришёл в себя и назидательно заметил:

– Старайтесь меняться нравственно.

– Поздно, Василь Данилыч, – сказал Никандр.

– Это никогда не поздно. Вот думаю, насколько беспечно проживаем мы свои лучшие годы. Живём в тёмную, ничего не знаем и знать ничего не хотим.

– Василь Данилыч, что случилось? – спросил Сморкачёв.

– Ты про это? – Василий огладил свой новый наряд. – Вчера с поминок отправился в ресторан «Корабль», там и познакомился с кинорежиссёром Костасом Трипостопулосом. Греком по национальности. Он ВГИК закончил, фильмы снимает. Из ресторана поехали с ним на Мосфильм. Нарядили меня в мундир. Делали пробы, фотографировали. А где моя одежда, не знаю. Там все деньги, все документы остались. Домой таксист привёз, разумеется, денег не взял. А я всё удивлялся, откуда он узнал, что я пустой.

– Форма вам идёт, – похвалил Никандр, стараясь отвлечь начальника от тягостных мыслей об утрате документов.

– Спасибо, – поблагодарил Грешнов, – теперь буду в ней ходить.

– И всё же, что случилось? – интересовался Влад. – Не из-за паспорта же так убиваетесь?

– От тебя ничего не утаишь. Игнат-могильщик меня поймал.

– Тогда понятно. Слушая о чужих похоронах, всегда думаешь о своих, – спокойно прокомментировал Никандр.

– Чего о них думать? Думать будут те, кто хоронить станет. Я о жизни своей никчёмной. Как живём? Как дни и ночи проводим? Это же ужас! А ведь был и я когда-то молод, были и у меня мечты и надежды. И девочка с чёлкой была, писала в письмах красным карандашом «люблю тебя». А теперь кто я такой? Чего хочу? О чём мечтаю? Живу в подвале с отбросами общества и тешу самолюбие тем, что считаю себя лучше вас. А на самом деле – не лучше. Такой же отброс. Даже хуже. Потому что у вас-то нет выбора, а у меня есть. Мог бы и не быть отбросом, а вот осознанно остаюсь им. А теперь и паспорт потерял. Так что сравнялся с вами совершенно.

– Что значит «отбросы»? Честное слово, обидно, Василь Данилыч, – сказал Никандр.

– Обидно? Вот видишь! А мне уже даже и не обидно. Отброс? Ну, что ж – пусть отброс. Вот как опустился.

– Всё оттого, что в подвале сидим, – сказал Сморкачёв, – сидели бы чуть повыше, пусть даже на чердаке, по-другому бы себя чувствовали.

– Ладно. Забудем. Какой смысл ругать себя, лучше уже не сделаемся. Давайте жить, как все. Станем обвинять других в своих бедах.

Никандра, по его же просьбе, отправили за продуктами в магазин, а Влад стал делать то, к чему в шуточной форме призывал Грешнов. Стал сплетничать.

– Только и разговоров о том, что погибла принцесса Диана, – сказал Сморкачев.

– Кто погиб? – переспросил Вася.

– Блудница из Букингемского дворца.

– Грек, режиссёр, утверждает, что убила её Елизавета, стреляя с заднего сидения белого «Фиата». Фильм про это собирается снимать. Ищет актёров на роли. Всё правильно, Влад, говоришь. Но ты дезертир и тебя никто слушать не станет. Ты вне закона. Тебе нужно паспорт получить, выучиться. Тогда к тебе станут прислушиваться. Давай определим тебя в институт?

– А бабе Паше ремонт кто будет делать?

– Никандр справится один, в крайнем случае я помогу. Если хочешь чего-то добиться, надо Богу молиться, исправно трудиться, и учиться, учиться, учиться.

Жалуясь на головную боль, Василий поинтересовался:

– Ты почему Никандра недолюбливаешь? Мы же одна семья.

– Потому что подхалим. Любит поискать у начальства в шерсти, – убеждённо сказал Сморкачёв.

– Что ты такое говоришь? – смутился Грешнов.

– У обезьян это грумингом называется. Подчинённые вожаку шерсть перебирают.

– Зачем?

– Вроде как блох ищут. А на самом деле это очень приятно. Вот и Уздечкин из таких. А уж если он добьётся своего, то все мы у него в шерсти искать станем.

– Имеешь в виду, станет президентом? – засмеялся Василий. – Время, конечно, сумасшедшее. Но этого не будет никогда. Смешно. Представляешь, сидит Никандр в Кремле под своим портретом…

– Министры его кудлатую голову перебирают, – включился Влад.

– Да-да. Дан Спатару со всех щелей поёт. На груди у него крест из чистого золота, килограммов в пять, на массивной цепи. И всё же не понимаю, какая может быть радость от этого.

– От президентства?

– От груминга обезьяньего. Ну-ка, попробуй, поищи блох у меня в голове.

Сморкачёв с готовностью принялся перебирать волосы усевшемуся в кресло Василию. Делал он это профессионально, словно всю жизнь только этим и занимался. Грешнов зажмурился, как кот в солнечный день, сидя на завалинке. И приоткрыл от удовольствия рот.

Незамеченный товарищами из магазина вернулся Никандр. Чтобы как-то обозначить своё присутствие, он громко покашлял.

Сморкачёв с Грешновым вздрогнули и замерли, как люди, пойманные на чём-то постыдном. Секунд десять долгих не знали, о чём говорить.

– Может, я не вовремя? – улыбнувшись, спросил Никандр.

– Смеяться тут не над чем, – всё еще находясь в дремотном состоянии, сказал Василий, – мне Владик показывал, как тебе подчинённые будут голову чесать, когда ты станешь президентом.

– А это когда-нибудь будет? – задал Уздечкин наивный вопрос.

– Всё к этому идёт, – подтвердил Грешнов и, переглянувшись со Сморкачёвым, улыбнулся.

Василию вдруг захотелось стать устроителем судеб. Он тряхнул головой, которая перестала болеть и выкрикнул:

– Решено! Никандра сделаю Президентом, а тебя, Влад, академиком.

– Для этого мне необходимо высшее образование.

– Так в чём дело? У бабы Паши есть приёмный сын от покойного мужа. Фамилия Сквернодушев. Он председатель приёмной комиссии в Бауманском или нефтегазовом, Губкина. Всё обтяпаем в лучшем виде.

– Так в каком из них?

– Какая тебе разница? Не бойся, технический вуз. По твоему анфас-профилю. Не с твоей физиономией влюблять в себя девчат. Актёра из тебя не получится.

– Не стремлюсь.

– И молодец. Точно академиком станешь, потому что знаешь, чего не хочешь.

– Мне бы побольше узнать того, чего хочу. Учебники бы достать, математику и физику подтянуть.

– Без вопросов. С сегодняшнего дня и начнём подготовку, купим книги, закупим пособия. Погоди! Каракозов! Наш Миша Профессор этим и занимается с абитуриентами. Он тебя подтянет.

Грешнов прямо из подвала позвонил Михаилу Каракозову и попросил его позаниматься со Сморкачёвым. Подготовить его к вступительным экзаменам в вуз.

– Мишань, – говорил Василий в трубку, – жаль пацана, молодой совсем. А потом через пасынка бабы Паши я попробую его в институт пихнуть. Но совсем дурака, сам понимаешь. Да-да. Надо, чтобы хоть первое время он смог продержаться. А там всё будет зависеть от него. Захочет учиться – будет стараться. Не захочет – пусть катится по наклонной, как говорили наши учителя. Да-да. Надо дать парню шанс. Попробуешь? Присылать? Спасибо. Сегодня вечером пришлю.

Грешнов положил трубку и сказал Сморкачёву:

– Каракозов уверяет, что у него все поступали. Его принцип: «Нет плохих учеников, есть негодные преподаватели». Иди, мойся, одевайся, готовься.

Вечером того же дня, вооружив Влада бутылкой креплёного вина, Василий отправил его к Мише Профессору.

Прибыв по указанному адресу, Сморкачёв увидел раскрытую настежь входную дверь. Решил, что его ожидают, вошёл, поголосил. Никто не ответил. Влад воспользовался уборной, пошёл мыть руки и в ванной обнаружил голую женщину. Это была жена Михаила Каракозова Майя.

Собственно, саму наготу он рассмотреть не успел. Они встретились глазами, это было всего лишь мгновение. Сморкачёв тут же прикрыл дверь в ванную и проследовал на кухню, где открыл принесённую бутылку вина и хорошенько к ней приложился.

Вскоре на кухне появилась и Майя в розовом махровом халате.

– Это вас по математике будут подтягивать? – спросила хозяйка, как ни в чём не бывало и, посмотрев на открытую бутылку, добавила, – хорошее начало.

– Это, собственно, подарок вам от Василь Данилыча.

Влад встретился с хозяйкой глазами, и Майя отвела взгляд в сторону.

– Ну, раз вино не только марочное, но и подарочное. Наливайте, – скомандовала она.

Хозяйка подставила фарфоровую чашечку, Сморкачёв с готовностью плеснул в неё вино. Каракозова выпила.

– В институт собираетесь? А мне говорили, что вы дезертир и у вас даже нет документов.

– Всё это так, – признался Влад, – но человек всегда надеется на лучшее. Вот и я думаю, что всё как-нибудь устроится.

Проследив за плотоядным взглядом молодого человека, уставившегося на её голую коленку, Майя запахнула халат. Но сделала это по-женски хитро, как бы подманивая, и Сморкачёв клюнул. Голосом, сделавшимся вдруг низким и по-хозяйски повелительным, Влад сказал:

– Покажи.

– Вы о чём? – играя непонимание, спросила Каракозова.

И тут случилось невообразимое. Сморкачёв ударил её ладонью по щеке.

– Я кому говорю, – прошипел он, угрожающе.

И Майя послушно, где-то даже с удовольствием, убрала с коленей полы халата.

– Ещё, – повелевал Влад.

Майя стала приподнимать края халата, но в этот момент послышались торопливые шаги в коридоре. На кухню вбежал Миша Профессор.

– На минутку к соседям заглянул, – стал оправдываться Каракозов, – а вы, смотрю, не скучали. Откуда вино? Майя, ты же не пьёшь?

– Василь Данилыч передал, – ответил за хозяйку гость.

Воцарилось напряжённое молчание, которое нарушилось женской истерикой.

– Сколько раз я тебе говорила, что ванна засорена! Вода не уходит! – кричала на мужа Майя срывающимся от визга голосом. – Или сантехника вызови, или я сделаю с собой что-нибудь! Это не может продолжаться вечно!

К удивлению гостя Михаил спокойно реагировал на болезненные вопли жены.

– Не нервничай, дорогая, – сказал он, – всё наладится.

– Я могу устранить засор, – вызвался Сморкачёв и, подскочив, стремглав помчался в подвал.

Грешнов принял его по-отечески ласково:

– Выгнали? Этого следовало ожидать. Но тебе же ничего не надо было делать, только молчать и слушать. С горя, смотрю, успел уже хлебнуть.

– Да нет, – стал объяснять запыхавшийся Влад, – нужен гибкий металлический шланг.

– А что, через голову знания уже не входят? – пошутил Василий, подмигивая Никандру.

– Хочу в трубе засор устранить, – не воспринимая шуточного настроения приятелей, пояснил Сморкачёв.

– Так где я тебе его возьму?

– У попугая под клеткой. Еще от сантехников остался. Когда ремонт делали, я сам его туда положил.

– Если положил, то там и лежит. Никто туда не лазил, – сказал Василий, отмечая изменения, произошедшие в облике и поведении дезертира. – Что-то глазки у тебя подозрительным светом горят.

– Да вином напоили, – стал оправдываться Влад.

– Бутылку я передал в благодарность за предстоящие с тобой хлопоты и мучения. Сам-то не пей вино, а грызи.

– В каком смысле «грызи»? – не понял Сморкачёв.

– Грызи гранит науки. Учи математику и физику.

– А как же. Обязательно, – пообещал Влад и побежал, размахивая гибким металлическим шлангом к Мише Профессору.

2

Поздним вечером Миша подёргал за ручку запертую дверь в комнату жены и громко, с выражением недовольства, сказал:

– «Мир римлянам добыт и двери храма Януса закрыты».

– Ты не Нерон, – откликнулась Майя, – не мешай нам.

– Чего это он? – поинтересовался Сморкачёв у находившийся в комнате Каракозовой.

– Учёность демонстрирует. У древних римлян был храм Януса, такое римское божество начала и конца. Очень древний храм. Считалось, что его построил чуть ли не сам Ромул.

– Тот, что у волчицы титьку сосал?

– Ну, да. Один из основателей Рима. А построил он этот храм после заключения мира с сабинянами. А позднее царь по имени Нума постановил, чтобы двери храма были открыты во время войны, а во время мира закрыты. За всю историю Древнего Рима, до правления Нерона, двери храма всего шесть раз были закрыты. Первый раз по указу самого Нумы. Второй раз по окончании Второй пунической войны. Три раза в правление Августа. И еще раз, если верить Овидию, в правление Тиберия.

– Тиберия? А ты Мишу Нероном назвала.

– В шестьдесят пятом году, когда в империи был установлен мир, Нерон потребовал закрыть двери храма. Отпраздновал это событие и монеты отчеканил. Я тебе потом покажу. На аверсе профиль Нерона, а на реверсе, обратной стороне, надпись: «Мир римлянам добыт, и двери храма Януса закрыты». Собственно то, что ты слышал из-за двери.

– Это в тысяча пятисотом? Или ещё раньше?

– Не поняла?

– Ты сказала, в шестьдесят пятом.

– В шестьдесят пятом и было. В первом столетии нашей эры.

Майю не рассердило, а умилило невежество и простодушие Сморкачёва. Он это заметил и с благодарностью в голосе сказал:

– Ты умнее Миши-Профессора.

– А то. Он всё щёки надувает, а кроме верхов мало в чём сведущ.

– Говори понятно.

– Ни в чём не разбирается.

– Другое дело.

3

Ночью с первого на второе сентября Василия разбудил телефонный звонок. С ним разговаривал Миша Каракозов.

– Спасибо, удружил, – сказал Профессор.

– В каком смысле? – не понял Грешнов.

– Жена заперлась в своей комнате с твоим дезертиром и не открывает.

– Вот это да! – удивился услышанному Василий, – из дезертиров сразу в наполеоны.

Он хотел узнать подробности, но Миша бросил трубку, а перезванивать Грешнов не решился.

Василий умылся, оделся и пошёл в подвал. Открывшему дверь Никандру с порога сказал:

– Завидую Сморкачёву. Подмял под себя жену Миши-Профессора.

– Кто вам мешал? – ворчал Никандр, недовольный ночному визиту босса.

– Кто же мог знать, что она такая доступная? Да и замужем за учёным человеком. Миша сам во всём виноват. Ему следовало шевелить не только извилинами, но и кое-чем другим. Хоть иногда, профилактически.

– Это точно, – поддакивал Уздечкин.

– Да, все мы её проморгали и уже ничего не вернуть. Это в семьях интеллигентских сплошь и рядом. Помню, жил у дядьки. В порядке вещей было, когда он, старый муж, сидя за трофейным роялем и аккомпанируя себе, напевал песни на стихи Исаковского: «Хотел сказать, встречай, Прасковья, героя-мужа своего» и так далее. А его молодая жена разгуливала по комнате площадью сорок метров, потолки четыре сорок, в шёлковом халате, надетом на голое тело. А то взгромоздится на никелированную спинку большой железной кровати, довольно высокую спинку, и делает вид, что читает книгу. Волосы у неё были густые, чёрные, с отливом в синеву. И вот сидит эдакая птица диковинная, от медленно поворачивающегося абажура цвет лица её становится то жёлтым, то оранжевым. А за её спиной, в тени, даже как бы в тумане, за чёрным роялем серый профиль сутулого старика. Я ей говорил: «Был бы художником, изобразил бы тебя богиней Венерой». А она мне тихо, доверительно: «Можешь делать со мной, что пожелаешь. Я твоя». И смотрела так… Словами не передать. С какой-то щемящей душу надеждой. И такая она была красивая, и настолько тосковала по ласке мужской, а я струсил. И все мы такие. А дезертир не поленился. Взял шланг и прочистил трубу. А нам остаётся только слюнки утирать и облизываться.