Текст книги "Шалопут"

– Ладно, спи, – утро вечера мудренее, – сказал Василий, – пойду к Нинке. Не домой же идти. Жене соврал, что срочно на дежурство вызвали.

Глава четвёртая. Женщина любит двух вещей

1

Утром, из Нинкиного окна, Василий заметил Сморкачёва, спешившего в продуктовый магазин, и на обратном пути подстерёг своего бывшего «оруженосца».

Возвращавшийся с покупками Влад не ожидал увидеть у подъезда Майи Каракозовой своего руководителя.

– Поздравляю. Послали учиться, а ты сразу докторскую защитил! – восхищённо глядя на дезертира, сказал Грешнов и сделал предложение, – прогуляемся кружочек по двору?

Не дожидаясь ответа, он взял Сморкачёва под руку, и они побрели по предложенному Василием маршруту.

– Головокружительную военную карьеру ты сделал. Из дезертиров сразу в наполеоны.

– Почему в наполеоны? – не понял Влад.

– Не забивай голову. А впрочем… У Майи в детстве было два прозвища. С подачи училки истории её дразнили Жозефиной, а во дворе все называли совой. Очки носила, в них глаза казались большими. Есть в ней что-то и от Жозефины, и от совы. Женщина-загадка. Конечно, те, кому за тридцать, уже не мечтают о большой любви, только о большом… гм-гм, чувстве-с. Профессор сам виноват. Она уж и так и эдак. И наизнанку выворачивалась, а он всё замечать не хотел. Её одно время семафором прозвали. Любила голой перед окнами ходить. В доме напротив сгоревшую квартиру Серёже Гаврилову выделили, так у него вся дворовая шпана собиралась. Свисали гроздьями с балкона, пялились. А ей нравилось. Хоть какое-то внимание. Хоть что-то в смысле женского отдохновения. А то ведь такие истерики закатывала, хоть святых выноси. Сам неоднократно был свидетелем.

– Она и сейчас на Профессора кричит, а он молчит, вроде как не замечает, – подтвердил Сморкачёв, – а со мной ласковая.

– Я тогда уже разговаривал с Мишей на эту тему. Дал брошюрку почитать. Не кто-нибудь, философ Платон написал. А он всё отмахивался.

Грешнов достал сложенный вчетверо замусоленный тетрадный лист.

– Всё интересное я выписал, – сказал Василий и, развернув листок, стал читать, – «У женщины та их часть, что именуется маткой, есть не что иное, как поселившийся внутри их зверь, исполненный детородного вожделения. Когда зверь этот в норе, а ему долго нет случая зачать, он приходит в бешенство, рыщет по всему телу, стесняет дыхательные пути. И не дает женщине вздохнуть, доводя её до последней крайности, и до всевозможных недугов, пока, наконец, женское вожделение и мужской эрос не сведут чету вместе и не снимут, как бы урожая с деревьев». Каково? Сильно сказано. Всё описал в подробностях ещё в Древней Греции. Так что давай, не затягивай с зачатием.

– Постараюсь, – виновато процедил Сморкачёв.

Грешнов посмотрел на Влада и усмехнулся.

– Что не так? – поинтересовался дезертир.

– Вспомнил, как в баню с тобой ходили.

– В какую баню? – не понял Сморкачёв.

– В новую, что для Ласкина построили на берегу.

– И что?

– Ручки, ножки у тебя худые, как ниточки. Голова лысая, похожая на колобок. И только орудие размножения даёт понять, что ты не рахитичный ребёнок, но зрелый муж. Смешно на тебя, на голого, смотреть. Каких только существ создатель не вылепливает. Ты словно собран из запчастей, оставшихся невостребованными, а «погремушку» получил в качестве компенсации за сугубое уродство. То есть я хотел сказать – разительное несоответствие. И вот оно, воспетое поэтами, женское сердце. Красивая, богатая, статная, полюбила тебя с такой страстью, словно ты – Илья Муромец. Но ведь ты же не былинный богатырь, не защитник угнетённого народа. Ты плут, мошенник и вор. Такой же, как и я с Никандром. За что тебе такое счастье? Нож из кармана вынимаешь? Что это блестит у тебя в руке?

– Динарий с профилем Тиберия. Точно такую же серебряную монету держал в руках Иисус Христос, говоря: «Кесарь изображен? Кесарю дайте кесарево».

– Ты к чему это клонишь?

– Раньше я не понимал, зачем монеты коллекционируют. А ведь это же живая история, которую можно пощупать. Я не хочу ни в Бауманский, ни в Губкина. Я теперь на исторический факультет МГУ хочу поступать.

– Влад, ты что, на меня обиделся? Я же тебе правду сказал, а на правду обижаться нельзя.

– Вот и я говорю то, что думаю. Поживу пока у Майи, а там..

– А кто бабе Паше ремонт делать будет? Владивосток краснеет за тебя.

– Никандр справится один. В крайнем случае, вы поможете.

– Не задирай нос высоко. Смотри, споткнёшься и в грязь лицом упадёшь.

– Каракозова пообещала мне всё. И стол, и кров, и паспорт. И даже гарантированное поступление туда, куда я захочу.

– Не верь женщине.

– Всего хорошего, Василь Данилыч, – холодно попрощался Сморкачёв и скрылся в подъезде.

Василий вернулся к Нине, позавтракал и пошёл в подвал. Не успел он поздороваться с Никандром, как заявился Миша Профессор. Не высказывая обид, Каракозов уселся на свободный стул и уставился в угол.

Не зная, как утешить рогатого мужа, Грешнов завёл пространный разговор.

– Это только у нас могли придумать, – возмутился Вася, – сделали общественные туалеты платными.

– Веспасиан, – пробормотал Миша.

– Что? Не понял тебя? – засуетился Грешнов, решив, что Каракозов начал ругаться.

– Веспасиан, говорю. Это тот римский император, который первый ввёл плату за пользование общественными туалетами. «Деньги не пахнут».

– Это точно.

– Эту фразу: «Деньги не пахнут» приписывают ему.

– Всё-то ты, Миша, знаешь, – восхитился Никандр, – поверишь ли, но у моей матери тоже была фамилия Каракозова.

– Только ты, Никандр, в современной России станешь врать, что у матери была фамилия человека покушавшегося на цареубийство, – добродушно смеясь, сказал Василий.

– И что из того? – оправдывался Уздечкин. – У нас главное – отец, а мать, всё одно, что конский навоз. Моей матерью могла быть кто угодно.

На эти слова Никандра усмехнулся даже Миша, которому было явно не до смеха. Именно эта ухмылка Профессора вывела Уздечкина из себя.

– А что я такого сказал? Опять сделали из меня предмет для своей насмешки. А вы знаете, Михаил, что никто из людей не может увидеть восход солнца раньше цыгана?

– Нет, я этого не знал, – чистосердечно признался Каракозов.

– То-то же.

И тут Мишу Профессора прорвало. Он завопил:

– Да что же это получается? Он ей засунул?

Вместо ответа все присутствующие в подвале, включая попугая Женьку, в голос засмеялись.

Обнимая Мишу, по-отечески нежно утешая, Никандр говорил:

– По-другому не бывает.

– Да что же это такое? А? – не хотел утешаться Каракозов.

– Жизнь! – отвечал Уздечкин. – Это жизнь.

– Да как же это? Я с этим не согласен.

В подвале всё дрожало от раскатов хохота.

Когда успокоились, вспомнив Мишину раскладушку и аскетический образ жизни товарища, Василий заявил:

– Тебе надо купить хорошую двуспальную кровать. Срочно.

Не мешкая, приятели отправились в мебельный магазин, открывшийся вместо булочной-кондитерской, и на Мишин вкус выбрали там диван «клик-кляк» леопардовой расцветки. Заплатили, оставили адрес. В магазине пообещали через три часа доставить покупку.

– Видишь? Не запросто всё делается. Начало положено, покупку надо обмыть.

– Я не пью, – заявил Миша.

– Ты не один. Другие пьют.

– Пойдём в магазин, куплю всё что скажешь.

Купили водки, пива, вина, закусок. Пришли в подвал и сильно напились. До того сильно, что Миша не мог подняться из-за стола.

Принимать диван «клик-кляк» решено было отправить Никандра. Он же должен был разведать, окончательно ли Майя порвала с Мишей, или же рогатому мужу можно было на что-то надеяться.

Уздечкин со знанием дела исполнил роль хозяина. Грузчикам из мебельного он показал, куда ставить диван, а из данных ему для расчёта денег передал им только четвёртую часть. Грузчики стали роптать.

– Нас же четверо, – возмущались они.

– Вы бы еще вдесятером пришли, – спокойно отвечал Никандр, – вижу, вы всё перепутали.

– Что мы перепутали?

– Вы, наверное, решили, что я у вас деньги прошу. Так я у вас не прошу, я вам даю. Идите и помните мою доброту.

Проводив недовольных грузчиков, Уздечкин вспомнил о втором поручении и постучался в комнату Каракозовой. Майя выглянула и для разговора предложила пройти на кухню.

Отказавшись от предложенного чая, Никандр выпил рюмку водки и, не мудрствуя лукаво, сказал:

– Послали узнать, всё у тебя с Мишей, или Профессору можно на что-то рассчитывать?

Изменница заплакала, всхлипывая, стала жаловаться на супруга:

– Хоть бы маленький перл. Я же всё-таки женщина.

Много еще разных слов говорила Каракозова, Уздечкин к ним не прислушивался, считая, что ответ получен. На прощание выпил еще рюмку водки и ушёл.

Вернувшись в подвал, налил и выпил разведённого спирта, чуть больше половины стакана и доложил то, что услышал.

– Что она? Как? – кинулся к нему протрезвевший Каракозов.

– Плохо. Плачет. Говорит: «Я ведь женщина, а Миша Профессор меня мало пёр».

Михаил Андреевич так и ахнул. «Пускаться в подобные откровения с человеком, которого видишь в первый раз?». Каракозов всмотрелся в глаза чайного цвета. Глаза не лгали. Цыган смотрел на него спокойно, во взоре преобладало сострадание.

Столь пристальное внимание к своей персоне Никандр растолковал по-своему. Решил, что от него ожидают большего. Он подумал и добавил:

– Известное дело, женщина любит двух вещей.

– Каких? – с интересом спросил Михаил, рассчитывая услышать мудрый совет от человека, прожившего немалую жизнь.

– Почаще, подольше. Да подлиньше, потолще, – с неподдельной искренностью поделился Уздечкин жизненной мудростью.

Василий глянул на побледневшее лицо Михаила, плеснул ему спирта в стакан и закричал на Никандра:

– Молчи, дурак! Твое мнение никому не интересно!

2

Вечером Василий зашёл к Начинкиной и стал жаловаться:

– Миша своим нытьём меня в могилу сведёт. Ходит по подвалу взад-вперёд и твердит одно и то же. Больного человека слушать невозможно.

– А что он повторяет? – проявила интерес Нина.

– «Жить не хочу, хорошо бы умереть», и тут же хватает тонометр и начинает мерить себе давление. Откуда аппарат в подвале взялся, ума не приложу.

– Серенький? Мой. Значит, я у тебя его оставила, а сама обыскалась.

– Сидит и сиюминутно замеряет себе давление. Боится внезапной смерти. Я раньше не знал, как выглядит сумасшествие. А теперь, насмотревшись на Мишу, знаю. Человека раздирают противоречивые желания. Он и жить не хочет, и умереть боится. Не может оставаться один и рядом с собой никого не выносит. Закоренелый трезвенник, пить стал хуже последнего алкаша. А главное, чудовищная злоба и ненависть ко всем, включая самого себя.

– Бесы мучают, – резюмировала Нина.

– Это точно. А через Профессора и всех нас достают.

Грешнов стал подробно рассказывать, как покупали они Мише новый диван, как посылали Уздечкина в качестве парламентёра.

Нина в пол-уха слушала и одновременно с этим занималась любимым делом. Заводила музыку, комментируя Василию то, что доносилось из динамиков. Это была её защита от неприятностей мира сего.

– Ладзарелла, озорница, – выкрикивала Начинкина смеющимся голосом, – в исполнении Альдо Конте, на итальянском языке. Мужчина, пригласите девушку на танец.

Василий с неохотой оставил стол и, подойдя, обнял Начинкину в тот момент, когда песня закончилась. Грешнов решил вернуться к трапезе, но «девушка» вцепилась в него маникюрными ноготками и удержала кавалера подле себя.

– А это – «Джонни, ты не ангел». Поёт Эдит Пиаф, – объявила Начинкина новую песню зазвучавшую из динамиков, – румынская народная, в переводе на французский.

– Румынская? – усмехнулся Василий, – заставлю Никандра выучить.

– А это «Белла донна», поёт Вико Торриани. «Белла, белла донна, белла дорогая», – подпевала Начинкина, – я тебя на закате ожидаю». На немецком языке.

Песня долго не звучала, после первого куплета закончилась и началась другая. Нина прокомментировала:

– «Марина, Марина», – поёт Клаудио Вилла.

– Ты, как дискжокей. Не успеешь в одну вслушаться… Зачем так нарезала? – спрашивал Василий, улыбаясь, прижимая к себе Нинку всё сильнее.

– «Нарезала?». Это тебе не колбаса. Это попурри из песен зарубежной эстрады. Песни «Старого радио». О! Слушай! Ренато Карасоне «Эй, мамбо, мамбо-Италия».

– Хорошая. Хоть и старьё, но они у тебя все хорошие.

– Я без ума от этих песен. Ой! «Лягушка»! Поёт Франсис Лемарк.

– И как ты только имена и названия запоминаешь?

– «Ослик» Альдо Конте. Мой чучарелло – это ослик.

– А, эту я знаю, – обрадовался Грешнов, услышав вдруг знакомую мелодию. – «У самого синего моря, со мною ты рядом со мною, и солнце светит прямо в левый глаз…».

– Это японская народная песня. А наши переделали.

– Молчи, Нинка, молчи! – поймав кураж, начал своё выступление Василий. – Говорит и показывает Москва! Передаём в прямом эфире мечты о будущем.

– О будущем?

– Да. Ведь я же, взгляни на могутные плечи мои, большой художник. Но нет пророка в отечестве своём. Помнится, ещё на службе в армии я так оборудовал Ленинскую комнату стендами и наглядной агитацией, что замполит передо мной встал на колени. Говорит: «Ты, Грешнов, стопроцентный, без примеси, гений». Его за то, что он передо мной на коленях стоял, исключили из партии и выгнали из армии. Кто-то нас видел и донёс. Какая-то злобная, завистливая… Я даже знаю, кто. От тебя секретов нет. Я же сам на него и донёс.

Нинка захохотала.

– Но дело не в этом, – продолжал Василий, – понимаешь, замполит, зная, что я на него донесу… Зная, что его исключат из партии и выгонят из армии, просто не смог не встать передо мной на колени.

Нинка захохотала громче прежнего.

– Такова сила искусства, дорогая моя. Настолько мощное он получил потрясение.

– Чего же ты там нарисовал? Ленина с длинными волосами?

– Лучше. Значительнее. Одной тебе, как на духу. Ведь я не просто большой художник, но ещё и размашистый. Можно сказать, баталист. Мне не колонковые кисточки, а малярные квачи подавай. Конские хвосты на древках.

– А почему квачи?

– Потому, что они «квакают», когда их в ведро с краской опускаешь. Вот с таким оружием живописца-плакатиста я бы смог разгуляться, выразиться. Эх, мне бы в трижды проклятую. В их Сохо. Я бы открыл американцам их заплывшые от гамбургеров глаза. Они бы ужаснулись своей мерзости. Поедешь со мной в Сохо? Никому не предлагаю, одну тебя зову.

– Поеду, – смеясь, говорила Нина, – на край света пешком пойду. И куда ты только меня не звал. И в Рим, и в Сантьяго, и на Кубу. Хорошо с тобой, всегда что-нибудь сочинишь, придумаешь.

– Не сочиняю. Хоть завтра с тобой поехал бы. Но там же южное полушарие, там ещё зима. А зимой океан замерзает до самых волнорезов. Знаешь, я ведь там, в ихней проруби, кита поймал.

– Не знаю. Про кита ты ещё не рассказывал, – засмеялась Начинкина.

– Ну, конечно, не семнадцатиметрового. Маленького. Детеныша. Девять метров тридцать семь сантиметров. Там же проруби огромные. Я удочку забросил, и за нижнюю губу его зацепил. Подтянул к кромке льда, дал ему воздуха понюхать, чтобы голова закружилась, да как огрел молотком по носу. А нос у китов – самое слабое место. Он и околел. Из его усов мне местные женщины свитер, варежки и три пары носков связали. А из самого десять вагонов тарани нарезали, насушили под жарким чилийским солнцем. Девять я в Сантьяго отправил, продать на центральном рынке. А один раздал-раздарил местным выпивохам.

– Не жалко было?

– Жалко, но за то целый год пил дармовое пиво. Зайду в их пивную, и меня угощают. Печень новая была, сбоев не давала. Пожил я там в своё удовольствие.

Нинка хохотала до самозабвения. Она бесконечно могла слушать простодушное враньё Василия, но как только музыка закончилась, они вернулись к столу.

– Плечо болит, – пожаловался Грешнов, – ты по утрам зарядку делаешь?

– Не делаю, – переместившись к Василию за спину и разминая ему плечо, созналась Начинкина, – мне зарядку делать лень. Хотя это и неправильно.

– Что же ты делаешь, когда просыпаешься? Всегда такая свежая, бодрая.

– Просыпаюсь не раньше девяти. Потянусь в постельке по-кошачьи. Ручки, ножки. Сделала потягушечки, пошла умываться. Хорошенько вымыла уши, интимные места.

– С этого места поподробнее.

– Включила музыку, потому что без музыки жить не могу. Слушаю её и одновременно крашусь, одеваюсь, убираю постель.

– Ты обещала рассказать подробно.

– Умываюсь. Лицо мажу дневным кремом «Зелёный чай», фабрика «Свобода». Это легкий крем. Наступят холода, стану мазать лицо жирным кремом. Как только крем впитался, достаю косметику, ватные палочки, вату. И начинаю наводить макияж. Сначала веки припудриваю, чтобы тени легли ровно. Тени у меня итальянские, не самые дорогие, но главное, качественные. Припудриваю веки и накладываю тени. У меня тени золотые и коричневые. Два цвета. Сначала мизинец опускаю в пудру, чтобы не был жирным, а потом в золотую тень. Накладываю, растушёвываю, а потом кисточкой смахиваю, что на щеку под глазом осыпалось, пока я наносила. И растушёвываю, чтобы было незаметно, естественно. Я люблю естественный макияж. Растушёвываю специальной большой кисточкой. Потом беру маленькую кисточку, немножко скребу коричневую тень и наношу уголок, стрелочку делаю, а потом вокруг века обвожу. Верхнего и нижнего. Потом опять беру большую кисточку, мохнатую, и смахиваю с лица то, что осталось лишнее. А затем сухой ваткой протираю под глазами, чтобы никаких пятен не было.

– Когда же глаза красишь?

– Вот, после этого беру тушь, моделирующую, коричневую, немецкую. Очень хорошую. Потому что реснички разделяются, держатся отдельно. Тушь держится весь день, не осыпается. Вещь качественная. Сначала верхние реснички накрашу, затем нижние. Потом беру карандаш для бровей, цвета «смоуг». В переводе с английского – «дым». Он серо-чуть– коричневый. Я бы сказала – серый. Чтобы не были черными и не были коричневыми, а были естественными и выразительными. Начинаю разрисовывать брови этим карандашом. У меня и тушь коричневая и тени коричневые. Чёрный цвет не использую. Я шатенка и мне коричневая лучше. Я не яркая блондинка, не брюнетка, – им подходит чёрная тушь. Припудрила носик, щёчки, губки, лобик. Губы крашу помадой без контура. Помада яркая, ложится хорошо. Плотно окрашивает. Не нужен контур. А духами в самый последний момент, когда в окно увижу Солнце моё, с Бертой на поводке.

Нинка засмеялась и прокомментировала зазвучавшую вдруг мелодию:

– «Маленький цветок», соло на кларнете Бенни Манкиль.

– Я под эту музыку в нашем парке на коньках катался, – грустно заметил Василий, так и не дождавшись подробного рассказа о том, как Начинкина ухаживает за интимными частями своего тела.

Глава пятая. Как жук в янтаре

Объявился режиссёр-грек, привёз Грешнову забытые на «Мосфильме» паспорт, одежду, деньги. Посетил вместе с ним ресторан «Корабль».

Перед тем как идти в зал к греку, занявшему столик, Василий заглянул в моечный цех к старой знакомой Павлине Якубовне Чечёткиной, более известной как баба Паша.

Познакомился Грешнов с ней так.

Чечёткина торговала у станции метро стельками, квашеной капустой и солёными огурцами. Василий покупал у неё соления на закуску и долгое время их знакомство дальше товарноденежных отношений не заходило. Однажды, будучи пьяным, он увидел, что в её ассортименте отсутствуют солёные огурцы и стал бабу Пашу попрекать:

– Что же ты наделала? Ну, что, на рынок прикажешь мне за ними идти?

– Зачем рынок? Пойдём ко мне, они у меня дома.

– А может, твой дед их съел?

– Да я за такого парня красивого любого деда убью. Нет у меня никого, одна живу.

Дорóгой баба Паша говорила Василию и другие комплименты. Дома накормила, напоила и вместе с собой спать уложила. И стал Василий то реже, то чаще к бабе Паше заглядывать.

Когда Грешнов прошёл на мойку, то заметил, как баба Паша объясняется официанту Олегу Шептункову, Нинкиному однокласснику, в любви.

– Для меня мужчина – Господь Бог, – убеждённо говорила Чечёткина. – Его слово для меня – закон. Готова ползти за ним по сырой земле и целовать следы его ног.

Официант понимал, что под этим мужчиной подразумевается он и слушал Павлину Якубовну более чем благосклонно.

Узкоплечий с широкими бедрами, с тонкой длинной шеей, – со стороны объект симпатии выглядел нелепо и смешно.

– Павлина, оставь юношу в покое, – сказал Василий, – моё сердце в слезах.

– В слезах? – с хохотом пойманной за руку воровки выкрикнула баба Паша и, бросив как ненужный сор предмет обожания, подбежала к Грешнову.

– Ведёшь себя как покойная принцесса Диана, а я тебя, между тем, на королеву Елизавету прочу. Я уже говорил с кинорежиссёром о тебе, возможно, сегодня зайдёт на тебя посмотреть.

– А если не зайдёт?

– Тогда помогу сумки до дома донести, – пообещал Василий и, пощупав ещё упругую филейную часть Павлины Якубовны, побежал в зал, где его дожидался Костас Трипостопулос.

Василий выпил с греком, закусил и начал витийствовать.

– Посмотри на меня. Давай вспомним, в какой семье я вырос. Отец и мать у меня люди деревенские, приехали в Москву, устроились на завод. Мать затем закончила педагогический, стала учительствовать. Я в школе учился на тройки, поступил в заводской техникум, затем армия. После службы вернулся было на завод, но его закрыли.

– А зачем ты мне это второй раз рассказываешь? – засмеялся режиссер. -У меня хорошая память. Я твою биографию знаю.

– Знаешь? А то, что я пастухом в восемь лет работал, тебе тоже известно? – возмутился Грешнов. – И что в лесу, на тот момент водилась стая голодных волков?

Костас притих, а Василий продолжал:

– И что я сделал? Как уберёг стадо? Я всю ночь провёл на ферме. Пилил коровам рога, наносил им на бока оранжево-чёрные полосы. И ранним утром из колхозной фермы вышло на пастбище не стадо беспомощных бурёнок, но стая беспощадных уссурийских тигров. Не только волки из леса убежали, но и жители окрестных деревень, во главе с председателем сельсовета. Даже в местной газете об этом писали. Статья называлась: «Верхом на Шерхане». Я действительно ехал на одной из коровок верхом. Ну а что мне оставалось делать? Я бы стадо не уберёг. Волки бы зарезали двух-трёх коров. Мне же всего восемь лет было.

– Василий, мы только по первой выпили, а тебя уже понесло, – смеялся грек.

– Что такое рюмка водки для тебя? Ничто! А я поднял её, посмотрел на свет, опрокинул. И всё разом вспомнилось. Вновь увидел себя курсантом лётного военного училища. В петлицах пропеллер с крылышками. Я был первым на курсе, и в часть распределили самую лучшую. А потом началась чертовщина. Дали мне самолёт, поднимаюсь в небо, на восьми тысячах начались видения. Атакуют жёлтые шары. Меня старшие товарищи предупреждали, чтобы я, если увижу что-то подобное, по рации не сообщал. Говорили, снимут с полётов. Уверяли, что всё это галлюцинация. А приборы-то не обманешь. Стрелки-то словно взбесились. Я еле дотянул машину до леса и катапультировался.

– Списали после этого? – смеялся Трипостопулос.

– Нет, – серьёзно отвечал Василий, – оказывается, не я один эти шары видел. Поблагодарили, что дотянул до чащи, написали обо мне статью в газете и даже поощрили. Дали сразу второй самолёт. И что же? Только взлетел, опять жёлтые шары меня атакуют. Опять крутят-вертят машину, как хотят. Я опять увёл самолёт подальше от населённых пунктов и направил машину на пашню. В этот раз все видели жёлтые шары, но техника военная дорогая. И стал на меня замполит баллоны катить. Говорит: «Первую машину угробил, понравилось? Решил, что за вторую героя дадут?». Я ему по скулам, меня под арест. Десять суток гауптвахты и суд офицерской чести. Хорошо, командир у нас был золотой. Говорит: «Вот тебе путёвка в Ялту, съезди с женой, отдохни».

– Где-то я эту историю слышал.

– Так обо мне же тогда все газеты писали. Телевидение сняло документальный фильм со мной в главной роли. Так вот. Поехали с женой в Ялту. А она у меня красавица была, словами не передать. Я её у генерала увёл, начальника нашего лётного военного училища. Генерал ей предлагал руку и сердце. И что показательно, сердце было у него молодое, а рука и всё остальное – уже не первой свежести. С морщинами, с сединами. Шучу. Всем был хорош, но она предпочла меня. Так вот, поехали в пансионат, а по пути следования получаю пакет. Депеша. Приказ немедленно вернуться в часть. Я жене говорю: «Располагайся, отдыхай. Это, скорее всего, суд офицерской чести. Я скажу своё слово и присоединюсь к тебе». А у самого в голове безобразные картины ревности.

– Какие картины?

– Вот осталась она одна в купе, сразу к ней подкатили женихи. И она с ними разговаривает, смеётся. А потом какой-нибудь, с чёрными усами, приглашает её покурить в тамбур. И она соглашается. Возвращаются из тамбура поздно, а проводница, подметающая утром пол, находит там использованные резинки и плюётся.

– Ну и фантазёр ты.

– Да, думаю, надо торопиться к жене. Нельзя красивую женщину надолго оставлять одну. Выступил на суде чести, сказал, что поведение своё, понимай – рукосуйство, считаю недопустимой ошибкой, прошу принять во внимание то состояние, в котором пребывал после крушения второй машины. Меня пожурили, предложили положить партбилет на стол.

– Так это был партком или суд офицерской чести?

– Совместили. Короче, командир опять за меня вступился и отмазал. Я ему обрисовал ситуацию, сказал, что жена одна в субтропиках, и он вошёл в положение – отпустил. Я мчусь в Ялту, но, приехав, не спешу идти в пансионат. Думаю, чтобы точно узнать, на самом ли деле она мне верна, дождусь вечера и прослежу за ней. И что же? Действительно, гуляет с мужиком. Сели они на скамейку. Я пробрался в кусты, что поближе, слушаю, о чём говорят. Жена мужику прямым текстом: «Вижу, человек вы честный, порядочный и, чего скрывать, мне симпатичны. Но я женщина замужняя и супруга своего люблю настолько, что, если скажет он мне „умри“, я тотчас исполню его приказание. Я не просто люблю его. Я его боготворю. Он у меня лётчик, герой, я жду его с минуты на минуту». Слова её меня настолько обрадовали, что я готов был выйти из укрытия и, обливаясь слезами благодарности, лобызать её руки и плечи. Но тут опять ревность и подозрительность взяли своё. Чёрная кровь ударила в голову. Думаю, а что как она меня просто заметила и только поэтому так говорила? Или просто играла словами, набивая себе цену? А потом он пойдет её провожать, ни на что не рассчитывая, а она скажет: «Мне так одиноко». Замкнёт ему пальцем уста у самой двери, дескать – не надо слов, возьмёт его за руку – и к себе в номер? И решил я в порыве бешенства убить их обоих, прямо на скамейке. Думаю: «Что же это получается? Я два самолета разбил, жизнью рисковал, меня на суде чести жучили, как бобика, как жучку последнюю, а они тут в ароматах жасмина упражняются в словесном жонглёрстве? Так сказать, в словесной эквилибристике?»

– Постой, Вася, это всё на самом деле было?

– Да в том-то и дело, что нет. Никогда я не был лётчиком и жены-красавицы у меня не было. И в Ялте никогда не отдыхал. Вот, выпил рюмку водки и всё это увиделось. А почему нет? И страдаю по-настоящему. И, как видишь, обливаюсь всамделишными слезами.

– Вася, да иди ты… Ведь я тебе поверил. У тебя были такие глаза. Тебе язык надо отрезать за то, что так врёшь красиво.

Выпили, закусили, и Василий вспомнил, как судьба его заставила потрудиться охранником на нудистском кладбище.

– Врёшь! Ну признайся, что сейчас врёшь! – не выдержав, сказал Костас.

– Ты меня сначала послушай, а потом будешь лгуном называть. Я и сам сначала опешил. Газета «Ищу работу», раздел «Охрана». Чёрным по белому: «Охранник на нудистское кладбище. Режим работы сутки – трое. Зарплата по договорённости». Главное, режимом работы они меня подкупили. Сейчас ведь не найдёшь сутки – трое. Все сутки – двое или два – четыре. А это ад кромешный. Я даже и внимания не заострил на названии «нудистское». То есть какое-то мгновение, конечно, подумал, что там только голых хоронят, но сразу же и забыл. Решил, что местность так называется. Как например, станция «Тайнинская» с Ярославского вокзала. Это же не означает, что все те, кто на этой станции выходят, тайной обладают. Вобщем, поехал. В первый раз серьёзно задумался о том, во что ты отказываешься верить, когда в посёлке, прилегающем к кладбищу, мне навстречу попались молодые мамы с детскими колясочками. Идут совершенно голые. Ну, думаю – жара, лето. Нравы теперь у всех свободные. Оказалось – могильщицы зимнего периода. Летом-то гробы голые мужики на плечах таскают, а зимой – голые бабы.

– Почему? – смирился режиссёр.

– Ну, представь, несут мужики гроб в мороз и у них при этом бубенчики звенят. Это уже больше на свадьбу смахивает, чем на похороны. «Птица-тройка, кто тебя выдумал?». А эти могильщицы приходили потом ко мне в сторожку, от дождя прятались. Говорят: «Выключи свет, а то молния всех нас убьёт». А я с женой хорошо тогда жил. Нарочно включил свет повсюду, и они ушли. Но я отвлёкся. Да, обычное кладбище, но частное. Принадлежало богатому нудисту, и он хоронил на нём одних только адамитов.

– Содомитов?

– Нет. Нудистов. Они себя называют еще натуристами и адамитами. Секта такая. Поклоняются первому человеку – Адаму, с него пример берут, ходят голыми. Так вот, что тебе как кинорежиссёру будет интересно, всех хоронили в стеклянных гробах. Заливали покойного жидким прозрачным пластиком, и он сохранялся как жук в янтаре.

– Поражаюсь тебе.

– Я сам рассказываю и поражаюсь. А ведь работал, привык и воспринимал всё как должное. А потом главу района, того, кто разрешил весь этот разврат, на взятке поймали и добрались до этого сектантства. И всё кладбище – бульдозерами в Клязьму. А с тех, кто на нём работал, взяли подписку о неразглашении.

– Чего же ты болтаешь?

– Я подписку не давал. Меня к тому времени за пьянку уволили.

– Теперь верю, – добродушно смеясь, сказал Трипостопулос, понимая, что Василия ему не поймать, не уличить.

– Другое дело. А то сразу: «врёшь», «не может быть». В нашей жизни всему есть место. Даже тому, чего быть не может.

Выпили по третьей. Окрылённый рассказами Мартышкина о французском враче Галли Матье, Василий, захмелев, самого шарлатана стал выдавать за такового чудо-лекаря.

– Есть у меня друг Валентин Валентинович Мартышкин. В советские времена за лечение смехом его лишили медицинской практики. Работал тамадой. А теперь врачей не стало, призвали по повестке снова в строй.

– Ты стихами заговорил. Почему по повестке? – спросил Костас. – Я уже не первый раз уличаю тебя в неискренности.

– Ишь ты, в «неискренности». Он в военном госпитале работал, – не сморгнув, нашёлся Василий, – и до того рассмешил там одного генерала, что тот Богу душу отдал. Так и хоронили бедолагу с улыбкой на устах. А когда могильщики стали гроб заколачивать, то явственно услышали доносящийся изнутри домовины гомерический хохот. Так сказать, остаточное. Воздух из лёгких выходил.