Текст книги "Шалопут"

– За что ты брата Толю так ругаешь? Ты, кроме добра, ничего от него не видел. Лев Львович, например, безмерно ему благодарен. Говорит, что только сославшись на Толю, жизнь свою в тюрьме спас.

– В это я верю беспрекословно.

– И тебя он любил. На голубятню свою привёл. На мотоцикле катал.

– Да, катал. Попробуй, откажись. А он гонять на нём любил. Мне очень страшно было. И потом, после армии, я, может, жениться на тебе хотел. А этот уголовник, братишка твой, всё грозил: «Кто к сестре моей приблизится, тому всё его хозяйство с корнем оторву». А ты говоришь, не ругать его.

– Юрок не испугался же?

– Юрку-то чего терять, кроме дурной головы. Вот и сделал предложение. А ты долго не думала, хотя и видела мою симпатию к тебе.

– Я видела твою симпатию ко всем. Хорошо ты начал, плохо закончил. А почему у Дерезы было прозвище «Рыхлый»?

– Да одно время, еще в детстве, Юрок всем говорил: «Не смотри, что я худой, я вязкий. Ударю, мало не покажется». Я стал называть его «Вязким». Но вскоре переименовал в «Рыхлого». И это прозвище к нему приклеилось. Юрок и сам, говоря о себе в третьем лице, частенько произносил: «Будете пиво брать, не забудьте про Рыхлого». Хотя пил он всегда мало, сразу пьянел. Был смешлив. Когда я рассказывал что-то, он смеялся так, что мог штаны обмочить. Зная за собой эту особенность, просил меня его не смешить. Я же делал всё наоборот. Тогда Юрок отбегал к дереву или к углу ближайшего дома. Справляя малую нужду, весь колыхался, а бедрами выписывал восьмёрки, и со стороны казалось, что его хрупкое тельце вот-вот рассыплется. А ещё я помню, как ты сидела, взобравшись с ногами на скамейку. И к тебе подскочил Юрок, обхватил твою коленку обеими руками, как это делают кобельки передними лапами и, качая бедрами взад-вперед, стал имитировать половой акт по-собачьи. Ты сказала: «Маленькая собака до старости щенок». И оттолкнула его.

– Не помню, – призналась Начинкина.

– А я запомнил даже ваш разговор. «Давно не виделись», – сказал Юрок. «Так ты же не звонишь». «Звонить не могу, прав не имею. Но всякий раз радуюсь нашим случайным встречам». «О каких правах идет речь?». «Ты же знаешь, что я серьёзно к тебе отношусь». «В смысле?». «Я о чувствах». «И что же?». «Ну, коль предложить пока ничего не могу, то считаю бесчестным, как бы это…». «Спать, ничего не обещая?». «Ну, нет. Что ты». «А зря». И очень скоро, после этого разговора вы записались. Как говорит мой дедушка Пётр.

– Хорошая у тебя память, Василий. Ты мог бы стать великим человеком. Тебе надо эмигрировать.

– Это для меня равносильно самоубийству. Всё одно, что сменить пол.

– Но и пол люди меняют и ничего, живут счастливо.

– Эти пусть и уезжают.

Василий поцеловал Нинку и спросил, словно незнакомку, оказавшуюся с ним в одной постели:

– Кто вы такая?

– Я и сама не знаю, – подыграла Начинкина, – чувствую, что низверглась с какой-то далёкой неведомой планеты и долго пребывала в нечеловеческом облике. Отсюда эта дикость, звериные привычки.

– В виде кошки жила?

– А чем тебе кошки не нравятся? Между прочим, существует поверье, что тому, кто любит кошек, достаётся в жёны хорошая женщина. А тому, кто не любит, обижает их, никакая не достаётся. Или очень злая. Или такая, которая не сможет подарить детей.

– На что намекаешь? Олеся – моя дочка!

– Я ни на что не намекаю. Это ты зол на всех. На тёщу.

– В суть всякой вещи вникнешь, если правдиво наречёшь её. Тёща на нашей свадьбе с Наташкой, за стол так и не присела ни разу, ходила со стаканчиком в одной руке и бутылкой в другой. Нальёт сама себе, выпьет и стучит каблучками, поёт частушки.

– Неподсудно.

– Понимаешь, дело не в тёще. Вот, послушай. Я от твоего имени Вилору Капитонычу отказ состряпал: «Человеку, с юных лет закалившемуся в должности прохвоста…

– Дай сюда, – Нина вырвала лист, – не позволю такие гадости от моего имени посылать.

Она стала читать написанное в листке с другой стороны:

– «Мы стояли над бездной, но поняли это тогда, когда она уже разверзлась перед нами». Что это?

– Я перепутал письма, отдай. – взмолился Василий.

– «Но было поздно».

Нина прочитала письмо, предназначенное для Натальи, до конца и выгнала Грешнова из постели.

– Я тебя ненавижу, – были последние слова Начинкиной, – Уходи с глаз долой. Знать тебя больше не желаю!

Глава девятая. На ловца и зверь бежит

Отдежурив вторую смену в Нинкином магазине, Миша пошёл в лесопарковую зону. Будучи ребёнком он ходил туда с родителями, они вместе сидели на скамеечке, читали книги. Повзрослев, с закреплённой на багажнике шахматной доской, катался в лесок один. Доезжал на велосипеде до павильона «Шашки-шахматы» и просиживал за игрой с пенсионерами допоздна.

Ещё вчера приходил с Ниной и Василием, играл в бадминтон. И вот пришёл он в лес без ясной цели, но с явным желанием что-то нехорошее с собой сделать. И, интуитивно, ища приключений, направился в сторону от центральной дороги, в самую чащу.

Применительно к нашему лесопарку, понятие чаща есть понятие относительное. Стоит только сказать, что в эту чащу хулиганы приволокли скамейки с центральной прогулочной дороги, и всё станет ясно. То есть Миша сознательно побрёл в ту часть парка, где собиралась шпана. Где выпивали горячительное и горланили, чувствуя себя, как в настоящей тайге.

В детстве у Каракозова от хулиганов была только одна защита – трогательное непонимание их намерений. Надо заметить, что не только в детстве, но и в подростковом возрасте это ему часто помогало. Его оскорбляли – он не оскорблялся. Задирали, а он искренно не мог понять сути предъявленных ему претензий. Не за что было шпане зацепиться, так и оставляли в покое. Но на этот раз всё было иначе. И он был не тот, да и хулиганы не те.

Устроившись в магазин к Начинкиной, Миша был осведомлён о свалившихся откуда ни возьмись бандитах. И, находясь на ночных дежурствах, побаивался их появления. К тому же налаживалась жизнь, хотя бы внешняя её часть. Побаивался, но не показывал вида. Играл роль защитника. А заметив бандитов в лесу, даже обрадовался, как какому-то исходу. У него даже вырвалось:

– На ловца и зверь бежит.

Он подошёл к молодым людям, которые собирались пить водку, только разлили по пластиковым стаканчикам, и спросил:

– Так это вы, наши гости незваные? Угостили бы дяденьку.

Миша говорил свободно и легко, и сам себе удивлялся. Настолько не его голос, не его слова звучали из уст его, что впоследствии, вспоминая случившееся, Каракозов дрожал, как человек, пребывающий в сильном ознобе.

– А деньги у дяденьки есть? – спросил самый старший из них.

Физически крепкие ребята, конечно, больше играли в бандитов, нежели были таковыми. А перед ними стоял человек, на тот момент вышедший за все рамки самосохранения, готовый каждую секунду расстаться с жизнью, не только не страшащийся смерти, а находящийся в поиске таковой.

Весь этот ужас Каракозов нёс с собой, и всё это ощущалось окружающими на животном уровне.

Ужас, паника, непроизвольные спазмы кишечника, желание бежать куда глаза глядят, – всё это в процессе беседы с Мишей лжебандиты ощущали на себе.

– Деньги? – спокойно спросил Каракозов. – Есть.

– Давай сюда.

– А сколько давать?

– А все давай, – с нервным смехом сказал здоровяк.

– Ты на брата моего покойного похож, – доставая деньги, искренно говорил Каракозов. – Тоже думал всё только о себе. Тащил деньги у матери, у меня. До тех пор, пока я ему хорошенько не стукнул.

– Стукнул? – переспросил здоровяк, протягивая руку к деньгам. – Это как?

– Да вот так, – сказал Профессор и, без напряжения, без замаха, ударил собеседника ногой в пах.

Никто этого не ожидал. Раздался хруст. То ли попятившийся лжебандит наступил на ветку, то ли в паху у него что-то сломалось. Здоровяк согнулся, сделался похожим на живой угол. А Миша стал смеяться замогильным голосом и приговаривать:

– Подходили к козлику серые волки. А он им копытцем в пах. А у них в паху что-то – хрусть! – При этом он бил ботинками по лицу согнувшегося лжебандита, как это в фильмах делают только разбойники, расправляясь со своей жертвой.

Профессор бил, пользуясь и наслаждаясь тем, что здоровяк еле стоит на ногах и не может разогнуться.

Полетели кровавые сопли. Каракозов бил до тех пор, пока лжебандит не свалился на землю и не затих.

А что же товарищи здоровяка? Они самым постыдным образом бежали. У них и сомнений не возникло в том, что у этого разбойника есть и нож, и пистолет, и кровавая цепочка жертв, тянущаяся за ним. А главное, у него были все права на территорию, которую они пришли отнять. Ибо так ведут себя только хозяева или люди отпетые, конченные, которым нечего терять. Несмотря на грозный вид и вызывающее поведение, ни теми, ни другими они не были.

Миша спрятал деньги, которые так и не отдал, выпил водку из пластикового стаканчика, стоящего на скамейке, оставленного кем-то из троих. И с бутербродом в руке, который лжебандиты соорудили за минуту до драки, направился решительной походкой домой.

Что будет он делать дома? Этого Профессор не знал. Всё произошло само собой. Он вошёл в квартиру, прошёл в комнату Майи. Посмотрел на жену и на дезертира. И ничего не сказал мирно беседующим людям, только засмеялся. Но смех этот, низкий, демонический, произвёл необыкновенный эффект. Влад выбежал на балкон, перелез через ограду, свесился, спрыгнул, благо – второй этаж, и бегом помчался в подвал к Василию.

Жена его, Майя, с испугу забежала в ванную комнату и в одежде залезла в наполненную ванну, пытаясь укрыться с головой под водой.

Каракозов бережно её оттуда достал, а затем, мокрую, долго носил на руках по комнате, и они оба плакали. Чуть живот себе Профессор не надорвал, но жену простил.

Через час после случившегося, в подвал к Грешнову пожаловал Миша и пообещал Сморкачёву фальшивые документы.

– То есть подготовку к институту не обещаю, а с документами мы решили тебе помочь. Жена обратится с этим вопросом к брату, он у неё начальник паспортного стола, – сказал Каракозов, глядя на Влада победителем.

Василий поразился увиденному и услышанному, отвёл Мишу в сторону и спросил:

– Ты жену простил?

– Она сказала: «Да. Было. Но без проникновения». Я ей верю.

– Без проникновения? – переспросил Вася. – Ты – святой!

Все захохотали: и Вася, и Никандр, и Сморкачёв, и попугай Женька. Но на этот раз хохотал вместе со всеми и Миша, будучи совершенно счастливым.

Глава десятая. День города

1

День города последние пять лет отмечали шумно, а тут – круглая дата, восемьсот пятьдесят. В парке и во всех людных местах установили площадки. С этих сцен пели приглашённые артисты, веселили и развлекали публику конферансье. Установили дощатую сцену и во дворе, где жили наши герои.

Василий был уже навеселе, наряженный в форму полковника милиции он троекратно забирался на сцену, брал в руки микрофон и вводил отдыхающих в заблуждение. Когда микрофон оказался у него в первый раз, он уверял, что мэр столицы Юрий Михайлович Лужков пообещал ему с минуты на минуту подъехать.

Через какое-то время он опять оказался на сцене и сказал буквально следующее:

– По уточнённым данным мэр едет с президентом. Так что просьба сильно не расслабляться.

Когда в третий раз Василий выбежал к микрофону, то слушавшие его и предположить не могли, чего ещё от него ждать. Какие слова он скажет. Но слова у Грешнова нашлись.

– Только что сообщили, – Василий пальцем показал на небо, – что у больших людей большие планы. Звонил Сам, просил передать, что всех помнит и любит, но на данный момент просто не может к нам вырваться. Да здравствует наш любимый город Москва! Да здравствует Президент Борис Николаевич Ельцин! Да здравствует наш мэр Юрий Михайлович Лужков!

Все согласно кричали: «Ура!» и хлопали так, как будто и в самом деле верили Василию.

После столь бурных приветствий ряженый полковник давал знать музыкантам и исполнителям, и во дворике звучала всем знакомая песня:

«Я по свету немало хаживал,

Жил в землянке, в окопах, в тайге,

Похоронен был дважды заживо,

Знал разлуку, любил в тоске…»

Гимн Москвы все подхватывали единодушно и пели с удовольствием.

На праздник заглянули Лев Львович с начальником районной милиции Позняковым и депутатом Моссовета, который, глядя на эксцентричного полковника, спросил:

– Кто это?

– Это товарищ из главка, – нашёлся Позняков и, перемигнувшись с Ласкиным, увёл товарища из Моссовета в машину.

Всем приходившим во двор наливали. Стояли пластиковые столики на кривых металлических ножках. Василий впоследствии не без гордости заявлял, что на празднике было выпито десять трёхсотлитровых бочек спирта, разбавленного ключевой водой.

Когда Мартышкин стал уверять, что пришил Ельцину собственное сердце, Василий рассказал о том, как служил капитаном речного буксира, чистящего по весне Москву-реку от мусора. И его радист поймал сигнал «SOS» от терпящего в водах Атлантики американского танкера «Блэк Джек».

По закону морской солидарности на своём буксире, через каналы, проливы и моря, он вышел в бушующий океан, поборолся там с девятым валом, победил гигантского осьминога, вспорол брюхо акуле-людоеду, утопил буксир, но чудом спасся и домой был доставлен говорящим дельфином. После чего был списан на берег, устроился машинистом прогулочного паровоза на ВДНХ, а дельфина, перенесшего операцию по раздвоению хвоста и превращению оного в ноги, взял к себе кондуктором. И на этом паровозике с ВДНХ проехал всю Байкало-Амурскую магистраль, с остановками в Тынде и так далее.

А так как Василия в форме полковника милиции слушатели не останавливали, а наоборот, своим смехом только поощряли, то он совершенно освободился от уз совести и здравомыслия.

Застегнул на кителе все пуговицы и сообщил, что указом Президента за особые заслуги перед Родиной ему присвоено звание генерал-майора внутренних дел и внешних сношений. И попросил всех за это выпить.

Был на празднике и Павел Терентьевич. Распробовал принесенную Грешновым самогонку и всё бегал за ним, кричал ему в ухо, чтобы тот её не разбазаривал.

– У меня много, – успокаивал его Василий. – В трёхлитровые банки закатана. Шурин гонит.

– Пойдём, дашь мне одну банку, – потребовал Огоньков, – и я от тебя отстану.

Стали подниматься в квартиру к Василию на четвёртый этаж. Грешнов шёл впереди, не торопясь. Бурчал себе под нос:

– Не жилось, как прежде. Был я природным человеком, с весны уходил на Москву-реку и до самой зимы меня не видели. Любил речку, лес, жизнь любил. Понимаешь, дед, есть люди, которые любят жизнь до гробовой доски, чтобы с ними не делали. А есть такие, которые только родились, а уже жизнь не любят. И она, разумеется, платит им той же монетой. Люблю я беззлобных, безобидных. Подвига не совершат, но и подлости не сделают.

– Живей ступай, – прикрикнул Павел Терентьевич, – молодой парень, а плетёшься, словно ведут на расстрел.

– А куда мне торопиться? – смеясь, сказал Василий, – вся жизнь впереди.

– У тебя впереди. Ну а мне-то спешить надо, – так же полусерьезно-полушутя говорил Огоньков.

– Нá ключи. Беги. Авось угонишься. Двадцать пятая квартира. Как войдёшь – первая дверь направо. На полу стоят. Собака не тронет.

Когда Павел Терентьевич, звеня ключами, убежал вперёд, Василий себе под нос сказал:

– А жизнь-то, поди, зря прожил.

И неожиданно для себя услышал долетевший через два пролёта крик старика:

– Я ничего не упустил. И жизнь не прожил зря.

Василий покраснел.

2

Вечером Василий, в бутафорском милицейском наряде с погонами полковника, пил в ресторане «Корабль», забирался на эстраду оного и говорил в микрофон, что покончит с районной мафией, руководимой так называемым «Гимнастом» Лёвой Ласкиным.

Взяли его сразу, как только он вышел из зала и направился на мойку. Привезли в отделение милиции, переодели в рубище с того же Мосфильма. Штаны свободного кроя из мешковины подвязывались верёвкой, и такая же рубаха с вырезом на груди. Повели в кабинет к начальнику. Там Василия встретил подполковник Позняков и тот, кого Василий называл «Гимнастом».

Присутствие в кабинете Ласкина Грешнова не удивило, он внутренне был к этому готов.

– О! А ты чего здесь делаешь? – притворно удивился Вася.

Но Лев Львович отвечал ему серьезно:

– Ты же всем рассказываешь, что я главный мафиоза, управляющий всем и вся. К кому же тебя должны были привести, если не ко мне? Если придерживаться законов жанра.

– Какого жанра?

– Тебе виднее, какого. Ты же всё играешь во что-то. В полковника Зорина? Или Гурова? Или президент тебя уже генералом наградил? Грозишься покончить с мафией, порядок в районе навести. Почему не во всей России? Ах да. У вас же Никандр Уздечкин должен занять президентское кресло.

Ласкин переглянулся с Позняковым, и они друг другу улыбнулись.

– А ты знаешь, – спросил Лев Львович, – что на меня было совершено вооружённое нападение?

– Нет, – угрюмо ответил Вася.

– А может, знаешь? Может, это твои люди?

– Какие у меня люди. Цыган и дезертир. Оба убежденные пацифисты, умирать будут, в руки оружия не возьмут.

– «Пацифисты», – Лев Львович усмехнулся. – Слова иностранные вспомнил. Вот посидишь под следствием год-другой, может, за ум возьмёшься. А то тебе всё с рук сходит, ты и обнаглел совсем. Евгения Николаевича спрашивают на празднике люди из Моссовета: «Что за полковник со сцены всех поздравляет?». А он и не знает, что ответить. Чего молчишь?

– Да детство вспомнил. Как мать отцу оставила червонец под зеркальцем, а я его украл. Чего вы только не придумывали, чтобы отнять его у меня. А просил ведь всего три вещи. Саблю с металлическим клинком за рубль тридцать, килограмм шоколадных конфет и набор из десяти юмористических открыток про охотника и охотничью собаку. Вы с моим братом, других приятелей ваших уже и не вспомню, как шакалы бегали вокруг меня и всё же обманули. Купили саблю из пластика за пятьдесят пять копеек, «стеклянные» конфеты «Дюшес» триста грамм, а вместо набора открыток – два десятикопеечных значка с погибшими космонавтами Комаровым и Волковым. А все оставшиеся деньги забрали себе. Вы же знали, что это деньги краденые, но вам на это было плевать. Потому что отвечать за них предстояло мне. Где же тогда была твоя принципиальность?

Лев Львович засмеялся и, обращаясь к Познякову, с неподдельной завистью, сказал:

– А ведь он правду говорит. Я и забыл совсем. С такой памятью не Никандра… Сам бы мог президентом стать. Ну хорошо, не страны, крупной компании президентом. А ты чем занимаешься?

– А чем я занимаюсь?

– Не становишься президентом, – миролюбиво ответил Ласкин.

– И ёлочную игрушку ты у меня украл. Снегиря.

– Ну, началось.

– А в пионерлагере вместе с физруком по фамилии Шиболтас, ты мяч резал, игрушки топором рубил. Якобы для списания.

– Ты меня не путай, – хохотал Лев Львович. – Не меня судят, а тебя. Есть последнее желание?

– Последнее? – вмиг посерьёзнел Василий, словно его и в самом деле должны были расстрелять. – Восстанови на работе бабу Пашу.

– А за что её уволили? – поинтересовался Ласкин.

– За мечту.

– Быть такого не может.

– Сказала девчатам на мойке, что грезит о близости с тобой. Передали слова хозяину, он от греха подальше её и уволил.

Ласкин захохотал с такой силой, что, казалось, стены задрожали.

– Ну, надо же, опять поймал! Что ты будешь с ним делать? Иди в тюрьму.

– За что? – спросил Грешнов, рассчитывая на то, что после такого чистосердечного смеха его должны освободить.

– За что? За избиение, при свидетелях, гражданина Берилякина Аполлона Бонифациевича.

– Лжецелителя, что ли? Не было свидетелей.

– А Уздечкин и Сморкачёв?

– Так они же били его вместе со мной. Они соучастники.

– Были. А после содействия следствию переведены в разряд свидетелей. И они на тебя показали письменно и подписали свои показания.

– Где они?

– Благополучно разъехались по своим делам.

– Нет у них дел, и ехать им некуда.

– Нашлось, куда. Сморкачёва, как дезертира, передали в комендатуру. Пусть у них голова болит, как с ним поступить. В тюрьму его или в дисбат.

– Он присягу не принимал.

– Значит, пойдёт служить со следующим призывом, хватит дурака валять. А Никандра твоего отправили в Малоярославец к соплеменникам.

– Он из-под Ужгорода.

– Они разберутся.

– А меня куда?

– А куда преступников определяют? Отведите его в башню.

Василия под милицейским конвоем отвезли и определили в неоштукатуренную обсерваторию Льва Львовича. Там, на соломе, он и провёл остаток ночи.

Как привели и оставили одного, он, обессилев, сразу же заснул. А проснувшись, находясь в дрёме, казнил себя и говорил вслух:

– Только бы не сойти с ума и остаться живым. Господи, какая бы Нинка ни была, я на коленях буду молить её о том, чтобы простила и стала моей женой.

Знал бы Василий, что не Наталья, уставшая от мужниных выходок, а именно Начинкина сразу после того, как ей из ресторана позвонил официант Шептунков и сообщил об аресте Грешнова, перезвонила Льву Львовичу и умоляла:

– Ради Христа! Пусть будет увечный, больной, хромой, но только живой. Ведь у меня кроме него, никого нет.

– С вами книгу писать о превратностях любви. Да всё хорошо с артистом твоим. Никто его пальцем не тронет. Проспится и придёт к тебе сказки рассказывать. И за что вы таких любите? – вырвалось у Ласкина выстраданное недоумение. Впрочем, ответа на этот вопрос он не ждал, положил трубку.

К Василию в башню, на момент его пробуждения пришёл человек в чёрной плащ-палатке, какие носят моряки на флоте. Капюшон на лице. Поставил лампу у Васиных ног, сел на табуретку, чуть поодаль и стал следить за тем, чтобы Грешнов с собой ничего не сотворил.

– Мой друг Никандр говорил, что у цыгана всё можно отнять, но только не звёзды. Я не цыган, но я не стану молчать. Отдайте мне звёзды! – закричал вдруг Василий.

Человек в капюшоне встал, подошел к стене, нажал на что-то и, как по волшебству, тьма каземата разверзлась, и над своей головой Василий увидел звёздное небо.

– Знаешь, стражник, – заговорил Грешнов, – в пионерлагере кто-нибудь из пионеров сядет на коечку и качается перед отбоем. И вдруг забегает воспитательница с ошалелыми глазами и орёт: «Я тебя из лагеря выгоню!». А мы не понимали причин такой неадекватной, на наш взгляд, реакции. И нам никто ничего не объяснял. Они жили в своём мире, мы в своём. Время идёт, а у меня так и осталось ощущение того, что живу я в своём, отдельном от всех, мире. Я не понимаю и не принимаю мир. И мир не понимает и не принимает меня. Всё и должно было кончиться узилищем. В лучшем случае. А в худшем, из царства необходимости, отправят в царство свободы. Освободят от мук.

Тут и в самом деле Василия освободили.

Начинкина, шурша плащ-палаткой, включила свет в обсерватории, подошла и обняла Грешнова.

– А я хотел к тебе бежать. Пасть на колени, сказать, что с Наташкой расстаюсь, – блаженно лепетал Вася. – А тебя прошу простить меня и стать моей законной. Согласна?

Нина не могла вымолвить ни слова, глядя на наряд, в котором был Грешнов, только кивала головой.

– Не передумай, слышишь? – настаивал узник.

Начинкина плакала счастливыми слезами. Она знала, что всё останется по-прежнему. Но это её не огорчало.

– Превратности любви, – повторила она фразу, услышанную от Ласкина и от себя добавила, – хорошо с тобой Вася.

6.01.2015г.