Текст книги "Отдать душу"

СПАСАТЕЛЬНЫЙ

ИЗБАВИТЕЛЬ

Когда я вижу сломанные крылья —

Нет жалости во мне, и неспроста:

Я не люблю насилье и бессилье, —

Вот только жаль распятогоХриста.

Владимир Высоцкий

За что же все-таки его схватили? Он ничего не делал предосудительного. Ровным счетом ничего. Он лишь лечил и учил. Избавлял от страданий и недугов, нес свет знаний. И вдруг… Навалились, схватили, поволокли.

Иллар тяжело вздохнул и опустился на ледяные камни пола. Что-то здесь все же не так. Нет видимой причины для того, чтобы хватать человека и судить, судить, судить до одури. Иллар поднялся с полу и прошелся от стены к стене. Всего-то ничего – пара шагов. Вопрос, засевший в голове, вырвался наружу:

– К чему все это? Сколько можно судить? Сперва эти придурки первосвященники, потом Пилат, потом Ирод… Теперь снова темница. Что дальше?

– Дальше снова будет Пилат, – зашевелился в голове давно забытый голос.

Иллар вздрогнул. Он не слышал этого голоса, да, признаться, и не желал его слышать. Этот голос всегда был предвестником крупных неприятностей.

– Так это ты? – мрачно ухмыльнулся Иллар голосу в голове. – Это ты за всем этим стоишь. А я-то дурак и не сообразил сразу.

– То, что дурак, это точно. И не умнеешь. Сколько раз я тебе говорил, что ты стараешься напрасно и не для тех, кто это заслуживает.

– Угу, – хмыкнул Иллар. – А сколько раз ты меня уничтожал, а сколько раз ты меня…

– Самым эффектным, пожалуй, было забвение, – захохотал голос в голове.

– Н-да, только зря старался, все равно помнят. Пусть придумали другое имя, пусть перековеркали саму историю, но помнят. Суть помнят.

– Помнят, – смех в голове смолк. – Зато на скале висеть, поди, не весело было, да и птичка печеночку поклевала, поклевала. Вспомни. Ты свою рожу еще со стороны тогда не наблюдал, а видел бы, как тебя корежило. Хе-хе. И после этого ты утверждаешь, что эти паршивые людишки достойны чего-то?

– Они не паршивые, – взвился Иллар. – И как же ты не понимаешь?! Они не должны страдать! А ты… Да ты просто равнодушное чудовище!

– А ты – сопливый дурак! – загрохотало в черепе. – Сперва я думал, что ты хочешь меня подсидеть. Мне казалось, что ты хитер, но я тебя переиграю, потому что я хитрее. Потом мне стало казаться, что хитрее все же ты. Долго я не мог понять, а когда понял… Нет, ты не хитрый, ты глупый, как тот осел, на котором ты въехал в город.

– Я шел пешком, – возразил Иллар.

– Нет, – снова засмеялся голос. – Ты ехал на ишаке. Они так сказали себе и будут повторять до одури. А хочешь еще посмеяться? На сей раз они назовут тебя моим сыном.

– Не смешно, – буркнул Иллар.

– Почему? По мне, так довольно забавно. Хи-хи.

– Слушай, – спокойно поинтересовался Иллар. – А зачем ты вообще объявился? Посмеяться, поиздеваться?

– Не совсем, – хихикнул голос. – Отрекаться я тебе предлагать не стану. Уже поздно. А вот… Что с тобой делать?

– Утопить в пруду, – посоветовал Иллар.

– Смейся-смейся, – злорадно заскрежетало в голове. – Что с тобой делать – понятно. Погулял тридцать три года и будя.

– Тридцать, – поправил Иллар.

– Они сказали: тридцать три. Но не суть. То, что тебе придется уйти, понятно сейчас всем – от Пилата до ишака, на котором ты въехал или не въехал в город. Но как тебя порешить? Что ты сам предпочтешь? Топить мы тебя не будем, скучно. А вот, может, зарезать? Нет, тоже не то. Потом, одного тут уже зарезали. Еще можно повесить. Представляю себе твою рожу. Эдакие удивленно выпученные глазюки и язык наружу.

Голос громогласно расхохотался.

– Ты ненормальный, – осенила догадка Иллара.

– Я? – засмеялся тот еще сильнее. – Да если в этом мире вообще может быть понятие нормы, то я и только я – единственный эталон и мерило. Или ты забыл, кто я?

– Я помню, – с вызовом бросил Иллар. – Ты жестокое в своем равнодушии чудовище, которое временами спохватывается, что пошли против его воли, и всячески пытается остановить…

– Одного дурака, – перебил голос.

– Единственного, кто осмеливается с ним спорить, – не обратив внимания на колкость, закончил Иллар.

– О! – оживился голос. – Я знаю, как тебя прикончить. Считай, что эта физическая оболочка была твоей очередной ошибкой.

– Почему была? Есть.

– Не долго ей осталось есть, – усмехнулся голос и затих.

* * *

Пилат попытался. И на том спасибо, но этот несчастный человек ничего не мог сделать. Он, в принципе, не мог противиться, даже если и хотел. Иллар пожалел его.

Его и еще двух несчастных вывели на дорогу ранним утром, но отчего-то вокруг живо собралась толпа. Откуда они? Откуда столько людей? Ответа Иллар не знал, но в голове сидела догадка. Почти такая же осязаемая, как недавний голос.

Толпа кричала, толпа требовала крови. Толпа хотела зрелищ. Несчастные люди, подумал Иллар. И он хочет, чтобы они оставались такими же жестокими и невежественными. Да они просто обиженные дети, которые сами не понимают, что обижены.

Его привели на холм, грубо привязали к кресту. Веревки больно врезались в руки. Толпу отогнали, на холме остались три креста и полдюжины охранников с копьями. Солнце, еще не успев разогреться, выглянуло из-за горизонта.

* * *

– Ну как, хорошо? – зашебуршилось будто бред в разламывающейся голове. Но Иллар прекрасно знал, что это совсем не бред.

– Хорошо, – пошевелил потрескавшимися губами.

– А будет еще лучше, – захихикало в голове. – Помнишь, что такое терять оболочку?

Иллар вздрогнул, тело отозвалось болью.

– По-омнишь, – протянул голос. – Ты все помнишь. Так вот скажи мне, скажи сейчас, когда ощущаешь эту боль, зачем тебе все это надо? Разве те жалкие существа, что зовутся человеками, достойны того, чтобы за них мучалось существо совершенное?

– Это мы-то совершенные? – прохрипел Иллар. – Я? Ты? Да ты же равнодушен. Разве совершенное существо может быть равнодушным?

– Ты изменился, – задумчиво произнес голос. – Ты мыслишь другими масштабами, ты принимаешь за ценность не те критерии. Ты уподобился им. Жаль, ты был интересен мне.

– Ты не ответил, – сипло напомнил Иллар.

– А что я могу ответить тебе, кто не принимает данности? Мы не можем проявлять эмоций, не можем даже иметь их. Эмоция губительна, а мы призваны созидать, но не губить.

– А равнодушие не губительно? – Иллар закашлялся, высохшие губы лопнули, по растрепанной бородке потекла кровь. – Посмотри, как они мучаются, страдают, гибнут наконец. А ты равнодушно на это смотришь. И после этого ты говоришь о созидании? Ты чудовище! Уйди, мне не о чем с тобой больше говорить.

– Это верно, – заметил голос. – Говорить нам с тобою действительно не о чем. Но уйти придется тебе. И, надеюсь, ты одумаешься.

– Надейся, – прошептал Иллар. – На бога надейся, а сам не плошай. Так, кажется? Так, а тебе и надеяться не на кого. А если надеешься на меня, так значит, я – Бог…

В какой-то момент показалось, что тяжелые грозовые тучи рухнут на голову висящего на кресте, раздавят. Город и его окрестности ощутили тяжесть. А потом вдруг полыхнуло, небо раскроила полыхающим зигзагом огромная молния, над землей разнесся ужасный грохот.

Сквозь гром и всполохи молний в голове загудел голос:

– Ничтожное существо, прозванное Илларом, ты приговариваешься к долгому мучительному уничтожению твой плотской сущности. Трепещи, ибо таких мук не испытывал и не испытает ни один из живущих.

В последний раз громыхнуло, и на землю посыпались крупные капли. Шумел прорвавшийся дождь, шумело в больной голове, шумело в истерзанном теле.

– А теперь слушай, – издевательски загремел голос. – Они напишут о тебе кучу всякой ерунды…

– Пусть, – прошептал Иллар, борясь с бесконечной рвущей череп болью.

– Они забудут твое имя, прилепят тебе дурацкую кличку. Они назовут тебя моим сыном, – продолжал голос.

– Пусть!

– Они перековеркают твои идеи. Они в очередной раз не поняли и не приняли тебя. Они никогда не поймут тебя, потому что они – МОИ создания. Они не любят и не хотят любить всех. Они никогда не смогут ВОЗЛЮБИТЬ БЛИЖНЕГО СВОЕГО. Они по МОЕМУ образу и подобию, а я их ненавижу. Они никогда не смогут понять и принять тебя. Они никогда не скажут «спасибо».

– А вот это посмотрим, – прохрипел Иллар, стискивая зубы, чтобы не закричать от нестерпимой боли.

– Идиот! – рявкнул голос. – Ты не понял? Это приговор. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! Что, опять поспоришь?.. Ха… Ха-ха… Ха-ха-ха-ха!!!

Дождь хлестал по ставшему сумасшедшим лицу Иллара, а губы его кривились в чужой усмешке. Дикий, нечеловеческий хохот сотрясал тело, отзывающееся адской болью. Висящее на кресте существо извивалось в судорогах и, не смолкая, хохотало.

Подоспевший было охранник с копьем в страхе попятился. Иллар посмотрел на него с затаенной в глазах болью. Глаза – вот все, что осталось в Илларе от его оболочки. Только глаза да боль, нескончаемое море боли. И теперь эти глаза, наполненные этой болью, просили громче, чем смеялся жестокий голос губами висящего на кресте.

– Помоги, добрый человек, – вопрошали они. – Избавь своего Избавителя.

И воин замер, а потом боязливо, осторожно сделал шаг к кресту. Еще шаг, и еще. Копье взметнулось в воздух, небеса угрожающе зарокотали, смех захлебнулся.

– НЕ СМЕЙ!!! – заорало в голове, но Иллар с силой стиснул зубы, не позволил чужому крику сорваться с его губ.

Копье вонзилось в плоть, тело распятого вздрогнуло. Теперь Иллар готов был рассмеяться, но сил уже не было.

– Видишь, – прошептали умирающие губы. – Он сказал мне «спасибо».

Губы Иллара разошлись в улыбке, тело обмякло на кресте. Лишившаяся физической оболочки сущность понеслась в бездну боли, страха и хаоса.

– Пора, – сказал он сам себе.

Пора. К сожалению, тело нищего бродяги не подойдет, не то время. Сейчас не поймут блуждающего по дорогам, пусть даже философа и врачевателя. А вот тот, которого назовут психологом… Такой человек может лечить, может избавлять, может понять и помочь. Пожалуй, это то, что нужно.

И Иллар сделал шаг…

СКАЗКА ПРО ИЗБАВИТЕЛЯ

Девушка говорила много, долго и сбивчиво, несколько раз срывалась и плакала. Кирилл слушал, на лице его была сосредоточенность и то, что сейчас было очень нужно девушке, – понимание. Девушка, всхлипывая и вытирая поплывшую от слез тушь носовым платком, скороговоркой закончила свое излияние и замолчала, скрыв милое личико в дебрях платка.

– Дайте руку, – попросил Кирилл.

– Что? – не поняла она.

– Вашу руку, – терпеливо повторил Кирилл.

– Правую или левую?

– Без разницы.

Она протянула ему левую руку с трясущимися пальцами. Кирилл поймал дрожащие пальцы, ласково, но крепко сжал ее руку в своей. Пальцы перестали дрожать, но девушка сделала попытку отдернуть руку, выдернуть ее из крепкой хватки Кирилла. Кирилл почувствовал, как дернулась и затихла рука девушки, ослабил хватку. Кирилл разжал пальцы, девичья ладошка послушно легла на ладонь его левой руки, затем его правая ладонь накрыла нежную ручку, подавила собой.

– Тихо, спокойно, – голос Кирилла звучал вкрадчиво, завораживающе. – Зачем тебе это нужно, отбрось эти тревоги, эти печали. Отдай их мне. Все пройдет, все забудется, тебе станет намного легче.

Он сам не заметил, как перешел на «ты», он никогда не замечал этого перехода, который неминуемо происходил сразу после того, как он дотрагивался до руки клиента. Но, несмотря на свою резкость, переход этот не резал слух и не замечался ни Кириллом, ни его клиентами. Кирилл продолжал между тем:

– Отдай мне свою боль. – Он почувствовал некоторое сопротивление и тут же поспешно добавил: – Зачем она тебе? Отдай ее мне, поверь, это не самая большая потеря. Я знаю, иногда хочется отдаться этой тоске, хочется попасть под ее власть, насладиться безысходностью. Нет, это не мазохизм, это не плод моего больного воображения. Люди действительно иногда хотят этого, я знаю. Но чаще они хотят покоя, счастья, а счастья не может быть без радости. А радость и боль, согласись, вещи прямо противоположные.

Теперь он чувствовал сомнение, но контакт не прервался. Кирилл заторопился, хотя этот ускоренный темп был заметен только ему, со стороны же голос его звучал так же тихо, вкрадчиво и умиротворенно:

– Отдай мне свою боль, отдай печаль, тоску, грусть. Отдай ощущение собственной никчемности и безысходности. Поверь, это не большая цена за счастье и покой. Боль только ноет и дергает что-то внутри тебя, минута полного покоя куда ценнее этого бесконечного дерганья, а я предлагаю не минуту, а куда больше.

Он вдруг наткнулся на такую сильную волну сопротивления, что чуть не прервал контакт. Это сопротивление он чувствовал и раньше, люди таким образом пытались доказать, что они могут сами справиться со своей болью, да еще и принять на себя его боль. Появился соблазн избавиться от своих и чужих тревог, но Кирилл подавил желание. Однажды он проявил слабость и выплеснул на клиента всю тоску, горечь и боль, что скопил в себе за годы работы. Клиент умер от разрыва сердца прямо на месте, а вся выплеснутая им боль вернулась к нему в удвоенном размере. Был страшный скандал, но… Но сейчас не об этом.

Кирилл напряг волю, попытался не подавить, но увещевать чужую. Голос его теперь гипнотизировал, приковывал к месту:

– Отдай мне свою боль. Отдай мне свои горести, отдай тоску. Отдай печаль. Они не нужны тебе, они – болезнь. Я – доктор, я вылечу. Отдай! – Он вдруг запнулся и тихо добавил: – Если хочешь.

Но барьер уже был сломлен, все дерганья, переживания, неуверенности скопились на кончиках ее пальцев и потекли в него, стали дергаться, ныть и рвать его душу. Поток становился все сильнее и увереннее, когда вдруг резко остановился.

– А он? – тихо, почти не слышно прошептала девушка.

– Подумай, а он тебе нужен? Он и пальца твоего не стоит, – устало сказал Кирилл то, что говорить был не должен.

Некоторое колебание, потом резкий, уверенный, смелый поток. Тревоги и страдания уходили из нее, пока не вышли до капли. Лицо ее разгладилось, становилось увереннее и спокойнее с каждым мгновением, в то время как лицо Кирилла стало едва различимо, но тоскливее, приобрело новый оттенок грусти.

* * *

Михаил спустился в темный переход метро, пролетел сквозь турникет, бегом спустился по эскалатору, проскочил в закрывающиеся уже двери вагона и плюхнулся на сидение. В голове звучал истеричный голос одной дамочки, с которой двадцать минут назад он имел нелицеприятный разговор. Дамочка была мамашей одного балбеса подросткового возраста. Мамаша долго распалялась, кричала, брызжа слюной. Михаил вспомнил последнюю ее реплику:

– Я найду на тебя управу, сектант вонючий, – грозно крикнула она, прежде чем за ней с грохотом захлопнулась дверь, да так, что со стены посыпалась штукатурка.

Михаил улыбнулся. Надо же, сектантом назвали. Ну да, он вел беседы с милыми цветками жизни, еще не успевшими переродится в такие вот, как эта мамаша, ягодки, но сектант? Да еще вонючий? Нет, у него сейчас здесь другая цель, другая миссия. И никаких сект он в этот раз здесь не устраивал, хотя мог бы, но работа прежде всего. Михаил хмыкнул. Надо же так все переиначить. А еще его богомерзким ублюдком назвали. А чего скрывать? Было. Но если он богомерзкий, тогда… Впрочем, это не он, а здешние обитатели переиначили идеи Божьи.

Поезд остановился, механический голос сообщил название станции. Михаил вскочил и выбежал из вагона.

* * *

Кирилл шел по улице. Моросящий дождь дополнял его настроение. Это настроение не отставало от него вот уже пятнадцать лет, ровно столько, сколько он принимал на себя чужие беды. Прохожие шарахались от него, перебегали на другую сторону улицы. Еще бы, ведь он разговаривал сам с собой.

– Слушай, – заворочалось что-то внутри него.

– Опять?

– Снова. Оставь это, а то тебе же будет хуже. Зачем ты отнял у этой девочки ее страдания?

– Она не могла больше жить с ними, еще чуть, и она покончила бы с собой.

– А тебе что с того? Она не хотела расставаться со своею болью. Ты нарушил правило, ты отнял, отнял против желания.

– Я знаю. Но теперь она будет жить, будет жить счастливо, а про то, что у нее была боль, она и не вспомнит.

– Ну знаешь, ты хочешь прыгнуть выше головы. Это не в твоей власти. Перестань, или я прекращу это механически!

– Ты не посмеешь еще раз, – голос Кирилла дрогнул.

– Ха-ха, три раза. Я уже слышал это от тебя. Вот увидишь, я сделаю это, если ты не откажешься от своих бредовых идей.

– Но я не откажусь. Они не должны мучаться. А я могу избавить их от мучений.

– Они будут мучаться так и столько, сколько им положено. Я так сказал, и так будет.

– Нет, так не будет. Пока это в моих силах, я буду исправлять твои ошибки.

– Я предупредил тебя. У тебя есть время до завтрашнего утра. Думай. Если не отречешься, то придется произвести физическое вмешательство.

* * *

Михаил вбежал в просторный зал, подлетел к кассе, протянул деньги:

– Студенческий, пожалуйста.

Бабулька-кассирша высунулась из своего окошечка, как рак из раковины, недоверчиво посмотрела на здоровенного Михаила, с еще большим недоверием воззрилась на его огромную черную бороду.

– Документы, – в ее голосе звучало сомнение.

Михаил вытащил из кармана потертый студбилет, сунул его в окошечко. Кассирша внимательно посмотрела на фотографию, на бородатого студента, изучила печати, росписи. Так уж устроены люди, что привыкли верить бумажке, а не своим глазам. Бабулька протянула билетик, студбилет и сдачу.

– Благодарю, – улыбнулся Михаил.

Он отлетел от кассы, будто его ударило током, в три прыжка перемахнул мраморную лестницу, сунул старенькому смотрителю билетик и побежал в направлении, которое указывала табличка с надписью: «НАЧАЛО ОСМОТРА».

* * *

Кирилл скинул халат и опустился на кровать. Рядом лежала жена, та женщина, которой казалось, что понимает его боль. Наивная.

– Кир.

– У?

– Повернись, когда я с тобой разговариваю. Я не могу говорить со спиной.

Он повернулся:

– Чего?

– Кир, мне страшно. Зачем тебе это нужно?

– Это нужно не мне, это нужно людям.

– Черт тебя задери! – взорвалась жена. – Твои люди приходят и уходят, они забывают тебя. Ты даже благодарности от них не слышишь.

– Мне не нужна благодарность.

– Кир, миленький, но они уходят от тебя счастливыми, а ты… Я одна вижу, как ты тускнеешь день ото дня. Кто тебе сказал, что ты должен принять на себя все беды людские? Кто сказал, что ты должен переживать за них их боль?

– Никто. Наоборот, все говорят, что я этого делать не должен.

– Тогда зачем? – недоумевала она.

– Так надо. Я знаю, что, кроме меня, этого никто не сделает.

– Ты… ты… ты как Христос, который искупает грехи всего мира.

– Или как Будда, что ощутил связь с каждой молекулой этого мира. А может, я и есть Будда, Христос и многие другие?

– Все шутишь? И шутки у тебя такие же… А ты, между прочим, за последние лет десять ни разу не улыбнулся.

– Ты хочешь, чтобы я улыбнулся?

– Да, – шепнула она.

– Ладно.

Кирилл посмотрел на жену, попробовал растянуть губы в улыбке, но улыбка получилась вымученной и горькой.

– Кир…

Жена заплакала. Он провел рукой по ее щеке, хотел произнести какие-то слова успокоения, но слов не было. Она не заметила, как ее ладошка оказалась зажата в его ладонях.

– Отдай мне свою боль. Отдай печали, тоску, скорбь. Отдай все то, что скопилось в тебе и мучает тебя. Отдай, оно тебе не понадобится. Поверь, это не большая потеря, тебе будет легче. Я знаю, верь мне.

Он говорил и говорил, пока все ее страхи не выплеснулись наружу и не перетекли в его сердце. Она всхлипнула и улыбнулась. Он понимал, что ей теперь хорошо и спокойно, но не знал, как это, он не мог ощутить такого покоя.

– Я читала про тебя статью в «Московском комсомольце». Знаешь, как они тебя назвали? – неожиданно сказала жена.

– Как?

– Избавитель.

– Хм, в этом что-то есть.

– Ты мой избавитель, знаешь, что я тебе скажу?

– Что?

… Потом она заснула, а Кирилл встал и прокрался на кухню. Он достал из холодильника початую бутылку водки и попытался залить скорбь, тоску и боль десятков тысяч людей. Но для этой цели требовалось море водки, а магазины уже были закрыты.

* * *

Музей закрывался, но Михаил и не думал уходить. Он встал посреди зала, раскинул руки и закрыл глаза. Смотритель, выгонявший увлекшихся посетителей, прошел мимо, будто Михаила не существовало. Потом появилась уборщица. Та вообще прошла сквозь него, как сквозь воздух. Потом в зале никого не осталось, погас свет.

Михаил шевельнулся, опустил руки, огляделся по сторонам и пошел к стеклянному ящику, закрывавшему ценные экспонаты от пыли и чужих рук. Его рука прошла сквозь стекло, будто того и не было. Сигнализация не сработала. Михаил усмехнулся. Рука под стеклом схватила старинную, залепленную драгоценными камнями, рукоять огромного меча. Михаил потянул меч на себя.

Теперь он стоял в зале с мечом в руке, а стекло выглядело так, словно его и не трогали. Михаил поднял меч над головой. Неизвестно откуда взявшийся ветер растрепал волосы, поиграл бородой, поднял в воздух и вихрем понес из зала. Михаил захохотал. Вихрь унесся, унес и Михаила, а его хохот еще долго гремел, отражаясь от стен и мраморного пола.

* * *

Кирилл вышел из дома ранним утром. Настолько ранним, что вокруг не было ни души. Он оглянулся, никого не увидел и пошел, легко насвистывая что-то себе под нос.

Его насвистывание оборвал резкий свист. Кирилл обернулся – там, где минуту назад никого не было, стоял человек.

– Все на свист оборачиваешься, Иллар? И где только прячется твое самолюбие, гордость наконец, – язвительно заметила фигура.

– Гордость – порок, Микаэл, – возразил Кирилл, названный Илларом.

– Это они придумали, это искажение истины, – ухмыльнулся Микаэл.

– А истина это то, что придумал Он?

– Я не хочу возобновлять этот разговор, Иллар!

– А чего ты хочешь?

– Выполнить свою работу.

– Выполняй, я не мешаю, – пожал плечами Иллар.

Микаэл усмехнулся, его палец уперся в бегущие по небу облака:

– Он просил передать тебе привет.

– Ему тоже, – просто ответил Иллар.

– Он сказал, что ты должен прекратить это.

– А я не хочу и не могу этого прекратить.

– Он сказал, что ты должен, – повторил Микаэл.

– Он сказал, Он сказал, – передразнил Кирилл-Иллар. – А Он не слишком много говорит?

– Это ты слишком много говоришь. И ты слишком много себе позволяешь. Ты должен остановиться, так Он сказал.

– Нет.

– Что значит «нет»?

– То и значит. «Нет» – это значит «нет», я не откажусь от своих идей только потому, что Он так сказал. Если Он может переубедить меня, пусть попробует, а давить Он может на меня, сколько влезет, все равно это ничего не изменит.

– Это твое последнее слово?

– Да.

Кирилл не заметил, как оказался в воздухе. Теперь, когда обратил на это внимание, двор, дома, город остались далеко внизу. Он парил среди облаков вместе с Михаилом так, будто воздух был их родной стихией.

– Он сказал, что если ты не отречешься, то я должен уничтожить твою оболочку.

– Валяй, я не отрекусь.

Микаэл выхватил из ниоткуда огромный старинный клинок. Меч нехорошо поблескивал лезвием в лучах восходящего солнца.

– Подумай, еще не поздно отказаться.

– Я же сказал, что не отрекусь. Заканчивай уже.

– Ну, – Микаэл с сомнением посмотрел на него. – Я знаю, что такое – терять оболочку. Ты уверен, что твои идеи стоят таких мучений? Подумай.

– Я уже подумал.

– Но…

Иллар вздохнул, протянул руку. Ладонь Микаэла оказалась в тисках чужих ладоней:

– Отдай мне свои сомнения, отдай свою боль. Отдай. Это не большая потеря. Поверь, тебе будет легче. Я знаю, я знаю.

Терзания душевные вихрем ворвались в него, он содрогнулся. Руки его разжались. Микаэл стоял в оцепенении, наконец выдавил:

– Спасибо, избавитель.

– Не за что.

Они снова оказались на земле, во дворе у подъезда. Вокруг спал город. Микаэл легко поднял тяжелый меч. Солнце зло сверкнуло, отразившись в обоюдоостром лезвии. Меч на секунду замер, потом неумолимо, как лавина опустился вниз. Лезвие беззвучно раскроило череп, прошло насквозь через все тело, вышло наружу в паху. Тонкая линия разделила тело Кирилла на две половинки. Одна половинка улыбнулась, по щеке другой прокатилась слезинка. Части того, что некогда были Кириллом, распались в разные стороны, выворачивая наружу внутренности. Две половинки большого сердца ударились три раза в унисон. Из двух частей одного целого хлынула наконец кровь, растеклась огромной лужей.

Михаил опустил меч, постоял, отбросил его в сторону. Меч растворился в воздухе, так и не коснувшись земли. Тогда Микаэл оттолкнулся от земли, поднялся в воздух и полетел над городом. Вслед ему донесся тяжелый стон, стонала земля. Где-то завыла собака, ее подхватила другая, потом взвыл весь город. На улицах показались первые люди. Город стал оживать.