Текст книги "Быть Ивановым. Пятнадцать лет диалога с читателями"

Вы сводите воедино много разных проблем.

«Творческая фантазия» – одна проблема, отличная от проблемы истины. «Плод творческой фантазии» может отличаться от «правды факта», но соответствовать истине. Например, описание войны 1812 года у Толстого не совсем точное по фактам, но точное по духу и фактуре, поэтому его можно считать истинным. Определённое отклонение от фактов, которое художник допускает в художественных целях, не противоречит истине. Но далеко не всякое отклонение является художественным приёмом. Гораздо чаще оно объясняется просто некомпетентностью и к «плодам творческой фантазии» не имеет никакого отношения.

Точность, правдивость, истинность какого-либо утверждения зависит от конкретного случая. Ничуть не сложно добиться точности в определении года от Рождества Христова, который сейчас на дворе. И невозможно точно определить число «пи». И всегда важна, так сказать, «степень приближения». Например, вы утверждаете, что Земля – шар. Это правда. Но при более внимательном изучении выясняется, что Земля – овоид. Это тоже правда. Однако потом выясняется, что Земля – геоид. И это тоже правда. Короче говоря, нужно для себя решить, сколько цифр после запятой вам нужно в числе «пи». Это и будет тот уровень истинности, который вы себе задаёте.

Проблема интернета – не проблема отсутствия истины, а проблема невозможности её идентификации. Кто-то где-то обнародовал истину, но как отличить её от не истины, если в интернете нет института авторитета, истина не аргументирована, ищущий задаёт в поисковике некорректно сформулированные вопросы, а SwiftKey вообще подсказывает что-то своё?

Проблема интернета – не отсутствие истины, а невозможность её идентификации, потому что интернет по своему устройству отвергает механизмы идентификации

15.06.2018. Иван

А чем вызвано это «возрастающее невежество нации, следствием которого является тотальное раболепие»? Относятся ваши слова и к новому поколению, которое не смотрит ТВ и не ходит на выборы? Наиболее продвинутая молодёжь, конечно, будет стремиться эмигрировать на Запад, а остальные способны только на раболепие? При сталинизме раболепие масс перед культом личности вождя и страх репрессий были значительно сильнее, но после марта 1953 года прошло немного лет и наступила «оттепель». Ожидание подобного «марта 1953-го» может затянуться так, что никакой Пётр Великий уже новое окно в Европу не прорубит – всё заледенеет?

Оболванивание, которым занимается ТВ, – не самое страшное. Куда опаснее оболванивание интернетом, когда переизбыток любой информации позволяет сохранять маленький диаметр «окна Овертона», сформированного школьным образованием. Поясню. Предположим, в школе школьнику объяснили, что Земля плоская; школьник лезет в сеть и находит огромное количество доказательств этого утверждения и множество сообществ апологетов плоской Земли, которые в пух и прах разбивают аргументы оппонентов. Информации и общения у такого школьника – море, а «окно Овертона» не расширилось.

От шаблонности, клишированности, пиксельности картины мира один шаг до раболепия. Неважно, перед кем или чем. Даже Маркс говорил, что русский человек по природе мышления догматик, и это усугубляет ситуацию. В общем, этот закон Мерфи о нас: «Из любой сложной ситуации всегда есть понятный и посильный неправильный выход». Проблема нашего общества в первую очередь коммуникационная, а уж как следствие – культурная и социальная; «оттепель» или реформы могут бороться с последствиями, но не с причиной. Это не значит, что «оттепель» или реформы не нужны, но их недостаточно. С ними в лучшем (и очень маловероятном) случае мы обретём формат западного общества, но это тоже не идеал.

19.06.2018. Иван

Вы полагаете, что «проблема нашего общества в первую очередь коммуникационная», но ведь для того, чтобы человек умел анализировать и ориентироваться в море информации, его необходимо научить мыслить, размышлять. Чтобы не заморачиваться «окнами Овертона», надо уметь думать своей головой, а народ не может много думать. В школе этому не учат, а потом уже поздно. В результате человек знает, что разобраться в информации ему очень трудно, и тогда он начинает просто верить в то, во что ему хочется верить, или не верить никому.

По-моему, большинство россиян сознательно выбирают веру в примитивное и понятное. Не столько интернет оболванивает, сколько люди сами склонны поддаваться обману, шаблонам и пиксельности. С такими понятиями легче жить и задумываться не надо. А кто считает иначе, тот либерал, «пятая колона» и «не патриот». Отсюда и раболепие. Своеобразный прагматизм – нелепый, но жизненный.

А если «в лучшем (и очень маловероятном) случае мы обретём формат западного общества, но это тоже не идеал», то какой и где идеал? И как вы предлагаете решать коммуникационную проблему?

Люди всегда были «склонны поддаваться обману, шаблонам и пиксельности». Проблема новой коммуникации в том, что она инструментально формирует мировоззрение человека в согласии с такой склонностью. Свойство интернета вообще – потакать любой прихоти человеческой натуры. Прежние средства коммуникации – книгоиздание, печатная пресса, радио, телевидение – не потакали любой прихоти. Инструментально они были снабжены некими «фильтрами». Можно возразить, что причина в том, что эти средства коммуникации принадлежали государству. Да, но не всегда. В лихие 90-е, например, в частных издательствах выходили сборники анекдотов – матерных, поганеньких и несмешных. Но даже они были напечатаны грамотно. Грамотность – тоже фильтр. Новые средства коммуникации, интернетовские, все фильтры отменяют, более того – формируют убеждение, что так и надо.

Для аналогии – то, что я говорил на «Тотальном диктанте». Беда интернета не в том, что там пишут неграмотно. Грамотные всегда были в меньшинстве. Беда интернета в том, что неграмотность он делает легитимной. Легитимность любой человеческой потребности и слабости, даже самой неприемлемой для общества, и делает интернет разрушительным. Так что опасность не в контенте (он-то подлежит коррекции), а в технологии коммуникации.

Я не знаю, что делать. Запрещать интернет или цензурировать – нельзя. Соглашаться на конвенции (типа «мы не оскорбляем друг друга») общество не желает (и вообще это идеализм). Может, есть какие-то гуманитарные технологии? Я о таких не слышал. Есть, конечно, и фантастический способ: разумный интернет. Например, я хочу запендюрить на свою страницу гадкий демотиватор собственного изготовления (типа «америкосы – пидоры!»), а разумный интернет мне не позволяет. Это было бы прекрасно, только это ущемление свободы. Мы отдадим свою свободу не правительству, а технологии.

Способ противостояния пикселизации мышления и мировоззрения я вижу только один: читать больше хорошей литературы. По принципу «хочешь бегать быстро – бегай много». Хотя и этот способ – не гарантия.

Проблема новой коммуникации в том, что она потакает всем слабостям человеческой натуры. Даёт любому инструменты, с которыми удобно быть дураком и не стесняться этого. Ясен пень, что на такие инструменты вспыхнет ураганный спрос

03.06.2019. Артём

В одном из интервью вы сказали, что «герой нашего времени» – это такой литературный герой, внутренняя драма которого соответствует основной драме эпохи, и привели пример с Печориным. Какова, по-вашему, главная драма нынешнего времени и кто сегодня «герой нашего времени» – менеджер среднего звена, блогер, может, ещё кто-то?

Чтобы определить «героя нашего времени», нужно определить главную проблему нашего времени. Мне представляется, что это переход законов онлайна в офлайн. Поэтому «герой нашего времени» – человек, который в реальности живёт по тем законам, которые приняты в соцсетях. Или в соцсетях живёт по тем законам, по которым построена наша реальная жизнь.

Однако необходимо, чтобы общество признало проблему онлайна/офлайна главной, и лишь тогда литературный персонаж будет опознан как «герой нашего времени». Но общество не считает эту проблему важной, а то и вовсе её не видит. Так что подобный персонаж не будет «считан» как «герой нашего времени». Он будет для читателей просто чудиком или придурком.

Часть третья
«Чем больна у нас культура?»

Зачем писатели начали материться?

Для чего литература нашему времени?

Почему романы о современности какие-то ненормальные?

Пелевин – это гений или кто?

Нужны ли экранизации, если они не похожи на романы?

Откуда взялось засилье фэнтези?

Фигли все так улетели по сериалам?

История известна, а почему в культуре – мифы?

Чем постмодерн отличается от постмодернизма?

Правда ли, что «автор умер»?

15.02.2007. Яна

На днях наткнулась на передачу К. Набутова о манси. Один день из жизни шамана и обитателей стойбища. В основном видеоряд: рука, наливающая в стакан водку, и рука шамана, алчно берущая стакан и отправляющая зелье в рот. Рассказ о том, как устроена жизнь в стойбище, кончается тем, что мужчин трое, а женщина одна, поэтому – полигамия и инцест. В общем, такое ощущение, что автору абсолютно до фонаря проблемы этого пьяного шамана – был бы рейтинг. Как вы считаете, нужно ли так рассказывать о малых народах?

Конечно, рассказ о малых народах в подобном ключе – московское свинство, закамуфлированное под гражданский гнев. Хотя я сужу лишь по вашей интерпретации этого сюжета, сам я его не смотрел. На мой взгляд, малые народы обречены, потому что цивилизация никогда не позволит им вернуться к традиционному образу жизни, а вне этого образа жизни они вымрут или ассимилируются. Резервация же (в хорошем значении слова, в смысле – «резерв», а не «гетто»), на мой взгляд, это превращение этничности в театр. Я не знаю технологий сохранения культурных кодов малых народов, я же не социолог. Может, они и есть. Но вряд ли в России они когда-либо будут применены вовремя.

Я вижу только один способ сохранения – сохранение в искусстве. Это может быть сбережение артефактов малых культур в музеях. Может быть развитие традиций в творчестве современных художников, таких, например, как Геннадий Райшев или Минсалим Тимергазеев. А может быть отражение этих культур в современных актуальных произведениях искусства – в романах, фильмах, компьютерных играх, театральных действах, моде. Это мне нравится больше всего. Такой синтез называется этнофутуризмом. Но для него нужен очень развитый вкус. Иначе всё превратится либо в истеричный пафос, либо в скукоту, как хороводы ряженых на «Голубых огоньках» советского времени, либо в «подвёрстку» под европейские шаблоны.

В общем, национальные культурные коды не сохраняются у нас в «живом бытовании», потому что мы сами себе не интересны и себя не уважаем. А Куросава и Памук появляются только там, где не привыкли плевать себе на ботинки.

Простое решение сложного вопроса своими результатами лишь усугубляет проблему

11.07.2007. Ирина

Только что прочла вашу книгу «Блуда и МУДО». Аннотация определяет её как жёсткий роман о современном человеке, и я боялась найти очередной приговор на трёх сотнях страниц. Но оказалось совсем не так! Книга написана с любовью к людям. Судить людей легко, а любить трудно. И в этом главное достоинство Моржова. Он, конечно, неоднозначен, но не использует людей. Он видит в них светлые стороны, индивидуальность. А теперь я хотела бы задать вопрос. Какое будущее, по вашему ощущению, нас ждёт? Нас – таких, какими мы описаны в «Блуде», где «упыри» – это ещё «очень хорошие дети». В будущем у нас катастрофа?

Моё представление о катастрофе – это весь мир как город Ковязин. Мир, которому не нужна культура, как городу Ковязину не нужен стиль провинциального классицизма, хоть он там и присутствует. Моржов не зря говорит, что любит Ковязин как олицетворённое будущее. Это сарказм. Мой личный. Может, никто его и не уловил. Я где-то читал, что в отдалённой перспективе все искусства окажутся нужны лишь для создания компьютерных игр. И живопись, и литература, и музыка, и кино… Вот это и есть катастрофа. И провинция к ней гораздо ближе, чем столица.

Недавно я беседовал со своим другом-искусствоведом, составителем «Бажовской энциклопедии», и оба мы пришли к парадоксальному выводу. Хозяйка Медной горы в сказах Бажова – это олицетворение земли. А что земле (Хозяйке) нужно от людей? Приказчика Северьяна-убойцу она сгубила: земле не нужна агрессия. И рудокопа Степана Хозяйка тоже сгубила, хотя он был хорошим человеком, но земле не нужны просто хорошие люди. Хозяйка пощадила лишь Данилу-мастера – пощадила талант. Потому что земле нужны таланты. И культура – единственная среда, где может реализоваться талант. Без культуры мы погибнем. В деградации культуры и заключена катастрофа. Конечно, предприятия закрываются, а у крестьян нет тракторов, и это беда. Но наши деревни и города спиваются не только потому, что нет работы. Пили и пьют и с работой, я прекрасно помню СССР. Люмпенизация начинается не с экономического кризиса. Она начинается с отсечения культуры.

Утрачиваются, размываются, подменяются и упрощаются смыслы – вот в чём проблема. А МУДО, кстати, при всей его бесполезности, в городе Ковязин единственный «орган» производства смыслов, и сумасшедший Щёкин – единственный производитель этих смыслов. Его и спасал Моржов. Разумеется, заодно спасал и Костёрыча, который умеет беречь эти смыслы, и детей – «упырей», которые могут жить по этим смыслам, потому что ещё не обработаны обществом, ну и женщин, которых просто по-человечески жалко. Без Моржова все они стали бы как «друиды». Без Моржова город Ковязин вымрет. Моржов оплодотворяет город, поэтому он и бабник.

Люмпенизация начинается не с экономического кризиса, а с отсечения культуры

15.11.2007. Сергей

В «Географе» вы приводите полный текст песни Александра Башлачёва «Время колокольчиков». Мне показалось интересным, что вы с ним учились на одном факультете, правда, в разное время. Какова была молва на журфаке об этом человеке во время вашей учёбы (я полагаю, лично вы не встречались)? Каково ваше собственное отношение к его феномену? И как по вашему мнению, «время колокольчиков – новое язычество» давно наступило в культуре и искусстве или ещё не «всё снесли»?

«Время колокольчиков» я привожу в «Общаге», а не в «Географе». Когда я жил в той же общаге, что и Башлачёв, никакой особенной молвы о нём не было, потому что он и сам ещё был жив и не стал легендой. Моё мнение о Башлачёве – это гений десятка текстов и человек, который думал, что порвать на своей груди рубаху – значит всех убедить в своей правоте. Обычный максимализм молодости. «Время колокольчиков» – как раз о том времени, которое уже прошло (скажем, середина 1970-х – середина 1980-х годов). А искусство и культура – синкретичны. Если нет тотального подавления (а его нет), то в культуре есть всё, но в разной степени присутствия. Например, условно говоря, 70 % Димы Билана, 20 % Кобзона, 9 % Бутусова, 1 % Башлачёва.

Напрасно полагают, что порвать рубаху на груди – значит убедить в своей правоте

16.11.2007. Дмитрий

Как вы думаете, оправдано ли деление литературного процесса на различные этапы при помощи жёстких временных рамок? Или же данный процесс непрерывен и каждый последующий этап является логическим продолжением предыдущего? Что, например, можно сказать о современном этапе: считать ли его начавшимся лишь после распада СССР?

Тут вопрос не о самом факте деления, а в изначальной установке критика (литературоведа) и мотивированности его аргументов. По какому-то критерию – можно и нужно разделять, по другому критерию – можно, но не стоит, по третьему критерию вообще нельзя, а по четвёртому критерию лучше бы «делителю» сменить профессию. Литература всё равно едина, и каждый новый её этап вырастает из предыдущих, как верхний сегмент бамбука. Современная литература тоже выросла из советской, хотя не по принципу продолжения, а по принципу отрицания и дополнения. Если вы желаете жечь литературный костёр самоупоения – то бамбук хорошо ломается на дрова «по стыкам». Если желаете ловить рыбу удовольствия – не ломайте удилища.

14.04.2008. Дмитрий

Сегодня уважение и внимательность к слову – это из области преданья старины глубокой. И всё же по-прежнему бранное слово многим режет слух, вызывая инстинктивное неприятие. Дело в том, что, для того чтобы увидеть в себе образ Божий, нужны соответствующие слова (и, конечно, помощь и дар свыше), и наоборот – соответствующие слова для проявления и опознания в себе образа зверя. Вопросы такие. Полагаете ли вы, что для придания описанию современной жизни особой реалистичности никак не обойтись без нецензурщины? Разве задача творчества замыкается лишь точным отражением окружающего, разве она не состоит главным образом в привнесении в мир красоты, в преображении и приближении действительности к тому, что должно быть, а должно быть «хорошо весьма»? Все ли средства хороши для достижения такой цели?

Давайте не будем переносить законы праведной жизни на законы подлинной литературы. Искать в себе образ божий следует вовсе не по романам. Цель творчества – не только точное отражение окружающего мира (вы правы), но и не только привнесение в мир красоты. Цель – больше. Наверное, она даже не определяется. Может быть, она настолько большая, что её и вовсе нет, как нет общего для всех смысла жизни.

О возможности или невозможности использования брани в произведении надо судить не по соответствию цензуре или нормам красоты, а по соответствию художественной задаче. Если соответствует – то можно. Адекватны ли использованные средства художественной выразительности поставленной художественной задаче – судить читателю. Но только именно с этой точки зрения, а не с позиции нормы социальных и речевых практик.

Кстати, мне интересно: почему мат в литературе раздражает читателей, а собственная безграмотность и неумение формулировать ничуть не раздражают? Или это черта «божьего облика»? Выходит, бог не матерился, потому что был косноязычным?

Почему мат раздражает читателей как «нарушение божьего облика», а своя безграмотность и неумение формулировать ничуть не раздражают? Выходит, бог не матерился, потому что был косноязычен?

23.07.2008. Татьяна

Хочется спросить про вас и Достоевского. Как вы сами считаете, есть в вас «достоевщина» (извините, если грубо получилось, я люблю ФМ)? «Алёша» ли Отличник, например? Или «никакая красота не спасёт никого»? Вообще, мотивы и муки Достоевского присутствуют в нас и в вас сегодня?

Я не считаю себя последователем Достоевского – ни в художественном, ни в этико-философском отношении. Я не ставил себе целью «продолжить разговор», начатый Достоевским. И, разумеется, не равняю себя с ним по глубине. Хотя хотелось бы сравняться (а кому не хотелось бы?).

На мой взгляд, есть авторы, переформатировавшие собою русскую литературу. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Толстой, Шолохов. Может быть, Пелевин. Писать так, будто их не было, невозможно. Их произведения – не только факты, но и структурная основа русской литературы. И если занимаешься литературой в русской традиции, то всё равно так или иначе используешь их опыт.

Эти писатели сформулировали те русские вопросы, на которые наша культура отвечает всегда. Отсюда и «достоевщина», «толстовщина», «гоголевщина», «пелевинщина» и прочее в творчестве нынешних авторов. Чтобы избежать упрёков, нужно выпасть из традиции. Для меня это нелепо, как нелепо заниматься химией без таблицы Менделеева, чтобы тебя не упрекали в «менделеевщине».

Если отвечать совсем уж конкретно, моя «достоевщина» – она от русского культурного опыта, а не от того, что сам я терзаюсь теми же муками, что и Достоевский. Диалог, а не бэк-вокал.

Есть писатели, переформатировавшие русскую культуру. Их влияние – в любом нынешнем авторе. Отрекаться от этого влияния нелепо, как нелепо заниматься химией без таблицы Менделеева, чтобы тебя не обвинили в «менделеевщине»

10.11.2008. Ласточка

Как вы думаете, где рождается книга: в обсуждениях критиков или в сердце читателя?

Книга, конечно, рождается в сердце читателя. Но к сердцу она приходит из культуры. А в культуре появляется благодаря критикам. Если критики дружно скажут «Дерьмо!», то книга и не появится в культурном «обороте», следовательно, не найдёт пути к сердцу читателя и не родится, хотя и могла бы. Лично я кое-какие книги прочитал благодаря рекомендациям критиков. Если бы они не рекомендовали прочесть, то я бы многое потерял. Но от того, что я прочёл (или не прочёл), а критики похвалили (или поругали), в книге ничего не изменилось.

Объективно критики существуют не для ответа на вопрос «Хорошо или плохо?» (как они сами думают про свою роль), а для ответа на вопрос «Быть или не быть?». За что им такая честь – не знаю. Но она имеется априори, потому в критику и лезет всякий, кто в первую очередь жаждет власти над литературой. И убивает свою профессию. Впрочем, эту драму культуры мало кто замечает, так как сейчас аудитория писателя на порядок больше, чем аудитория критика, и мало кто знает, похвалил критик Моська роман писателя Слона или поругал его. И критик не в состоянии повлиять на судьбу произведения – разве что у начинающего автора, которого пока никто ещё не прочитал. Вот поэтому тон у нынешней критики категоричный до карикатурности: приходится вопить, чтобы хоть кто-нибудь услышал.

05.09.2009. Лена

Хочу сказать по поводу Рериха. В его картинах есть что-то очень глубокое, первозданное, стоящее выше любой человеческой жизни. При всей моей восприимчивости ни одно художественное произведение не сравнится по силе воздействия с картинами Рериха. А его философствования, может быть, лишь попытка объяснить то, что так потрясает в картинах. Но в философии я ничего не понимаю, поэтому не буду об этом.

Рерих – мастер передачи цвета, но не света. Его работы плоскостны. Он шёл от импрессионистов, от нашего Куинджи, хотя разрежённый воздух высот – не та среда, что нужна для такого видения. А вот в чём-то родственного себе и органичного Сезанна Рерих не заметил. И потому в искусстве остался сильным природным талантом без шлифовки школы.

Возможно, недостаток художественной концептуальности Рерих и компенсировал концептуальностью философской. Работы Рериха производят впечатление, но не порождают идей. Они для души, но не для ума. Поэтому в Рериха надо верить, а вот убедить он не может.

01.01.2011. Алексей

Хотелось бы поговорить о многом, но задам то, что интересует больше всего. Читали ли вы роман Л. Юзефовича «Журавли и карлики» и, если читали, каково ваше мнение о романе? И, буквально в двух словах, каковы, на ваш взгляд, задачи литературы сегодня и формулируете ли вы для себя их в принципе?

Роман Л. Юзефовича я читал, и он мне очень понравился. На мой взгляд, роман строится на сочетании двух истин: «всё повторяется» и «мы живём не своей жизнью». Собственно, наша жизнь и оказывается не нашей, потому что всё на этом свете уже когда-то с кем-то случалось. Иллюзорность нашей новизны и самодостаточности предопределяет русский образ жизни. Кто-то из великих сказал, что всякая душа по природе своей христианка, а у Юзефовича видно, что русская душа по природе своей – буддистская. Отсюда и вытекает идеология и художественный метод Пелевина, который, кстати, взял «Внутреннюю Монголию» у Юзефовича. Если Пелевин – квинтэссенция российского постмодернизма, то Юзефович вскрывает иллюзорность пелевинской методологии анализа. Реализм сильнее и умнее постмодернизма, только оперировать им гораздо труднее. Юзефович – умеет.

А задачи литературы… Во-первых, их формулирует общество в целом, а не писатель. Во-вторых, любые задачи, если они не ведут к разрушению, для литературы правомерны. В-третьих, вообще никакие задачи не исчерпывают смысл существования литературы. Лично для себя я вижу единственную задачу: писать качественно.

Для литературы правомерны любые задачи, если они не ведут к разрушению. Но никакими задачами смысл существования литературы не исчерпывается

04.11.2010. Салават

Скажите, почему, на ваш взгляд, не развивается такое направление, как, скажем, «региональное почвенничество»? Почему нет значимых произведений по истории Сибири, Алтая, той же нашей Башкирии? Может, повлияла утрата главного корня – связи с землёй?

Я не люблю термин «почвенничество». Он уничижительный и, главное, ориентирует неправильно. В первую очередь тем, что ограничивает кругозор автора его «почвой». А в целом вопрос сложнее, чем кажется.

Есть произведения «региональной» темы, которые имеют всероссийское звучание. Их немало. «Сандро из Чегема». «Прощание с Матёрой». «Буранный полустанок». «Царь-рыба». Ряд понятен. Но эти произведения никто не расценивает как произведения о регионах. Почему? Потому что они создаются в общезначимых трендах, смысловых и стилистических. Региональное в них – лишь материал, на основе которого обсуждаются общезначимые проблемы.

Нынешняя региональная литература не может отрешиться от тех жанров, время которых ушло. Например, жанра деревенской прозы или исторического романа. Но это не единственная беда. Есть и другие беды. «Комплекс неполноценности своей земли». Незнание мейнстрима. Нелепое подражательство. Важно и то, что сейчас напрочь отсутствует формат для региональной прозы, её современный канон. В следовании ему или в отторжении от него и может рождаться нечто значительное. А про отток талантов в столицу и говорить нечего. Столица же полна презрения к провинции и даже достойное произведение не считает достойным, если оно откровенно «региональное».

И ещё: в глобальном мире региональное (локальное) является функцией от идентичности; не выявлена идентичность – не складываются и глобальные тексты о локальном. Чтобы выявить «локальное», нужно понимать «глобальное», а если кругозор ограничен «почвой», то шанса на это нет.

В глобальном мире уникально только локальное. Однако, чтобы выявить локальное, нужно понимать глобальное. Если кругозор ограничен локальным, то шанса на это нет

15.01.2011. Александр

В конце 2010 года на канале ТНТ прошёл сериал «Реальные пацаны». Если вы в курсе, то как вы относитесь к данному творению?

«Реальных пацанов» я посмотрел с огромным удовольствием. Поначалу показалось неприятно, однако потом всё изменилось. Меня восхитила игра актёров, ни одной фальшивой ноты: точнейшие типажи, точнейшие реплики (о, как Эдик плакал: «До Вали мне такие девки давали!..»), полное ощущение подлинности. Базанов – провинциальный Форрест Гамп. Блистателен Сергей Иваныч; я впервые увидел, что стало с братками 90-х – а получились вот такие люди. Вована я вообще полюбил, за Коляна переживал всей душой. Мне понравилась композиция фильма, понравились отличные сюжеты.

Я помню, как Константин Эрнст говорил, что со «Школы» Гай-Германики начнётся обновление телевидения. Упс. «Школа» порождена личной травмой автора. И вообще: я ещё не встречал кино о современности, не порождённое личными травмами авторов – хоть у Балабанова, хоть у Буслова, хоть у Серебренникова, хоть у кого. «Пацаны» – первое такое произведение. Здесь авторы уже освоились в среде, в современном мире, и они обыгрывают реалии этого мира, а не взывают к небу, власти или совести, демонстрируя вопиющие обиды. Укоренённость «Пацанов» в реальности – в спокойном лукавстве, в их ненатужности, в отсутствии смеха за кадром.

В этом смысле «Пацанов» можно сравнить с «Бриллиантовой рукой». Комедия Гайдая не является сатирой, зато образ Семён Семёныча, идеального советского человека, говорит о ситуации в обществе куда больше, чем разоблачительное исследование. Вот и «Пацаны» не являются сатирой, не комикуют, не кривляются, не утрируют, но смешно и узнаваемо показывают, какое общество мы построили.

Произведения о современности часто порождены личной травмой автора, поэтому они могут взывать к небесам, но не годятся для обобщений

18.01.2011. Дмитрий

Несколько слов насчёт Библии. Когда-то я воспринимал её как «слово божие» и прочёл не один раз. Сейчас – как основу и ключ к пониманию христианского менталитета, но отнюдь не догму, истину или нравственный кодекс. У вас же подход к Библии и ни тот, и ни другой: вы, кажется, считаете её базой онтологии, но при этом переосмысливаете её максимы в проекции на земную, личностную плоскость. К примеру, библейские комментаторы и контекст почти однозначно говорят о смысле стихов «совершенная любовь изгоняет страх» как об освобождении от страха божьей кары через любовь к людям, причём деятельную любовь. В самой Библии фразы, которые можно трактовать как онтологические максимы, настолько тесно вплетены в религиозно-нравственный контекст через притчи или описания деяний, что не приходит в голову идея оторвать их от проблематики теологии. Как у вас родился такой необычный (для меня) взгляд на Библию? Есть ли где-то более полное изложение этих идей?

Боюсь, что в плане толкования Библии вы переоцениваете мою позицию. Я не переосмыслял Библию, тем более систематически. Просто Библия – тексты одновременно и для специалистов (в истории, теологии и т. д.), и для профанов, к которым (в данном случае) я отношу и себя. Скажем, профану не стоит толковать «Витрувианского человека» Леонардо или «Чёрный квадрат» Малевича, потому что профан не знает трудов Витрувия или супрематизма. Профан со своими комментариями улетит куда-нибудь в магию, астрологию, каббалу, медитацию и т. п. А в Библии трактовки профанов уместны.

Библейские максимы потому и максимы, что, вырванные из контекста, они всё равно существуют как истина, как формула. Они описывают некие универсалии, которые действуют и в сфере умопостроений профессионалов, и в быту. Скажем, «совершенная любовь» может быть только к богу, и для теолога вполне справедливо такое толкование афоризма: «кто верит в бога, у того бессмертна душа, ему не страшна гибель, поэтому он ничего не боится». (В «Летоисчислении от Иоанна» Филипп у меня восклицает: «Христос с нами, кого убоимся?») Но и моя расшифровка этих слов в «Географе» – на бытовом уровне – тоже справедлива.

Есть художественные произведения, которые строятся на том же принципе расшифровки максим на разных уровнях. Например, «Крестный отец» Пьюзо. Принципы, по которым живёт сицилийская мафия («это бизнес, ничего личного», «предложение, от которого невозможно отказаться» и т. д.), – не просто принципы мафии, но принципы человеческого общежития вообще. Роман имеет и конкретное криминально-этнографическое измерение (как устроена мафия), и общечеловеческое (потому что все люди, не будучи мафиози, шантажируют или «кидают» друг друга ради выгоды), и теологическое (потому что Майкл и дон Корлеоне обыгрывают историю Отца и Сына, взаимоотношения Ветхого и Нового Заветов).