Текст книги "Песня. Стихотворения"

7 Тихо псалмы распевает,

8 Жезлом по полу стучит.

28 Того скушаем с детьми.

ЭПИТАФИЯ (с. 236). Напечатано впервые в журнале «Библиографические записки» в 1861 г. с примечанием: «Это не более, как экспромт, шутка, эпитафия, написанная по поводу смерти одного господина, известного по всему Воронежу возлияниями в честь Вакха». В рукописях П.Я. Дашкова озаглавлено «Ивану Гордеевичу Козлову».

ЖИЗНЬ (с. 236–237). Впервые появилось в издании, подготовленном В.Г. Белинским в 1846 г. В рукописях дата: 18 октября 1841 и озаглавлено: «Жизнь. Дума. Посвящаю кн. П.А. Вяземскому». В рукописях есть еще одна строфа:

25 И если б не было дано

У духа чувства убежденья, -

Так род людской бы весь давно

Cебя сгубил без сожаленья.

НЕ ВРЕМЯ ЛЬ НАМ ОСТАВИТЬ… (с. 237–238). Впервые напечатано в журнале «Отечественные записки» в 1843 г. В рукописях дата: 18 декабря 1841 г. и заглавие «Из Горация» изменено на «Дума» рукой Белинского.

ПЕСНЯ («Я любила его…», с. 238–239). Впервые напечатано в журнале «Отечественные записки» в 1843 г. В рукописях имеет заглавие «Русская песня» и дату: 20 декабря 1841 г. В рукописях есть варианты:

3 Как другие любить

11 Не могут никогда

4 Не смогут никогда («Отечественные записки»)

11 И бледна, холодна

24 И кипит горячо

25 И блистают глаза

Лучезарной звездой!..

Я жила для него,

28 Я любила душой…

В рукописях Дашкова поправки этих вариантов, дающие чтение издания 1846 г., сделаны рукою Белинского.

НА НОВЫЙ 1842 ГОД (с. 241–242). Впервые появилось в издании, подготовленном В.Г. Белинским в 1846 г.

ПЕСНЯ («Что он ходит за мной…», с. 242–243). Впервые появилось в издании, подготовленном В.Г. Белинским в 1846 г. В рукописях дата: 8 февраля 1842 г.

КОГДА ЕСТЬ ЖИЗНЬ ДРУГАЯ ТАМ (с. 243). Напечатано впервые в издании 1893 г. по рукописям П.Я. Дашкова.

ПЕСНЯ («Нынче ночью к себе…», с. 244). Впервые появилось в издании, подготовленном В.Г. Белинским в 1846 г. В рукописях датировано: 5 марта 1842 г. Профессор П.В. Владимиров сближает это стихотворение с «Хатой» Дельвига («Месяц свети, не свети…») 1815 года.

Аркадий Иоакимович Лященко[27]27
  А.И. Лященко (1871–1931) – руский историк литературы, библиограф. Автор ряда исследований по древнерусской литературе и русской истории. Автор-составитель и редактор первого академического издания сочинений А.В. Кольцова с полным восстановленным текстом всех стихотворений поэта и комментариями к ним.


[Закрыть]
А В. Кольцов

Алексей Васильевич Кольцов происходил из довольно зажиточной мещанской семьи города Воронежа. Отец его Василий Петрович был прасол[28]28
  Скупщик скота, мяса и рыбы для розничной перепродажи.


[Закрыть], торговавший скотом в степной части Воронежской и соседних губерний. Незадолго до рождения сына дела его шли с особенной удачей; он сумел даже приобрести большой дом на лучшей улице города (Дворянской[29]29
  Позже называлась Большая Дворянская улица, затем – Проспект Революции. Центральная улица города.


[Закрыть]). В городе он пользовался известностью. По родословию рода Кольцовых, составленному в 1803 году Василием и Алексеем Акимовичами Исаевыми (Исаевы и Кольцовы составляли две ветви одного рода), родной брат Василия Петровича, сын прасола, был крестьянским заседателем Коротоякского уездного суда; а Василий Петрович переехал из Коротоякского уезда в город Воронеж. Здесь он приписался в мещанство[30]30
  Ветвь рода Исаевых принадлежала к дворянам.


[Закрыть]. Вскоре женился он на дочери прасола Переславцова, Прасковье Ивановне, женщине доброй, но необразованной (безграмотной). В этой семье и родился Алексей Васильевич 3 октября 1809 года.

Условия детства были мало благоприятны для развития мальчика Кольцова. В семье, знавшей один закон, – закон владыки дома, только мать поэта, Прасковья Ивановна, умевшая ладить с мужем, могла оказать на мальчика более благотворное влияние. Главные заботы о мальчике лежали, по-видимому, на его няне, Федосье Павловой, ухаживавшей за ним и в последние дни его жизни, во время тяжелой болезни. Сверстников в семье Кольцов не имел: одна сестра была гораздо старше его, маленький брат Владимир, недолго притом и живший, и другие сестры не могли быть его сотоварищами в играх. «Первые годы детства поэта-прасола, – говорит его биограф Я.М. Неверов, – протекли мирно, в тиши семейства. Предоставленный самому себе, он в детских играх едва было на всю жизнь не расстроил своего здоровья: ходя босиком по болотам и лужам, Кольцов до того испортил свои ноги, что почти лишился способности ходить, и долгое время тяжко был болен».

Учить мальчика грамоте начали, когда ему минуло 9 лет; для этого приглашен был семинарист. Первоначальные успехи в грамоте маленького Кольцова, по-видимому, были довольно удовлетворительны; по крайней мере, ему удалось, минуя приходское, поступить прямо в первый класс уездного училища (1818). Недолго, однако, пришлось Кольцову учиться здесь; он кончил первый, пробыл 4 месяца во втором классе – и был взят домой отцом, нашедшим полученные сыном сведения вполне достаточными для той жизни, к которой он его готовил, то есть к торговле скотом. Сведения эти были, однако, весьма незначительны. Первоначальные рукописные тетрадки Кольцова поражают своей безграмотностью. Правда, впоследствии, под конец жизни он научился, по крайней мере, отделять одно слово от другого; но знаки препинания и другие тонкости правописания остались недоступны для него навсегда. Нет сомнения, однако, что училище оставило известные следы в жизни Кольцова: он полюбил чтение и стихи. В одном письме к В.А. Жуковскому он припоминает: «Будучи мальчиком еще, уча наизусть ваши творения, душой сживаясь с ними, думал ли я в ту пору, что – придет время – увижу вас?..» Разумеется, что первые книги, прочитанные Кольцовым, были лубочные издания, сказки про Бову, про Еруслана Лазаревича и т. п.; эти книги добывались мальчиком на деньги, назначенные для лакомств и игрушек.

Целый ряд следовавших одна за другой случайностей изменяли, и все к лучшему, направление Кольцова в чтении. Следующей за сказками стадией были романы; их доставлял Алексею Васильевичу Варгин¹, тоже сын купца. Особенно нравились Кольцову «Тысяча и одна ночь» и «Кадм и Гармония» Хераскова[31]31
  Речь идет о сказках М.М. Хераскова (1733–1807) – русского поэта, прозаика, драматурга, яркого представителя такого направления русской литературы, как классицизм.


[Закрыть]. Дружба с Варгиным продолжалась три года; в 1824 году Варгин умер и оставил другу в наследство свою библиотеку, состоявшую из 70 томов.

Нужно думать, что уже вскоре по выходе из училища Кольцов стал помогать отцу при его разъездах, преимущественно по Донским степям, которые начинались по Черкасскому тракту, уже в 40 верстах[32]32
  Старинная русская мера длины, равная приблизительно 1 006,781 м.


[Закрыть] от Воронежа. Потом эти разъезды совершались и им одним. В одном стихотворении 1829 года поэт вспоминает о своей юношеской жизни:

 
Скучно и нерадостно
Я провёл век юности:
В суетных занятиях
Не видал я красных дней.
Жил в степях с коровами,
Грусть в лугах разгуливал,
По полям с лошадкою
Один горе мыкивал;
От дождя в шалашике
Находил убежище,
Дикарём, степникою
Я в Воронеж езживал
За харчами, деньгами,
Чаще – за отцовскими
Мудрыми советами.
И в таких занятиях
Мне пробило двадцать лет.
 

Степь сразу же оказала влияние на поэтическую душу Кольцова. К 1828 году относится описание ее в «Ночлеге чумаков[33]33
  Чумаки – украинские возчики, или торговцы, ездившие на волах к Черному или Азовскому морю за солью, рыбой. Занимались мелкой торговлей, доставкой различных товаров.


[Закрыть]».

До 1825 года, по-видимому, Кольцов был мало знаком с поэзией. Случайно, однако, ему попались стихотворения И.И. Дмитриева¹, которые произвели на душу юноши сильное впечатление. Уединившись в саду, он стал распевать произведения Дмитриева, и в особенности его «Ермака». Образец сильно повлиял на читавшего; ему самому захотелось создать свои стихи. Первым неуклюжим – по позднейшему признанию самого поэта – стихотворным его опытом были «Три видения», передававшие сон одного его приятеля. Кольцову было тогда 16 лет; следовательно, стихотворение написано в 1825 году. Это стихотворение Кольцов впоследствии истребил, как слишком неудачный опыт. «Но как ни плох был этот опыт, – говорит Белинский, – однако ж он навсегда решил поэтическое призвание Кольцова; после него он почувствовал решительную страсть к стихотворству. Ему хотелось и читать чужие стихи, и писать свои, так что с этих пор он уже неохотно читал прозу и стал покупать только книги, написанные стихами. Вскоре за тем произошло знакомство Кольцова с воронежским книгопродавцем Дмитрием Антоновичем Кашкиным. Кашкин обратил внимание на молодого человека, покупавшего у него сочинения Ломоносова, Богдановича, Державина, разговорился с ним. Узнав, что Кольцов сам пишет стихи, он посоветовал ему познакомиться с «Русской просодией», изданной в Москве в начале XIX века. Кашкин был, несомненно, довольно образованный человек; он мог на первое время дать полезные советы начинающему поэту. Тепло вспоминал Кольцов о Кашкине, человеке, оказавшем ему первую серьезную поддержку на литературном пути:

 
Хочу порадовать игрою
Тебя, о милый друг! И ты,
В замену хладной пустоты,
С улыбкой, дружеству пристойной,
Глас лиры тихий и нестройный
Прочтешь и скажешь про себя:
«Его трудов виновник я!»
Так точно, друг, мечты младые
И чувств волненье ты впервые
Во мне, как ангел, разгадал.
Ты, помнишь, раз сказал: «Рассей
С души туман непросвещенья,
И на крылах воображенья
Лети к Парнасу поскорей!»
Совету милого послушный,
Я дух изящностью питал,
Потом, с подругою воздушной,
Нашедши лиру, петь начал:
Потом в час лени молчаливой
Я рано полюбил покой,
Приют избушки некрасивой
И разноцветный садик мой…
 

Кашкин оказал сильную поддержку Кольцову. В течение пяти лет (1825–1829) поэт пользовался правом безвозмездно брать книги из его библиотеки. В это время он познакомился с произведениями Жуковского, Дельвига, Козлова, Пушкина, которые произвели на него, несомненно, более сильное впечатление, чем поэты XVIII века. Тогда же сказалось и подражание Кольцова этим новым образцам.

Стихи, однако, долго не давались Кольцову. Первые его опыты, 1826–1827 годов, напечатанные в настоящем издании в приложениях, поражают своей нескладицей, неправильностью языка, вычурностью образов, даже отсутствием логической связи. Это еще ученические тетради, слабое подражание Дмитриеву, Жуковскому. Тем не менее, иногда заметен в них проблеск мысли, образа, гладкий стих. Для изучения истории творчества Кольцова эти черновые тетради – источник важный. Но уже к тому же 1827 году относится прекрасное стихотворение «Сирота», вслед за которым написаны стихотворение «Ровеснику» и песня «Если встречусь с тобой». В последней из них поэт уже отступал от формы и содержания тогдашних романсов. Последняя, однако, была присуща ему всегда; никогда не мог отрешиться от нее Кольцов, сделаться исключительно изобразителем наблюдаемой им народной жизни, чуждой прикрас и розового освещения, свойственного романсу.

К концу двадцатых годов относится также благотворное для поэта сближение с Андреем Порфирьевичем Сребрянским, воспитанником Воронежской семинарии и впоследствии студентом медико-хирургической академии. Сребрянский был личностью довольно выдающейся, целой головой стоявшей выше многих своих товарищей и имевшей огромное влияние на них. Он сам был поэт; правда, поэт не слишком хороший, поэт туманных фраз, неясных, искусственно созданных образов. Лучшей из пьес, принадлежащих ему, несомненно, была студенческая песня:

 
Быстры, как волны, дни нашей жизни:
Что час, то короче к могиле нам путь…
Налейте янтарной струёю бокалы!
И краток, и дорог веселый нам миг.
Будущность темна, как осенние ночи,
Прошедшее гибнет для нас навсегда;
Ловите ж минуты, текущие быстро:
Как знать, что осталось для нас впереди?
 

Напечатанная в 1892 году, в Воронеже, его ода «Бессмертие» (известная раньше в отрывках) и другие его песни свидетельствуют о слабом таланте Сребрянского. То же, по-видимому, писал, уже по смерти Сребрянского, Кольцову Белинский, когда получал от него произведения его друга. Как бы то ни было, Кольцов не сомневался ранее этого отзыва Белинского в таланте и критическом чутье Сребрянского. Последнее, быть может, и было ему свойственно. Он безапелляционно решал, достойно ли печати или уничтожения то или другое стихотворение Кольцова, поправлял последнего; рифмой он владел недурно. В оставшейся тетради его стихотворений (среди бумаг Кольцова) большинство романсы: «К цветку», «На смерть незаменимого», «Могила прекрасной» и т. д., и только одна русская песня «К лучине»:

 
Гори, гори, лучинушка,
Гори, дубовая,
Свети сердцу кручинному
Счастьем миновалым…
 

Мы можем допустить влияние Сребрянского на Кольцова только в отношении техники стиха; дать Кольцову тему, мотивы для разработки Сребрянский не мог. Кольцов не раз в письмах к Белинскому припоминал с благодарностью деятельное участие в нем Сребрянско– го, которому был обязан более строгим выбором чтения, знакомством с Шекспиром; припоминал беседы в «кружке» Сребрянского, носившие отчасти философский характер. Сребрянский был автором статьи «Мысли о музыке», о которой Белинский отзывался с большой похвалою. Статья свидетельствует о влиянии на него философии Шеллинга. Благодарный другу за его советы, Кольцов посвятил ему интересное в автобиографическом отношении стихотворение «А.П. Сребрянскому» (1829).

Конец двадцатых годов был все еще школой для Кольцова. Приобретая известность в местном обществе, совершенствуя свой стих, Кольцов не выступал еще в печати. В это время им написаны: «Осень», «Ночлег чумаков», «Спящему младенцу», «Люди добрые, скажите» и др.

К концу двадцатых годов относится первая любовь Кольцова, кончившаяся драматически. Поэт полюбил жившую в его семье крепостную девушку Дуняшу; та отвечала ему взаимностью. Любовь молодых людей не могла нравиться старику-отцу. Он поступил решительно: в одну из отлучек сына, Дуняша была продана на Дон; потом очутилась замужем за каким-то казаком. Поэт долго помнил свою первую идеальную любовь. Испытанное им потрясение повлияло и на его творчество. «В своем поэтическом призвании увидел он вознаграждение за тяжкое горе своей жизни и весь погрузился в море поэзии, читая и перечитывая любимых поэтов, и по их следам пробуя сам извлекать из своей души поэтические звуки, которыми она была переполнена»[34]34
  Цит. из статьи В.Г. Белинского «О жизни и сочинениях Кольцова». 1846 г.


[Закрыть]. Наиболее сродной душе поэта в это время оказалась «нежная мечтательная поэзия русского Шиллера»[35]35
  Там же.


[Закрыть], т. е. Жуковского.

Под влиянием последнего написаны стихотворения «Первая любовь», «Путник», «Люди добрые, скажите…», «Уныние» и другие. Воспоминание о потерянном счастье вдохновляло Кольцова нередко и потом. Дуняше посвящено и одно из последних его стихотворений «Звезда».

В 1829 году происходит знакомство и сближение Кольцова с профессором философии и физико-математических наук в Воронежской семинарии А.Д. Вельяминовым. Из послания, адресованного ему поэтом, видно, что сближение это произошло на почве литературных интересов. В том же году произошло событие, способствовавшее появлению в печати произведений Кольцова. Через Воронеж из Одессы (или Таганрога) в Москву проезжал «литератор» В.И. Сухачев. Кажется, по рекомендации Кашкина, он познакомился с Кольцовым; последний дал ему несколько своих стихотворений. Некоторые из них и издал Сухачев в Москве в 1830 году под своим именем. Таким образом, первые печатные произведения Кольцова относятся к 1830 году.

Счастливые обстоятельства сблизили поэта в это время с человеком, давшим Кольцову не менее, чем Сребрянский. Это был блестящий по уму и способностям, хорошо образованный и влиятельный среди московской учащейся и мыслящей молодежи, Николай Владимирович Станкевич, сын Воронежского помещика. Знакомство с ним состоялось при оригинальных обстоятельствах, о которых рассказывал впоследствии, со слов самого Станкевича, его друг Я.М. Неверов. «Отец Станкевича имел винокуренный завод, куда местные торговцы скотом пригоняли свои гурты для корма бардою. Молодой Станкевич не имел никаких сношений с этими людьми. Однажды, ложась спать, он долго не мог найти своего камердинера, и когда последний явился, то, на замечание Станкевича, привел такое оправдание: что вновь прибывший прасол Кольцов за ужином читал им такие песни, что они все заслушались и не могли от него отстать. При этом камердинер сказал несколько оставшихся у него в памяти куплетов, которые и на Станкевича произвели такое впечатление, что он пожелал лично узнать от Кольцова, откуда он достал такие прекрасные стихи. На другой день он пригласил его к себе и, к удивлению своему, узнал, что автор этих стихов сам Кольцов. Разумеется, Станкевич попросил Кольцова передать ему все свои стихотворения»¹. С одним из них Станкевич решил познакомить читающую публику. В «Литературной газете» 1831 года он поместил одно стихотворение Кольцова при письме, рекомендующем публике «самородного поэта», вдохновляющегося часто в степи, «дорогою, ночью, верхом на лошади».

В мае 1831 года Кольцов был отправлен отцом по делам торговым и тяжебным в Москву. Уже в эту первую поездку Кольцов завязал, благодаря Станкевичу, литературные знакомства, которые помогли ему увидеть некоторые из произведений своих в печати. В малоизвестном московском издании «Листок» в 1831 году Кольцов поместил «Вздох на могиле Веневитинова», «Послание к ***» и «Послание к А-ой» (Огарковой): «Опять тоску, опять любовь…». Тогда же состоялось его знакомство с Белинским.

Поездки Кольцова в Москву и Санкт-Петербург, вызванные торговыми делами отца, сослужили большую службу в его развитии и самообразовании. Чрез Станкевича он познакомился с его кружком, с Белинским. Известность Кольцова как автора открыла ему доступ во все литературные кружки. Сначала Кольцов прислушивался к разговорам других, читал много по совету друзей, беседовал о прочитанном. Впоследствии, в письмах к Белинскому, – находясь, конечно, под сильным влиянием последнего, – он довольно толково судит о явлениях русской литературы. К сожалению, отсутствие первоначального общего образования сказывалось очень часто. Образованность Кольцова была чисто журнальная и потому часто поверхностная. Молодые друзья Кольцова, люди сильно увлекающиеся, хотели посвятить его во все интересы своей жизни, ознакомить даже с философскими вопросами. Хотя Кольцов очень интересовался этими вопросами, но часто они были ему не по силам; с полной искренностью он сознавался иногда в непонимании некоторых философских терминов и положений.

На средства, собранные членами кружка Станкевича, была издана в 1835 году в Москве книжка «Стихотворений А. Кольцова», заключившая в себе 18 пьес, выбранных Станкевичем из довольно «увесистой» тетради. В нее вошли такие прекрасные произведения, как «Размышление поселянина», «Не шуми ты, рожь…», «Крестьянская пирушка» и другие. Белинский, принимавший сам деятельное участие в издании этой книжки, отнесся сочувственно к новому литературному деятелю, признавши в нем талант небольшой, но истинный.

Отдаться всецело занятиям литературой Кольцов не мог. Ему мешало в этом постоянное участие в торговых делах отца, а главное – в его тяжбах. Даже поездки его в столицы (вторая – в Москву и Петербург – относится к 1836 году) вызывались именно этими тяжбами. Принятый довольно ласково во многих литературных кружках, Кольцов познакомился, помимо членов кружка Станкевича, с Ф.Н. Глинкой[36]36
  Ф.Н. Глинка (1786–1880) – брат писателя С.Н. Глинки. Русский поэт, автор цикла духовных стихов.


[Закрыть], Шевыревым[37]37
  С.П. Шевырев (1806–1864) – русский критик, историк литературы, поэт.


[Закрыть], Краевским, князем Вяземским, князем Одоевским[38]38
  В.Ф. Одоевский (1803–1869) – русский писатель, журналист, издатель музыковед.


[Закрыть], Плетневым[39]39
  П.А. Плетнев (1792–1862) – русский литературный критик, издатель.


[Закрыть], Панаевым[40]40
  И.И. Панаев (1812–1862) – русский писатель, журналист, беллетрист.


[Закрыть] и другими. Он, однако, прекрасно понимал, искреннее ли участие, или выжидательная осторожность заставляли столичных литераторов принимать его у себя. Обстоятельства притом сложились так, что Кольцову приходилось во многих из них видеть не просто добрых знакомых, но и покровителей, могущих быть полезными в его тяжбах. Князья Вяземский, Одоевский, а также Жуковский и Краевский оказывали ему не раз сильную поддержку в его делах. По отзывам видевших его в то время лиц, Кольцов говорил в кружках мало, но прислушивался ко всему внимательно. Он был застенчив и робок, скромно оценивая свой литературный талант. Так, на одном вечере у Плетнева, воспоминание о котором оставил Тургенев, Кольцов никак не соглашался прочесть свою последнюю «Думу».

– Что это я стал бы читать-с? Тут Александр Сергеевич только вышли, а я бы читать стал! Помилуйте-с! – говорил он.

С Пушкиным Кольцов познакомился в 1836 году. К нему относился Кольцов постоянно с особенным уважением, даже благоговением; его памяти посвятил он свой «Лес».

Кольцов производил большей частью на своих новых знакомых очень благоприятное впечатление. Князь П.А. Вяземский в письме к А.И. Тургеневу[41]41
  А.И. Тургенев (1785–1846) – русский историк, государственный деятель.


[Закрыть], сейчас же после первого знакомства с поэтом, характеризует его: «Дитя природы, скромный, простосердечный!». Н.А. Полевой пишет брату (Ксенофонту): «Вручитель этих строк Кольцов. Позволь мне сказать тебе о нем, что это чистая, добрая душа, которую не надобно смешивать со Слепушкиным. О даровании его ни слова; но я полюбил в нем человека. Пожалуйста, приласкай, поговори с ним просто, и ты увидишь прекрасные проблески души и сердца, и полюбишь его. Может быть, оттого, что мне здесь холодно, как под полюсом, с Кольцовым грелся я, как будто у камина»[42]42
  О самом литературном таланте Кольцова Полевой был невысокого мнения.


[Закрыть].

И.И. Панаев отзывается о нем, как о человеке проницательном и осторожном, умевшем сдерживать себя. Этот удивительный русский самородок умел беседовать с европейски-образованным В.П. Боткиным и с блестящим по эрудиции М.Н. Катковым[43]43
  М.Н. Катков (1818–1887) – русский литературный критик, публицист, издатель.


[Закрыть]. «Зашел я к нему на минуту вечером, – вспоминает Катков. – Он не хотел отпустить меня без чаю. Слово за слово, и ночи как не бывало. Часто захаживал он ко мне и, засидевшись, оставался ночевать»[44]44
  Цит. по: И.И. Панаев. «Литературные воспоминания». СПб., 1876.


[Закрыть].

Белинский отзывался о Кольцове прямо восторженно. В письме Боткину он пишет: «Когда приехал Кольцов, я всех тех забыл, как будто их и не было на свете. Я точно очутился в обществе нескольких чудеснейших людей… И вот опять никого со мною, опять я один – и пуста та комната, где еще так недавно мой милый Алексей Васильевич с утра до ночи упоевался чаем и меня поил!».

Отец смотрел на знакомства сына доброжелательно; он чувствовал выгоду, извлекаемую сыном из этих знакомств с влиятельными людьми. Кольцов возвращался в Воронеж уже литературной известностью: его стихотворения печатались в лучших столичных журналах («Современник», «Московский наблюдатель», потом «Отечественные записки»); его привлекают к участию в альманахах. В Воронеже к нему стали относиться с некоторым любопытством.

Увлечение философией, характеризовавшее кружок Станкевича, не прошло бесследно для Кольцова. Оно выразилось в его «Думах», в которых поэт старался поставить и разрешить мировые вопросы. Решения, конечно, он не находил; заданный вопрос оставался без ответа. На создании этих «Дум» отразилось влияние кружков А.П. Сребрянского и Н.В. Станкевича. Впрочем, нужно оговориться, что влияние это сказалось только на постановке вопроса; в развитии же идеи чувствуется свойственная Кольцову наивная простота, какая-то растерянность перед сложностью мировой жизни и ее тайн. «Думы» эти ставились Белинским гораздо ниже его песен; но и он находил некоторые из них прекрасными. Так, в «Великой тайне» он видел удивительную глубину мысли, соединенную с замечательной простотой и благородством. «Это – дума Шиллера, переданная русским простолюдином с русскою отчетливостью, ясностью и с простодушием младенческого ума». Влияние стихотворений Шиллера на «Думы» Кольцова довольно вероятно.

В 1836 и 1837 годах, по возвращении из Петербурга и Москвы, Кольцов стал собирать, по совету А.А. Краевского народные песни и пословицы. Небольшой сборник пословиц, записанных им с соблюдением орфографических особенностей, напечатан в издании Императорской Академии наук (СПб., 1909); сборник песен, бывший в руках П.В. Киреевского[45]45
  П.В. Киреевский (1808–1856) – русский славянофил, историк и собиратель фольклора.


[Закрыть], остается пока не разысканным.

В июле 1837 года Воронеж посетил В.А. Жуковский, сопровождавший наследника-цесаревича в образовательной его поездке по России. Прием, оказанный маститым поэтом поэту-прасолу, удивил многих. Во время своего пребывания в Воронеже Жуковский виделся два раза с Кольцовым, который сопровождал его при осмотре достопримечательностей Воронежа. Весь город видел, как Жуковский «прогуливался пешком и в экипаже вместе с поэтом-прасолом». Свои впечатления по поводу поездки Жуковского Кольцов излил в письме к Краевскому (от 16 июля 1837 года): «Ах, любезный Андрей Александрович, как он меня принял и обласкал, что я не нахожу слов всего вам пересказать. Много, много, много, – и все хорошо, прекрасно! Едва ли ангел имеет столько доброты в душе, сколько Василий Андреевич. Он меня удивил до безумия. Я до сих пор думаю, что это все было со мной во сне, да иначе и думать невозможно. Жаль, что не могу всего рассказать вам подробно; словом, чудеса!.. Не только кой-какие купцы, и даже батинька не верил кой-чему; теперь уверились».

Жуковский пытался сблизить местных педагогов с Кольцовым. Во второе, менее официальное, посещение гимназии он обратился к ним с речью о поэте. Он говорил об его общественном положении, о его стремлении к самообразованию и о трудностях, соединенных с этим; он советовал и даже просил воронежских педагогов, как людей просвещенных, «сблизиться с поэтом-прасолом». Этот призыв не остался без внимания. Молодые педагоги С.Я. Долинский, И.А. Добровольский старались сблизиться с Кольцовым; у первого из них стал бывать поэт.

Но это сближение не было серьезным и сердечным. В общем, Кольцов жил в Воронеже одинокой жизнью, не имея друзей, особенно с 1838 года. В этом году умер Сребрянский, горько оплаканный нашим поэтом[46]46
  Речь идет о стихотворении Кольцова «Стенька Разин», написанном в год смерти Сребрянского и посвященном его памяти.


[Закрыть]. С Кашкиным он разошелся.

Во время поездки в Москву и Санкт-Петербург в 1838 году Кольцов особенно сблизился с Белинским; он вел в Петербурге переговоры о переезде Белинского туда из Москвы. С этого же времени начинается живой обмен между ними писем. Письма эти характеризуют самые дружеские отношения.

В Петербурге в это время Кольцов изменил своей скромности и молчаливости. Сам он отметил это в письме к Белинскому в начале 1838 года: «Да, новость: я в этот раз вдвое поумнел противу прежнего; так славно толкую, говорю уверенно, спорю, вздорю, что беда. Риск – благородное дело. Я с важными, учеными людьми толкую, спорю, пускаюсь в суждения и убеждаю их на своем мнении. Виссарион Григорьевич, Михаил Александрович, как думаете? – ведь право смешно! Чего на свете нет! В первый раз я все больше разыгрывал молчанку, а теперь – дудки. Нет, братцы, лихо говорю; это правда, что оно посподручней; а мне, ей богу, что-то хочется и самому кой– кого из молодежи одурачить; пусть наши копыты помнют». Более решительно начинает он судить и о литературных явлениях. «Бернет прислал свою книгу, стихи, с тем, чтобы я ему сделал на нее беспристрастное суждение; только оно будет не в его пользу», – сообщал он Белинскому.

В столицы приезжал Кольцов ради тяжебных дел отца. По приезде в столицы он начинал хлопотать, посещать влиятельных знакомых (В.А. Жуковского, князя П.А. Вяземского, князя В.Ф. Одоевского), выпрашивать у них рекомендательные письма. С этими письмами он обходил разные правительственные учреждения и настойчиво добивался благоприятного для себя и отца решения. Эта сторона отношений Кольцова к его столичным знакомым производит на читателя его просительных и благодарственных писем неприятное впечатление.

В 1838 году Кольцов писал много. Этому благоприятствовало сближение с Белинским и другими литераторами. Сам поэт понимал это. В одном из писем 1840 года к Белинскому он пишет: «А что в 1838 году я в Москве написал так много и хорошо, – это потому, во– первых, что я был с вами и с людьми, которые собой меня каждый день настраивали; а во-вторых, я почти не делал ничего, был празден; тяготило до смерти одно дело, но одно дело – не больше. И я еще писал там весьма мало. А живя в Воронеже, кругом меня другой народ: татарин за татарином, жид на жиде; а дел беремя: торговля, стройка дома, которая кончилась с месяц, судебные дела, услуги, прислуги, угождения, посещения, счеты, расчеты, брани, ссоры. И я как еще пишу? И для чего пишу? Только для вас, для вас одних. А здесь я за писание терплю больше оскорблений, чем снисхождений.

А что я пишу не все хорошо, вы об этом сказали правду тоже. Почему же у меня идут пьесы не все хороши? Они всегда шли так, но прежде был Сребрянский. Он дрянные рвал, а теперь они все идут к вам. Мне же писать все равно, что хорошие, что дурные – одно; и дрянь возьмет иногда больше времени. И я, наконец, добился, почему они выходят, что никуда не годятся. Иногда дурное дело дурно настроит душу, и хоть пройдет оно, а все-таки впечатление-то остается в душе. А еще большой недостаток, что негде у нас мне слушать хорошую музыку. Я до этих пор помню Лангера и тот вечер, и никогда его не забуду. И сам Питер, и Москва много своим величеством способствуют силам человека; а об театре уж и говорить нечего».

Белинский стал для Кольцова единственным литературным судьей. Ему посылает поэт свои новые произведения, советуется о них, ему поверяет все свои горести и радости.

Последних было, однако, очень немного. С воронежскими знакомыми поэт мало-помалу расходился. Они насмешливо отнеслись к его попыткам завести речь о том, что делают, о чем говорят в умственных центрах России. Кольцов мечтал быть в родном городе учителем, руководителем, и оказался «чижом-подражателем», как назвал его в своей сатире-басне один из местных стихотворцев, Волков. Кольцов, конечно, чувствовал неловкость своего положения в Воронеже. «С моими знакомыми расхожусь помаленьку, – писал он Белинскому. – Наскучили все они, разговоры пошлые. Я хотел с приезда уверить их, что они криво смотрят на вещи, ошибочно понимают; толковал и так и так. Они надо мной смеются, думают, что я несу им вздор. Я повернул от них себя на другую дорогу; хотел их научить – да ба! – и вот как с ними поладил: все их слушаю, думая сам про себя о другом; всех их хвалю во всю мочь; все они у меня люди ученые, прекрасные поэты, философы, музыканты, живописцы, образцовые чиновники, образцовые купцы, образцовые книгопродавцы; и они стали мною довольны; и я сам про себя смеюсь над ними от души».

Как умный человек, Кольцов скоро стал хорошо сознавать разлад в своей жизни, разлад между запросами и действительностью: «Что я? Человек без лица, без слова, безо всего просто. Жалкое создание, несчастная тварь, которая годится лишь на одно: возить воду да таскать дрова, – вот и все. Торгаш, копеечник, жид, цыган, подлец я должен быть; вот мое значение. Вот в каких слоях я могу быть президент. Лишь в этих местах я гражданин. И что еще всего хуже: жить дома, в кругу купцов, решительно я теперь не могу; в других кругах тоже. Безрадостная самая будущность у меня впереди. Я, кажется, собой одно выполню во всей точности: ворону… И, ей богу, я ужасно похож на нее; остается лишь сказать: она к павам не попала, а от ворон отстала. Больше этого ко мне ничего нейдет».

Зная положение Кольцова, его друзья звали его в Петербург, где предлагали или сделаться управляющим конторой А.А. Краевского, или начать самому книжную торговлю. Кольцов яснее своих друзей понимал непрактичность их советов. На торговлю, даже на книжную, он смотрел отрицательно, видел, что мало в ней идеального, честного, что заразительный пример окружающих не может не повлиять на самого честного человека. Приходилось жить в тяжелой семейной обстановке, сносить обиды и «терпеливо ждать конца».