Текст книги "Трансплантация (сборник)"

В палате повисает тишина. Даже Гуреев не находит нужным что-либо возразить Кольцову.

– Нефёдов, вам понятно? – Голос Кольцова строг.

И без того бледное лицо Нефедова становится еще белее.

– А вы дядю Колю раньше времени не хороните. А то и Лисин, и вы – «в морг на каталке», «медицина бессильна!» А он еще крепкий и очень хороший. Лучше вас всех. Понятно? И вы его лечить обязаны.

– Спасибо тебе, Санька! – Гуреев с капельницей в руках подходит к кровати юноши. – Но ты, дружище, не ерепенься и Кольцову с Лисиным один диагноз не ставь! Кольцову надо верить! Я это душой чую! Она у меня хорошего человека от дерьма сразу отличает. Без всяких там анализов и лабораторных исследований! Понятно?

– Понятно, дядя Коля.

– Спасибо, Николай Николаевич. Нам с Сашей эти ваши слова очень нужны! – Кольцов пожимает руку Гурееву, затем вновь смотрит прямо в глаза Нефедову, – так вот, Саша, мы ждем от тебя ответа. Тебе понятно, что все с тобой будет хорошо? Понятно?

– Понятно, – еле слышится Сашин голос.

– Не слышу, Нефёдов. У вас что, иномарка та и язык переехала? Громко отвечайте, уверенно! Понятно?

– Понятно! – Голос Саши звучит громко и решительно.

– То-то! – неожиданно мягко продолжает Кольцов. – Не унывай, сынок. Все у тебя будет хорошо!

Кольцов подбадривающе похлопывает по плечу Нефёдова и заходит за занавеску к кровати Маракина.

– Давайте вас посмотрю. Да у меня еще и разговор к вам один имеется. – Кольцов плотно задёргивает занавеску. – Так сказать, деловое, почти коммерческое предложение.

Тем временем Гуреев с трудом перебирается на свою койку. В изнеможении закрывает глаза, откинувшись на подушку. Затихает и уставший Нефедов. Вновь открывается дверь. Появляется Лисин.

– Ну, что, мужики? Завидую вам. Это я тружусь в поте лица. А у вас – во, жизнь! Спи себе сутками.

Гуреев медленно приоткрывает один глаз.

– У нас, ветеринарушка ты наш, только с одной может получиться. При всем желании.

– Что, с одной? – пытается уловить суть сказанного Лисин.

– Сутками спать не выходит. – Гуреев открывает второй глаз. – Одна у нас утка на всю палату. Одна на троих. Благодаря твоим трудам в поте лица. Да и та теперича за занавеской проживает. Прописька у неё там. Толстая криминальная прописька. Постоянная зато! Хрен крякнешь. Горло забито.

– Приплывут скоро и к нам утки, – пробует смягчить ситуацию Лисин. – Уже проплатили. Денег в апреле не было. Кризис, Гуреев. Кризис! Не слышал? Вся экономика ко дну идет. Газеты надо читать, а не кляузы писать.

– Ко дну идет?! – ликует Гуреев. – И немудрено! Поди экономика наша вот на таком судне в море вышла. – Указывает пальцем под кровать. – С какого стапеля его спускали, интересно? И в каком веке? Оно, я думаю, течь давало еще под прыщавой задницей твоего прапрапрадедушки. А, Степашка? Было дело? Запах фамильный до сих пор остался. Не выветрится никак. Характерный уж больно. Фу!

Гуреев демонстративно затыкает пальцами нос и с головой накрывается одеялом.

– У всех характерный, – всё ещё пытается отшутиться Лисин. – Кроме разве что своего. Что такое сверхжадность, знаешь?

– Больным в борщ мясо не класть? – из-под одеяла не ослабляет напор Гуреев. – Хуже, чем на «Потемкине».

– При чём здесь «Потёмкин»? – делано удивляется главврач. – Сверхжадность – это забраться с головой под одеяло и не давать никому нюхать. Ха-ха-ха!

– Потише ржи, пацана разбудишь, – высовывается из-под одеяла взъерошенная голова. – Тем более что несмешно! Да после твоего пайка и нюхать там нечего! Вот, можете убедиться. – Откидывает одеяло. – Ну, что, и нет ничегошеньки. Почему? Да потому, что там, на броненосце, хоть червивое мясо, но было. А у тебя даже червей нет!

Широко распахивается занавеска. Выходит крайне раздраженный Кольцов.

– Он ещё семье моей угрожает, мразь! – Кольцов не может сдержать эмоций. – Операции не будет, Степан Андреевич!

– Будет, Сергей Иванович! – Голос Лисина звучит жёстко.

– Пожалуйста, делайте! – Не менее жёстко парирует Кольцов. – Желаю успеха.

– Он, кроме банковских операций по переводу казенных средств в свой карман, других делать необучен, – рад вмешаться в разговор врачей Гуреев.

– Вас, Гуреев, не спрашивают. – Лисин даже не оборачивается в сторону старика.

– Это раньше, когда понедельники не считал, я молчал, если не спрашивали. – Гуреев собирается с силами и встаёт с кровати. – Всё боялся чего-то. А теперь! Теперь я хушь президенту, хушь главе ФСБ, хушь бандюгану этому за занавеской, хушь тебе, поганцу, всю правду-матку выскажу. Чего мне будет? Уже ничегошеньки! Остальным, пожалуй, не порекомендовал бы. А я всё могу! Гласность с демократией, мать её, у меня индивидуальные как бы. Что у нас за страна такая, коли пацан из-за баксов вонючих помирать должен. Чистый. Светлый. Не пахан какой-то, – зло указывает на занавеску. – Россиянин. Умница. Красавец. Отец будущих красавцев и красавиц. Умников и умниц. Тоже россиян, кстати.

– Слушай, Гуреев, смени пластинку. – Лисин вновь смотрит в сторону, как будто не замечая Гуреева.

– Зато демография у нас теперь тоже в приоритетах ходит. – Мрачно, как будто ставя неизлечимый диагноз, подает голос Кольцов. – С самых высших трибун бубнят и бубнят о ней. А что на деле?

– А на деле наш Степашка незабвенный на новой казенной иномарке выпендривается, – быстро находится Гуреев. – Что? Не так? Так! Сам вчера видел. Там, у любимой помойки, разворачивалась. Слушай, а это не ты на ней Сашку нашего покалечил и смылся? На тебя похоже!

– Слушай, уймись, Гуреев, – похоже, что Лисин такого не ожидал. Даже от Гуреева. – Когда то ДТП с Нефёдовым было, я ещё на «Волге» ездил. Усёк? Иномарку мне недавно выделили.

– Выделили! – передразнивает главврача Гуреев. – Красивую! Ценой как раз Сашке на сердечко донорское. А сдачи на утки хватило бы. На целую стаю! – Гуреев явно устал. Тяжело дыша, он вновь опускается на кровать. – Вот тебе и демография с порнографией. Министр наш финансовый всё о стабилизационном фонде хвастается. Эвон, мол, сколько накопили! Тьфу! – Гуреев чуть приподнимается и пальцем указывает на Сашу: – Вот наш главный фонд. Самый важный. Лежит, помирает. «Молодым везде у нас дорога»… Ага! Сашок наш одну дорогу хорошо знает. В морг. Левее вон той помойки.

– Так, с меня хватит, – подводит итог разговору Лисин. – Пойдемте, Сергей Иванович. Поговорим в кабинете. Тут, сами видите, какой разговор.

– Сначала с Нефедовой. Я ей раньше обещал. Да мне это и важнее. – Кольцов вслед за главврачом покидает палату.

Отодвигается занавеска. Из-за неё появляется голова Маракина:

– Ох, Гуреев, с каким удовольствием я бы тебе самый мощный паяльник в задницу запихал. Включил. Подождал, пока хорошо прогреется. И вращал бы! Вот так! Вращал, вращал, вращал! Сначала по часовой стрелке, потом против. Вот так! – Маракин очень натурально изображает описываемый процесс. – Жаль, что, когда я поправлюсь, ты уже тю-тю будешь.

– А я могу и очередь уступить. Чтоб тебе не так обидно было. Ты проигрался? Проигрался. А у вас, бандюганов, – карточный долг превыше всего. Так что в порядке возмещения… – Гуреев в задумчивости чешет затылок. – Ага! Первое – конфискую утку, она тебе больше всё равно не понадобится. И что ещё? И твою хромированную почку. – Хлопает по подключенному к Маракину аппарату. – Где там хренотень эта отключается? Ага, вот. – Гуреев нагибается и деловито вынимает вилку из розетки. – Всё! Забираю себе агрегат. По другую сторону занавески. Буду через неё самогон гнать. Тебе на поминки. Пригласишь, кстати?

– Включи, козёл, – испуганно шипит Маракин.

– И не подумаю! Я, думаешь, не понял, о чём с тобой Кольцов за занавеской говорил? Просил за Сашку! А ты отказал. Козёл! Ещё Кольцову зачем-то угрожал.

– Включи, говорю. – Маракин заметно побледнел. Голос ослаб.

– Если благотворительность окажешь, могу и включить на минутку. – Чуть подумав, Гуреев включает аппарат в сеть.

– Ещё раз к проводу прикоснёшься, подлюга, и можешь гроб выбирать, понял? – приходит в себя Маракин.

– Да я уже давно выбираю. Говорят, цинковый самый практичный, но мне чего-то кажется, что деревянный для здоровья полезнее будет. Ну так как? Дашь денег, Маракин?

– Слушай, отцепись! Сказал, не дам! – Маракин с опаской смотрит то на розетку, то на Гуреева. И, немного подумав, продолжает уже примирительным тоном: – Какой резон? Можно подумать, я его сбил на иномарке этой?

– А может, и ты. У тебя тоже «мерседес» навороченный. Это, во-первых. А во-вторых, я не Кольцов. Я просить не буду. У меня свой резон имеется. Хромированный! – Гуреев вновь, кряхтя, нагибается и отключает аппарат от сети. – Не хочешь так платить? Хорошо! Мы полюбовно договоримся. На дружеской встрече без галстуков. Значит, так. Расписываем одну партейку. Всего одну. Выиграешь – верну утку и аппарат включу. Проиграешь – гонишь Сашке на операцию двадцать тысяч баксов. Играем?

На последних словах Гуреева Маракин вспоминает про спасительную кнопочку над головой. Незаметно нажимает на неё. Раздается пронзительный звонок. В коридоре яркие мелькания света. Входит встревоженный Лисин.

– Что случилось, Руслан Львович?

– Вон! Розетка! Козёл тот, – хватает ртом воздух Маракин.

Лисин включает в сеть аппарат. Подходит к Гурееву и, взяв его под локоток, уводит к двери. За ними, как пёс на привязи, тащится штатив с капельницей.

– Послушай меня внимательно, Гуреев. Если с Маракиным что-то случится. По твоей вине, не по твоей. Я разбираться не стану. Я просто отменю всю поддерживающую терапию. Притом вовсе не тебе. Тебе поддерживать уже нечего. А другу твоему молодому. Нефёдову. Ему, если честно, и так дней десять-пятнадцать осталось.

– Чушь не неси. – Гуреев кидает настороженный взгляд на Сашу – не слышит ли он. Но Нефёдов спит.

– При чём здесь чушь, Гуреев? Вовсе и не чушь! Сердечная мышца у Нефёдова срастается с подреберной тканью. Сердцу такую тяжесть не потянуть. Тихо остановится. Ночью, скажем. И всё!

– Врёшь! – пытается вырваться из цепких рук главврача Гуреев.

– А это даже и не мой вовсе диагноз. Кольцова. – Лисин продолжает крепко удерживать за локоть Гуреева. – Можешь у него самого спросить. Дней десять-пятнадцать, не больше! Это с терапией! А без терапии загнется Нефёдов твой уже завтра! Притом в жутких мучениях. Понятно?

– Ты, гнида, не посмеешь.

– Посмею. Ты меня знаешь! – Выпустив, наконец, локоть больного, Лисин уходит из палаты.

В полном изнеможении Гуреев хватается обеими руками за косяк двери.

– Посмеет! Я тебе посмею. – Почувствовав временную свободу, капельница резко наклоняется и с грохотом падает на пол. Отлетает от штатива пакет с трубками. Раствор течёт по линолеуму. – Я мэру нашему напишу! Кручилину! Он справедливый, разберётся! Да я за Саньку. Я этого Лисина… я его, гада… я его… – Голос Гуреева начинает хрипеть. Он задыхается. – Лисин у меня кровью. Скотина… – Валится без сознания на пол.

* * *

В ординаторской больницы тускло светят две пыльные лампочки. За столом Кольцов. Рядом на стуле Ирина Германовна Нефёдова, мать Саши.

– Ирина Германовна, дорогая. Увы, но я в таких случаях не ошибаюсь.

– Я вам верю, Сергей Иванович. – Губы у Нефёдовой дрожат, в глазах слёзы. – Но хоть какой-то шанс ведь должен быть.

– Главный шанс – найти донора.

– С моей зарплатой…

– К властям обратиться. К мэру! – Кольцов встаёт, подходит к тёмному окну. – В газету писать – «Помогите люди добрые. Спасите сына». Голодовку объявить, трассу федеральную перекрыть. Я не знаю что! Но что-то делать надо!

– В газету писала. Там одно объявление двух моих зарплат стоит. К мэру нашему на прием ходила.

– Неужели не помог? Я здесь недавно, но о Кручилине слышал только хорошее. Как-то даже странно в наши дни.

– Предложил мне десять тысяч… рублей. Но свои. Личные. Я не взяла. А бюджетные он не имеет права! Посадят, сказал!

– Увы, могут! – Кольцов продолжает стоять у окна. Он как будто бы смотрит вдаль. Далеко-далеко. Но за окном полная темнота. – Такие в стране порядки идиотские! Десятки тысяч больных ждут дорогостоящих операций. Тысячи детей. А власти прецедента боятся. Если дать кому-то одному, то, мол, несправедливо по отношению к другим получится. Да и коррупционноопасно это! Вот ведь слово какое изобрели! Так что, спасение умирающих – есть дело рук самих умирающих! Пусть сами деньги ищут. Спонсоров всяких там. А кстати, Ирина Германовна. – Кольцов отходит от окна, вновь садится за стол напротив Нефёдовой. – Сашу, как мне известно, сбили на пешеходном переходе. У водителя должна быть страховка на подобный случай. Да и иномарка, слышал, не бедная.

– Этот спонсор, Сергей Иванович, даже из машины не вышел. Уехал. Не поинтересовался, что он там с парнем натворил. «Скорую» не вызвал. Она через сорок минут только приехала. Кручилин мне пообещал взять под личный контроль расследование. Сказал – всё сделаем, но найдём преступника. Я ему верю, может, и найдёт? Только поздно будет. Так что остается мне голодовка на трассе федеральной. А за Сашей кто будет ухаживать? Вот и выходит, что шансов нет.

– Есть один шанс, Ирина Германовна. Маленький, правда. Процентов пять, не больше. Боюсь даже обнадёживать.

– Говорите, ради бога, Сергей Иванович! Для меня сейчас и пять процентов счастье.

– Можно попробовать вот что. – Кольцов достает из ящика стола рентгеновский снимок. – Если простым языком, то надо снять сердце с обломка ребра. Удалить костные осколки, шунтировать поврежденную артерию, зашить раны на мышце. На словах всё просто. Но! Операция на открытом сердце. Израненном и надорванном. Уже надежно сросшемся с обломком ребра. Не остановится ли? Как поведет себя после удаления осколков? Насколько сильно повреждена артерия? А главное, выдержит ли ослабленный организм саму операцию. Сумеет ли справиться с послеоперационным шоком. Сможет ли восстановиться в дальнейшем. И еще с десяток вопросов, на которые нет и не может быть ответа. – Сокрушенно качая головой, бросает снимок на стол. – Пять процентов. Увы, только пять!

– Но других шансов у нас всё равно нет? – Нефёдова не может оторвать взгляд от рентгеновского снимка.

– Других шансов у нас нет, – вздыхает Кольцов. – Хотя боюсь, что и этого нам руководство больницы не предоставит. И их даже понять можно. Не проверенная на практике нетипичная ситуация. Операция с неоправданно высоким риском. А если смерть на операционном столе… Главврач может не усидеть в кресле. Я это уже проходил.

Открывается дверь. В ординаторскую входит Лисин, удивлённо смотрит на Нефёдову. По всей видимости, не ожидая её здесь застать.

– Вас Кольцов уже проинформировал? Дела плохи. Увы! Сочувствую.

– Да, мне Сергей Иванович всё рассказал. – Нефёдова встаёт со стула.

– Шансов, действительно, нет. Да вы сидите, сидите.

– Но он сказал ещё и другое.

– Что другое он мог вам сказать? – искусственно удивляется Лисин.

Кольцов встаёт из-за стола, вплотную подходит к Лисину, в упор смотрит в глаза:

– Я сказал, что невеликий шанс, но всё-таки имеется.

– Операция на открытом сердце? – Лисин не отводит глаз.

– Да!

Лисин подходит к Нефёдовой и берёт её под руку.

– Ирина Германовна, у меня к вам просьба. Пожалуйста, подождите несколько минут в коридоре. У нас с Кольцовым чисто профессиональный разговор.

Нефёдова молча выходит из ординаторской. Лисин плотно закрывает за ней дверь:

– Вы, Кольцов, много на себя не берите. Здесь я главврач. И в этой больнице только я принимаю решения. Только я. А вы всего лишь осужденный Кольцов.

– Я хирург! Известный хирург Кольцов. К мнению которого прислушивались и прислушиваться будут. И то, что из-за вашего бездействия Нефёдов оказался в критическом положении, это тоже моё компетентное мнение. Которое я не стану скрывать! Сделали бы операцию три месяца назад, Нефёдов сегодня уже в футбол играл бы!

– Так вот, осуждённый хирург Кольцов, – голос Лисина становится металлическим. – Футбол футболом, а операции у Нефёдова не будет. Как хотите, так и выкручивайтесь перед мамашей. Скажете, что ошиблись, неправильно оценили ситуацию. В общем, это ваши проблемы. А вот к Маракинской операции начинайте готовиться прямо сегодня. Донор нарисовался. Не исключено, что уже завтра почка будет здесь. Понятно?

– Вот и засуньте эту почку себе туда, куда Маракин обычно клиентам паяльник вставляет. И крутит, – взрывается Кольцов. – И вы выкручивайтесь, как хотите, перед Маракиным вашим. Скажите, к примеру, что ошиблись, неправильно оценили ситуацию. Почка, в конце концов, не той системы оказалась. В общем, ваши проблемы. А я в этом случае операцию делать отказываюсь. Категорически! Нагадить вы мне, конечно, нагадите. Не сомневаюсь. В этом вы профессионал. Ничего, отмоюсь. Не впервой! Всё! Разговор окончен!

Не глядя на Лисина, Кольцов выходит из ординаторской, громко хлопнув дверью.

* * *

Палата интенсивной терапии. Маракин за плотно прикрытой занавеской смотрит телевизор, поигрывая дистанционным пультом.

Гуреев неподвижно лежит на кровати, укрытый до подбородка одеялом. Лицо измождено до предела. На голове влажное полотенце. Явно хуже состояние и у Саши Нефедова. Глаза провалились. На лбу испарина. Сухие, потрескавшиеся губы.

Гуреев чуть приподнимает голову:

– Ты как? Сашок?

Голос слабый, еле слышный:

– Пока жив, дядя Коля.

– И правильно! А жмот тот криминальный? – Гуреев кивает в сторону занавески.

– Тоже пока жив, дядя Коля.

– А вот это неправильно! Хотя то, что «пока», уже малёха обнадёживает!

Маракин чертыхается и увеличивает громкость телевизора. Палата наполняется стонами девиц и прочими звуками, свойственными выбору «кина» Маракина.

– Ну, Маракин, ты даёшь, – оживает Гуреев. – Эротоман на гемодиализе! Смотри, не перенапрягись с прописькой. Утка бы не треснула. Жалко птичку.

Маракин демонстративно делает звук еще громче. Гуреев, с трудом дотянувшись до лежащего под кроватью тапка, швыряет его через верх занавески. Тапок попадает точно в плеер. Тот с грохотом падает на пол. Стоны и вздохи прекращаются, и телевизор переключается на один из местных эфирных каналов. Передают дебаты кандидатов на пост мэра района. Действующий мэр Анатолий Ильич Кручилин против кандидата от «Единой России» Сергея Ниловича Барасова.

Кручилин:

– …Зачем же всё грязью-то поливать? Давайте поговорим объективно, с цифрами в руках. Хотя бы о развале здравоохранения, как вы изволили выразиться. У вас лишь лживые слова, а за мной конкретные дела и официальные цифры. Вот вы заявили, что у нас в районе плохо со стационарами. Но на самом-то деле количество койко-мест в больницах увеличилось на целых тридцать шесть процентов! В результате почти в два раза снизилась детская смертность! Кстати, и общая смертность тоже упала. Это статистика! Это точные проверенные данные! А не ваша брехня! У нас в регионе среднестатистическая женщина доживает до семидесяти семи, а мужчина до шестидесяти восьми лет. И это так!

Барасов:

– А вы-то здесь при чём, мэр Кручилин?

Кручилин:

– А вот тут я с вами, Барасов, абсолютно согласен. Это не заслуга лично Кручилина. Это стало возможным благодаря слаженности усилий всех ветвей власти, титанической работы наших замечательных врачей, наших медсестёр. Вот кого мы должны благодарить. А не обижать их, не смешивать с грязью. Сами-то вы на что способны? А, Сергей Нилович? Кроме партийной работы, ничего больше и делать не умеете. А в мэры ох как хочется!

Слышны аплодисменты в студии.

Гуреев тоже аплодирует, затем подводит свой итог прениям:

– И всё-таки, какой же мы с вами народ неблагодарный. Стыдно за самих себя. Вон, успехи-то какие! А мы? Ворчим, кляузы пишем. Помойка грязная, утка единственная, судно времен Первой мировой. Могло и того не быть. А вот есть же. Раз воняет! В результате титанической работы и целенаправленных усилий. И что там про среднестатистического мужчину говорилось? Цифру вот не запомнил. Давайте-ка подсчитаем. Тебе, Сашка, сколько?

– Шестнадцать в июне будет. То есть могло бы быть.

– Будет, Сашок, будет. А тебе, Маракин?

– Тридцать пять через неделю будет. – Маракин приглушает звук телевизора.

– Так, – радуется Гуреев, – значит, тридцать пять могло бы быть. Плюс шестнадцать Сашкиных. Итого с моими шестьюдесятью шестью сколько получается? Прикинь, Сашок.

– Сто семнадцать, дядя Коля.

– А теперь на троих делим. – Гуреев, уставившись в потолок, шевелит губами. – Не делится небось. Тогда бандита выкинем. Мне с ним делить нечего… а то ещё…

– Делится, – прерывает старика Нефёдов. – Тридцать девять получается.

– Ну вот. Тридцать девять, – Гуреев торжествует. – Ура! Очень даже достойная цифира. Опять же в результате титанической работы и неусыпного внимания власти к проблемам здравоохранения. У меня здесь тоже аплодисменты прописаны. Стоя притом.

Пытается резко встать. Но вдруг начинает задыхаться и в полном изнеможении вновь валится на кровать.

– Ой! Больно-то как! Маракин, вызови там кого-нибудь. Совсем мне плохо. Похоже, помираю.

– Туда и дорога! – раздается из-за занавески.

– Нажмите на кнопку, сволочь! – Нефедов пытается встать, но, схватившись за сердце, опускается на кровать.

– Да и хрен с ней, с кнопкой этой, – пробует успокоить юношу Гуреев. – Пусть Маракину останется личный катафалк заказывать. Ой, блин, больно-то как! Слышь, Маракин, сделай телевизор погромче. Неохота мне пацана пугать. Я громко стонать буду. Очень громко. Мешать всем буду. Уж очень больно. Помираю я.

Маракин демонстративно делает звук телевизора тише.

– Ну ты и сука, Маракин! – машет кулаком в сторону занавески Гуреев. – Сашенька, спой мне чего-нибудь.

– Я плохо пою, дядя Коля. У меня и голоса нет.

– А я тебе подпевать буду. Шепотом. В голос у меня уже не выйдет. «Катюшу» знаешь?

– Помню немного.

– Жаль, я тебя с моей Катюшей познакомить не успел. Очень жаль. – Гуреев чуть приподнимается с подушки и тихо начинает петь:

 
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
 

Довольно чисто вступает Саша, и уже в два голоса:

 
Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила…
 

Песню на свой, блатной манер подхватывает и Маракин:

 
Про того, чьи письма берегла…
 

Песня становится громче, разносится по всей больнице. «Катюша» звучит трогательно и печально на фоне рассказа мэра об успехах здравоохранения в вечернем эфире местного телевизионного канала.

* * *

Кабинет главного врача. В кабинете Лисин и Петр Михайлович Бубукин – чиновник райздрава. Оба взвинчены. – Ты, Степан, ведаешь, что творишь? – Бубукин предельно зол. – Кольцов у него, видите ли, оперировать отказался. Если у тебя голова лишняя, то мне она дорога. Как память, хотя бы. Впрочем, какие тут шутки? Кольцов что, не понимает, чем рискует? Ему домой, в Москву, что, не хочется? – Всё он прекрасно понимает. Упёртый как бык. Не пробьёшь. – Тогда разъясни мне толком, что с почкой этой долбаной делать?

– Мне Кольцов уже популярно объяснил, чего с ней делать. – От не самых приятных воспоминаний главврач поморщился. – Но это ситуацию не облегчает. Не знаю, Пётр Михалыч. Деньги отдадим, почку в наш Мухосранск привезём. А дальше?

– Деньги-то уже выложили. – Бубукин нервно бьёт себя по карманам брюк в поисках сигарет. – Что, на Кольцове этом свет клином сошёлся? Один такой во вселенной? У тебя же полный штат. В прошлом квартале еще семь ставок тебе выделил. Оторвал у гинекологии. Куда их дел? – Берёт со стола лист бумаги. – Тёщу твою незабвенную вот в зарплатной ведомости вижу, племянника тоже. А остальные пять где?

– А ваша тёща? – Палец Лисина останавливается на одной из строчек в ведомости.

– Да, забыл про тёщу родную, – чуть остывает Бубукин. – Прости, тёщенька, виноват. Хорошо, а четыре куда дел?

– Слушай, Михалыч. Тёщи, даже если они на ставках, всё одно Маракина не прооперируют. Особенно наши. Моя бывший культработник, твоя – ваще парикмахер. Хрен с ними, с тёщами, хрен с ними, со ставками. Потом разберёмся. Что с почкой-то делаем?

– Какие варианты? – Бубукин наконец находит сигареты. Закуривает.

– Не знаю, – разводит руками Лисин.

Откуда-то из недр бубукинских карманов раздается громкая трель звонка мобильника.

– Погоди секунду, Лисин. – Бубукин извлекает из кармана навороченный мобильник. – Сам Кручилин на связи. Наверное, по этому вопросу.

Далее приглушенно слышны лишь обрывки разговора чиновника с начальством: «Но… Анатолий Ильич… А чего вам ехать, я как раз тут… Я это Лисину говорил… не знаю… да не оправдываюсь я… понимаю… Анатолий Ильич… хорошо… а что я могу сделать… а тут без разницы – Маракин не Маракин… понял… понял… что идиот… понял, Достоевский ни при чем… не обижаюсь… до свидания, Фёдор Михайлович… извините, Анатолий Ильич…»

Короткие телефонные гудки сменяет тишина.

– И что? – с довольно глупой улыбкой вопрошает Лисин.

– И всё! – Бубукин пытается раскурить затухшую сигарету.

– Кому всё?

– Пока мне. Возможно, тебе. И Маракину ещё.

– А Маракину-то каким местом?

– Почки не будет, – не выдержав, срывается Бубукин. – Вот каким местом! Ждали до шестнадцати, как договаривались. От тебя ни да, ни нет. Подождали ещё час. От тебя ни два ни полтора. Теперь самолетом нашу почку везут из Саратова в Пермь, что ли.

– Ну, и пусть себе везут, – в отличие от своего начальника Лисин пока спокоен. – Скатертью дорога! Другой донор появится. Не в Саратове, так в Хабаровске или в Опочке. Сам за ней слетаю. Если пошлёте, конечно. А пока буду Кольцова обламывать либо другого найду.

– Можешь не искать, Лисин. Почки больше нам не будет. А вот мэр завтра, возможно, тебя и проведает. Вот так! Слетает он! Если пошлёте! В Опочку за почкой. Как бы Кручилин тебя завтра в Херсон не послал. Догадайся с пятого раза за чем.

– Да, дела не сахар, – начинает врубаться Лисин. – А с баксами тоже Херсон?

– Успеют довезти почку живой – баксы вернут. Не успеют… Херес в Херсоне. Впрочем, баксы – это уже не самое главное. Голова дороже. Думай, Лисин, как Маракина вытащить. Думай! Иначе хана нам. – Бубукин смотрит на часы. – Хотя какие теперь варианты, когда почка уже к Перми подлетает. Тьфу.

– Есть тут один вариантик! – Лисин что-то нервно рисует на оборотной стороне зарплатной ведомости.

– Вариантик?

– Как посмотреть, – разглядывает получившийся рисунок Лисин. – Может, и вариантище целый. Соотношение девяносто пять к пяти в нашу пользу.

– Не понял! – Бубукин привстал с пуфика и уставился глазами в каракули Лисина. – Рассказывай.

– Всё просто. Пацан у меня наверху лежит. Там практически шансов нет. Тяжелейшая травма сердца. Да я вам рассказывал.

– Да, – морщит лоб Бубукин. – Припоминаю. С ДТП что-то связано. Ну и что?

– А то, что у него тоже четвертая, резус отрицательный и по изоантигену совпадают. И почки в полном революционном состоянии. Понял, Михалыч?

– А что это меняет? – Бубукин сокрушённо машет рукой. – Кольцов при таком раскладе тем более нас пошлёт. Подальше Херсона этого. И правильно сделает. А пока мы другого Кольцова найдем, ни пацана, ни Маракина на этом свете уже не будет. Царство им небесное! И нам тоже.

– Не пошлет Кольцов. Не пошлет!

– Мне бы твою уверенность, Лисин!

– Потому что послать – это уже не в его интересах будет. Короче, даёте добро, и всё будет тип-топ! Гарантирую! – Лисин зачем-то крестится. – Девяносто пять маракинских процентов и всего лишь пять нефёдовских. Математика – точная наука. А если почка наша до Перми долетит, не стухнув, то и неплохие дивиденды получатся. Почка Нефёдова денег не стоит! Смекаете?

– Ладно, – Бубукин медленно поднимается с пуфика, подходит к окну, – действуй. В случае чего, прикрою. И разберись ты, в конце концов, с этой помойкой. Кручилин, конечно, скорее всего, на пушку берёт. Ну а что, если вдруг на самом деле приедет? Чем чёрт не шутит! Ему ведь и больничные голоса не помешают. Короче, чтобы завтра порядок во дворе навёл. Понял? Всё. Двинул я. Надо в горздрав заскочить.

– Понял, наведу порядок. До свидания, – протягивает руку Лисин.

– Сообщи заранее, во сколько операция, подъеду. Всё! Удачи! – Забыв пожать Лисину руку, Бубукин выходит из кабинета. – Провожать не надо, – раздается из коридора его голос.

* * *

Ординаторская. За столом Кольцов с рентгеновским снимком в руках. Лисин нервно ходит из угла в угол. Воротничок рубашки расстегнут. Волосы растрепаны. Всё говорит о том, что разговор идет тяжелый и долгий.

– Вот и всё, – Лисин ослабляет узел галстука. – Маракина зашиваете и спокойно, с чувством исполненного долга занимаетесь сердцем Нефедова. Разрешение на операцию вы получите. Да и над душой я стоять не буду. Вы же этого хотели. Пять процентов ваши. Соглашайтесь. Вот у меня весь план операций. Вечером набросал. – Передает Кольцову листок бумаги.

– Ну в операционной вас во всех случаях не будет. – Кольцов бегло читает бумагу и, скомкав, бросает в урну. – И этого тоже не будет, Степан Андреевич. Никогда! Нам никто не дал и, надеюсь, не даст разрешения на забор у живого Нефёдова почки. Ему шестнадцати нет. Значит, забор вообще запрещён. Даже у мёртвого. Но это не главное. Главное то, что пациенты и со здоровым сердцем могут двух таких операций не перенести. А с его, израненным, какие, к чёрту, пять процентов? Шансы вообще равны нулю. Ради чего? Чтобы вытащить какого-то бандита. Не понимаю!

– А вам понимать и необязательно. Для этого главврач в больнице предусмотрен.

– Так скальпель в руки, Степан Андреевич! И вперёд!

– Что вы предлагаете? – сдаётся Лисин.

– Вот моя схема. – Кольцов передает Лисину исписанный лист бумаги.

Нехотя Лисин достает из кармана очки, водружает на нос.

– Понятно. Почка изымается только в случае окончательной остановки сердца Нефёдова, – читает вслух Лисин.

– Именно так. После того как станет ясно, что чуда не произошло.

– Ещё раз, каков процент чуда, Кольцов?

– Я уже говорил. Не более пяти. Увы!

– Значит, правильно ли я понимаю, – Лисин в упор смотрит в глаза Кольцову, – за то, что Маракин завтра будет с новой почкой, а вы через пару-тройку месяцев дома на диване с любимой женой, у нас девяносто пять процентов?

– Может, даже и больше. Правильно понимаете.

– В ваших интересах, чтобы было больше. Хорошо, – Лисин возвращает лист бумаги Кольцову. – Я согласовываю план. Только, пока вы там с Нефёдовым возитесь, Маракин пусть не в палате результата дожидается, а в операционной. В полной готовности к наркозу. У нас условий даже для краткосрочного хранения органов нет. Принимается?

– Нет возражений.

– И ещё. В мой кабинет установите дублирующий монитор. Я должен контролировать ход операции.

– Тоже нет возражений.

– Ну что же. Тогда пожелаем нам успеха! – Лисин протягивает руку для пожатия.

Кольцов долго смотрит на руку Лисина.

– У нас с вами понимание, что такое успех, очень сильно разнится. Счастливо оставаться.