Текст книги "Впереди идущие"

Глава пятнадцатая

Некрасов затевает альманах «Зубоскал». Никак нельзя обойтись ему без Достоевского. После выхода «Бедных людей» за ним будут гоняться издатели.

Федор Михайлович только подивился размаху Некрасова: издает «Петербургский сборник», издает сочинения Кольцова и хлопочет еще о «Зубоскале».

Подумал-подумал Достоевский и в одну ночь написал «Роман в девяти письмах» – уморительную переписку шулеров. На следующий день пришлось читать новинку у Тургенева. Иван Сергеевич Тургенев тоже ищет дружбы нового светила. На чтение собралось человек двадцать. И что же? Прочитал Достоевский пустяковую шутку, а произвел всеобщий фурор.

Но Федора Михайловича больше всего интересуют суждения о Голядкине. Достоевский безошибочно угадывает: вряд ли Белинского увлекут отношения Голядкина с собственным двойником, отношения, которые, кстати сказать, затрудняют самого автора повести. Федор Михайлович избегает говорить с Белинским о Голядкине и искренне радуется, когда в кабинет Виссариона Григорьевича заглядывает Марья Васильевна.

– Смею ли я вас задерживать, – говорит гостю Белинский, – когда ждет вас дамское общество?

Достоевский дружит и с Марьей Васильевной, и с Аграфеной Васильевной, и с Ольгой Виссарионовной. Дожив до шести месяцев, Ольга Виссарионовна понимает его с полуслова и не скупится на улыбки.

– Вы истинное чудо, Федор Михайлович! – говорит в восхищении Мари.

– Чудо из чудес! – присоединяется Аграфена. Она давно не называет Достоевского замухрышкой. «Если бы на свете не было Авдотьи Яковлевны!» – вздыхает она.

«Если бы только справиться с Голядкиным!» – в свою очередь думает Достоевский, ловко подбрасывая Ольгу Виссарионовну.

– Ах вы, душа бессмертная! – смеется, наблюдая, Белинский. – Говорил я вам и опять повторю, что вся ваша фантазия насчет Авдотьи Яковлевны будет короче, чем ваш собственный «Роман в девяти письмах». Хотите пари?

Дамы смотрят на Достоевского выжидательно. Он не отвергает чудовищного предложения, он малодушно молчит! Аграфену Васильевну раздирают противоположные чувства. Она готова сызнова назвать замухрышкой человека, неспособного отстаивать свою любовь. Но кому какое дело до мыслей одинокой девушки, пришедшей в лета? Нет к ней интереса ни у одного из посетителей Белинского. Кто ни придет, все стремятся поскорее укрыться в кабинете.

Чаще стал заходить Анненков. Павел Васильевич пришел к Белинскому перед отъездом за границу. А Виссарион Григорьевич увлеченно рассказывает ему о новых замыслах.

– Издадим «Петербургский сборник», а там – еще и еще! Есть теперь, слава богу, кому двигать русскую литературу! Достоевский, Тургенев, Некрасов, Герцен. А может быть, уже пишут новые таланты, сегодня никому не известные?

– Вы совершенно правы, Виссарион Григорьевич, говоря уже не об отдельных молодых писателях, а о целой плеяде дарований, спаянных общим направлением. Вполне разделяю ваши надежды на Достоевского. Но скажите, сделайте милость: когда Федор Михайлович читал у вас повесть о Голядкине, высказали ли вы в тот вечер все свои мысли?

Белинский помолчал, припоминая, но ответил как-то вкось:

– Вряд ли затмится имя Достоевского, каков бы ни был его путь… Вы когда уезжаете, Павел Васильевич?

– Рассчитываю сразу после Нового года.

– Везет вам, счастливцам! Если бы выпала такая возможность нашему брату поденщику! Повидать бы просвещенную Европу собственными глазами, посмотреть бы на умное и доброе, вложить собственные персты в тамошние язвы, а потом – домой, да с новыми силами за наши российские дела. Но что проку говорить о несбыточном… Вы в своих скитаниях, может быть, и Гоголя встретите?

– Вы знаете о нем что-нибудь новое, Виссарион Григорьевич?

– Увы! Толком ничего не знаю. Питаюсь, можно сказать, иждивением Ивана Ивановича Панаева. Вернувшись из Москвы, он много рассказывал о письмах, которые получают от Гоголя его московские друзья. А сюда – кому же пишет Гоголь? Его превосходительству Плетневу да превосходительной госпоже Смирновой! Но Плетнев давно смотрит на меня волком, а госпожу Смирнову я и вовсе не имею чести знать. Если встретите Гоголя, обязательно скажите: нельзя ему быть без России, как и России не след оставаться без Гоголя.

– Думаю, что к этому присоединились бы все истинные друзья Николая Васильевича… Помните, Виссарион Григорьевич, вернувшись в Россию, я говорил вам о первых моих впечатлениях? Теперь еще с большей уверенностью могу повторить: страсть к чтению экономических и политических новинок, выходящих на Западе, растет. Да ладно бы только читали. Не знаю, что сулит нам будущее, но ощущаю повседневно: повсюду кипят споры.

– А вы уезжаете!

– Не опоздаю вернуться. Сейчас же меня очень интересует развитие новых идей в Европе. Все больше шумят там о пролетариате и с ним связывают будущее. А теоретики этого будущего кроят его каждый на свой лад. Когда здесь был проездом Григорий Михайлович Толстой, взял я у него рекомендательное письмо к доктору Марксу. К нему, по уверению Толстого, тянутся сейчас многие нити.

– Неутомимый вы искатель, Павел Васильевич. Множите и будете множить знакомства. А как используете этот капитал?

– Об этом, признаюсь, всерьез не думал. К новому действительно меня тянет, хотя далеко не всегда сочувствую открывающейся нови. Хотелось бы мне и к Толстому поближе присмотреться. Кто его знает, что он натворит в своих казанских имениях. Впрочем, пока что достоверно знаю одно: пригласил он к себе на лето Панаевых и Некрасова.

– Вы что-то путаете, многоуважаемый Павел Васильевич! Панаев, точно, трубил, что из дружбы к Толстому готов обречь себя на утомительное путешествие. Но при чем тут Некрасов?

– Ничего не путаю, Виссарион Григорьевич. При мне и было дело. Как начал рассказывать Толстой о своих охотничьих угодьях, у Николая Алексеевича глаза разгорелись.

– Чепуха! – перебил Белинский. – Какой Некрасов охотник?

– Не скажите. Он еще с юности к ружьишку пристрастился, когда бродил с ним в ярославских лесах. А как зашел разговор с Толстым, он не колеблясь принял приглашение. Спросите у Ивана Ивановича или у Авдотьи Яковлевны.

– Некогда Некрасову пустяками заниматься! – решительно заявил Белинский. – Если он сам этого не понимает, я ему скажу. Пусть себе едет Иван Иванович – скатертью ему дорога – да тащит в казанскую глушь Авдотью Яковлевну, коли до того не надоест ей за долгую зиму. А Некрасов тут при чем? Несусветная, сударь, чепуха! Нашли, прости господи, охотника!

При первой встрече Белинский спросил Тургенева:

– Вам, Иван Сергеевич, по охотничьим делам и книги в руки. Скажите на милость: в Некрасове вы что-нибудь подобное примечали?

– Водится за Николаем Алексеевичем такая страстишка. Но помилуйте, какой же он охотник, если годами ружья в руки не берет? Не пойму, однако, что вас интересует, Виссарион Григорьевич?

– А может быть, и я собираюсь на тягу или заведу собачью свору?

Вопрос об охотничьих пристрастиях Некрасова остался невыясненным. Странным казалось Белинскому и другое обстоятельство: ни словом не обмолвился Николай Алексеевич о задуманном путешествии. Правда, до лета было еще далеко.

В декабрьской книжке «Отечественных записок» был только что опубликован роман Герцена «Кто виноват?». Это была первая часть романа, остановившегося на свадьбе Круциферского и Любоньки. Краевский начал печатать роман Герцена как раз вовремя: шла подписка на «Отечественные записки» на новый год. Но сам ужасно трусил.

Первый ударил в набат Булгарин. Он писал о романе Герцена в Третье отделение: «Дворяне изображены подлецами и скотами, а учитель, сын лекаря, и прижитая с крепостной девкой дочь – образцы добродетели!»

Не знал издатель «Северной пчелы», что другой лекарский сын, лицо вовсе не вымышленное, в самом Петербурге собирает у себя молодых людей и раздаются на этих собраниях речи, не подвластные ни цензуре, ни даже вездесущему Третьему отделению!

Глава шестнадцатая

На окраине столицы, в Коломне, стоит церковь Покрова. Сюда хаживал в послелицейские годы Пушкин, чтобы полюбоваться набожной, но высокомерной красавицей. А потом попала церковь Покрова в поэму Пушкина «Домик в Коломне». Коломну же описал и Гоголь в повести «Портрет»: «Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка, все, что осело от столичного движения».

Ничто, кажется, не изменилось в здешней патриархальной жизни. На площади вокруг церкви Покрова сгрудились неказистые домишки. Разве что одинокий каменный дом с флигелем будет повиднее. До недавнего времени принадлежало это владение доктору медицины и хирургии Василию Михайловичу Буташевичу-Петрашевскому.

Потрудился лекарь Петрашевский с честью, а в 1845 году опочил. Владение в Коломне перешло к вдове и детям. Федора Дмитриевна Буташевич-Петрашевская живет с дочерями в деревянном флигеле, а единственному сыну Михаилу Васильевичу отведена квартира в каменном доме. Не ахти какая квартира. В зале, если так можно назвать эту комнату, стоит диван, обитый ситцем, старый стол да несколько стульев; далее находится комната, служащая одновременно кабинетом и спальней. Вот и вся квартира. Другие, получше, идут внаем. Федора Дмитриевна, родом из купеческой фамилии Фалеевых, живет мудростью отцов и дедов: всякую копейку – в кубышку. Дочерей она держала в черном теле. А сын – известное дело, отрезанный ломоть. Кто его знает, куда смотрит?

Так и живут мать с сыном: рядом, но далече. Сына редко и дома видят. Михаил Васильевич подойдет к окну и смотрит: к церкви Покрова тянутся богомольцы. Задумается Михаил Васильевич и, прежде чем сесть за стол, долго ходит по залу.

По заслугам отца был в свое время принят Михаил Петрашевский в императорский Царскосельский лицей, где и начались у него неприятности с начальством. Гувернеры аттестовали его как воспитанника дерзкого образа мыслей. При выпуске из лицея с ним и рассчитались сполна за все дерзости. Окончив привилегированное учебное заведение, Петрашевский получил право всего на чин коллежского регистратора. Этим чином награждали мелких канцеляристов и даже почтовых станционных смотрителей.

В министерстве иностранных дел, в департаменте внутренних сношений, появился чиновник, назначенный третьим переводчиком, с жалованием 114 рублей 29 копеек серебром в год.

Такое начало не предвещало славного поприща, открытого для титулованных счастливцев. Скромный переводчик департамента внутренних сношений не бывал ни на дипломатических раутах, ни на балах в посольских особняках. Его переводческие обязанности ограничивались тем, что он участвовал в делах, которые имели иностранцы с русской полицией. Правда, это обстоятельство немало способствовало ознакомлению недавнего лицеиста с порядками и нравами некоторых отечественных учреждений.

Молодой человек не хотел этим удовольствоваться и поступил вольнослушателем в университет.

В университете еще процветали ученые мужи, заканчивавшие историю Франции на счастливом воцарении Людовика XVI и умолкавшие перед грозными событиями революции. Профессоры русской словесности не шли далее Державина, Карамзина и Жуковского.

Казалось бы, и профессору политической экономии Порошину, по щекотливости его предмета, не следовало касаться новейших теорий. В лекциях же этого чудака социалистические учения были представлены как системы, имеющие многих сторонников.

Профессор не разделял идей социализма, но в меру своих знаний старался добросовестно изложить учения Сен-Симона и Фурье и их последователей и называл сочинения и журналы, в которых эти учения обсуждались на Западе.

Студенты стекались на лекции по политэкономии со всех факультетов. Постоянно бывал на них и вольнослушатель Петрашевский. В его библиотеке давно накапливались те самые книги и журналы, которые называл Порошин, а также и те, о которых не знал профессор. У переводчика министерства иностранных дел были свои преимущества: он был знаком с иностранцами, державшими книжные лавки в Петербурге, и легко получал через них даже строжайше запрещенные издания.

Михаил Петрашевский поддерживал тесные связи с лицеистами и был особенно дружен с младшим по курсу товарищем Михаилом Салтыковым. Ему и доверил заветную мечту об издании журнала:

– Наша задача – возбудить, разбудить, вызвать через журнал чувство народности. Главным предметом будет, конечно, Русь.

Перед глазами молодого чиновника был пример «Отечественных записок» и деятельность Белинского. Ему не терпелось начать действовать самому.

Михаил Салтыков занимался преимущественно сочинением лирических стихов, но не был чужд житейского практицизма.

– А где силы для журнала? Где средства? – спросил он.

Журнал не состоялся. Бывший лицеист и кандидат университета, Петрашевский садится за сочинение, которому дает название «Мои афоризмы». Это наброски статей, может быть, конспекты докладов, которые автор сделает неведомо когда и неизвестно где.

Автор имеет свой взгляд на существующие так называемые законные правительства: тысячами тайных инструкций и инквизиционных учреждений они всячески стараются остановить умственное развитие народа. «Презрение и ненависть к ним!» – пишет Петрашевский. Он делает и непосредственный вывод для себя: где только возможно – поражать власть.

Все настойчивее ищет он людей, с которыми можно было бы поделиться мыслями. Он присматривается к молодым сослуживцам в министерстве, поддерживает связь с товарищами по университету и с особенным удовольствием возвращается в лицейскую семью. Михаил Васильевич готов заводить новые знакомства в библиотеках и кофейнях. Везде могут найтись люди, не потерявшие человеческого достоинства.

Поиски идут от случая к случаю. У Петрашевского нет времени. Он продолжает вникать в литературу о социализме и останавливается предпочтительно на системе Фурье. А в дополнение к «Афоризмам» появляется новая рукопись – «Запас общеполезного». Неужели человечество обречено на вечность застоя и умственного оцепенения? Нет ничего труднее, утверждает автор рукописи, как освободиться от вредоносного влияния предубеждений, предрассудков и суеверий всякого рода. К тому же разряду суеверий отнесена религия.

Все так же звонили колокола Покровской церкви, когда Михаил Петрашевский, отрываясь от работы, подходил к окну. В церковь все так же тянулись богомольцы. Может быть, и в самом деле в Коломну не заглядывает будущее?

Нет, и в Коломне появились люди, захваченные вихрем новых идей. У Петрашевского нет личной жизни. Он будет служить человечеству. И отчетливо видит, что может ожидать его на избранном пути: нет ничего опаснее, чем смелое, открытое восстание против предрассудков, освященных давностью. Горька бывает судьба того, кто осмелится убеждать нравственных язычников, кто осмелится назвать их богов не богами, а идолами. Миллионы рук на него поднимутся, дождь камней польется на него.

Все это знает Михаил Васильевич Петрашевский, и чем отчетливее видит опасности, тем решительнее ополчается против многоликих идолов, воздвигнутых правителями для устрашения народа.

Готовясь к избранному поприщу и неустанно думая о законах будущего устройства человеческого общества, он пытается наметить и тысячи практических, вопросов. В «Запас общеполезного» занесены размышления о дешевой системе пароходства и паровозства в России, о заведении бумажных фабрик и типографий, о прядении льна машинами, о фаянсовых и фарфоровых заводах, о заведении фабрик для азиатских и пограничных с Россией народов. Автор уделяет большое внимание естествознанию, в особенности физике.

Ему видится новая Россия, подъем всех свободных ее сил. Само собой разумеется, давно записан и важнейший вопрос: «Об устройстве освобождаемых крестьян». Самая необходимость освобождения не вызывает сомнений.

Человек непоколебимой воли, сказавший, что надо смотреть в самый корень зла и уничтожать правительства и учреждения, которые препятствуют человеку сделаться достойным имени человека; мыслитель, призвавший к открытому восстанию против гидры предрассудков, освященных только давностью и невежеством; политик, который провозгласил: презрение и ненависть им, правительствам, – хорошо понимал, что к коренному перевороту в общественных отношениях можно прийти, если избрать верный путь. Такой путь – действенная пропаганда словом, делом, примером.

Но невелики возможности для этого у переводчика, служащего по министерству иностранных дел. Михаил Васильевич Петрашевский решил искать прочных связей с юношеством. Как только лицей был переведен в 1844 году из Царского Села в Петербург, он подал прошение о назначении его преподавателем юридических наук. Генерал, возглавлявший лицей, не отличал задач воспитания от воинского маневра. Он навел справки о бывшем воспитаннике, покинувшем лицей с аттестацией вольнодумца. Директор, естественно, не нашел в Петрашевском надлежащих свойств, необходимых для занятия преподавательской должности. Последовал отказ, и как раз вовремя.

В недрах императорского лицея был обнаружен вскоре возмутительный памфлет против высших властей. На допросе выяснилось, что автор памфлета и другие лицеисты бывали у Петрашевского.

С этого дня в повесть жизни мелкого чиновника Петрашевского включились такие особы, что сама повесть перестает быть похожей на все существующие повести о петербургских чиновниках.

Попечитель лицея принц Ольденбургский сообщил генерал-губернатору столицы, что считает дальнейшее пребывание в Петербурге этого чиновника опасным для воспитанников учебных заведений. Кроме того, принц уведомил шефа жандармов: Петрашевского необходимо унять.

Возглавляемое шефом жандармов, Третье отделение приступило к делу. В Коломне, у дома на Покровской площади, появились тайные агенты. Они маячат у ворот, заводят разговор с дворником и с мальчуганом, который жил у Петрашевского для услуг. К начальству идут скудные рапорты: живет чиновник Петрашевский в отцовском доме, а время более проводит среди знакомых. Что же еще писать? Да, спорил-де оный Петрашевский с покойным отцом: «У нас законы плохи, нужны новые».

А больше ничего не могли проведать незадачливые шпионы.

Михаил Васильевич заметил, конечно, что подле ворот его дома появились подозрительные личности, уныло оглядывавшие прохожих. Знал он и о расспросах, которые о нем шли. А в квартире у него так и лежали на виду «Мои афоризмы» и «Запас общеполезного».

Когда шпионы исчезли, Михаил Васильевич сделал вывод, может быть, и поспешный: нет у властей оснований, чтобы нанести ему ночной визит. Так и не прибрал Петрашевский ни книг, ни рукописей: стоит ли хлопотать, если прошел проверку и теперь находишься вне подозрений у правительства? Можно, стало быть, действовать.

Осенью 1845 года он объявил знакомым, у которых видел интерес к обсуждению общественных дел, что назначает у себя приемные дни по пятницам.

В этот день на лестнице, обычно темной, зажигался ночник, чтобы указывать путь посетителям.

Глава семнадцатая

Михаил Евграфович Салтыков, тот самый лицеист, с которым вел когда-то разговоры Петрашевский об издании журнала, кончил курс и поступил на службу в канцелярию военного министерства. Среди других чиновников слыл он примерным аккуратистом, несмотря на то что не достиг и двадцати лет. Но трудно было узнать начальству, чем, кроме службы, занят малоразговорчивый аккуратист.

Поэзия владеет его душой. Лицейские товарищи называли Салтыкова наследником Пушкина. Юный лицеист не обольщался почетным титулом. Однако писал стихи запоем. Пушкину и было посвящено стихотворение Михаила Салтыкова «Лира», опубликованное в «Библиотеке для чтения» в то время, когда автор его еще сидел за учебниками.

Он расстался с лицеем раньше, чем пришла к победному концу начатая им поэма «Кориолан». Зато на страницах «Современника», при полном сочувствии редактора Плетнева, нередко появляются его стихотворения. Раньше Михаил Салтыков увлекался описанием чувств влюбленных и даже сочинил стихи «К даме, очаровавшей меня своими глазами». Теперь его влекут философские размышления.

Когда лицей был переведен в Петербург, Салтыков стал искать знакомств в литературной среде. Михаил Александрович Языков, который ударял по «Смесям» в «Отечественных записках», не принадлежал к числу первоклассных литераторов. Но у него бывает Белинский. Этого было достаточно, чтобы поэт-лицеист зачастил к Языкову. Встреча с Белинским состоялась. Впечатление было так сильно, что Салтыков назвал этот вечер одним из самых счастливых в своей жизни.

Знаменитый критик, гонитель мракобесия и борец за будущее, оказался милым, душевно-простым человеком. Он словно бы прямо отвечал на вопросы, которых не решался задать ему застенчивый юноша в лицейском мундире. Михаил Салтыков не сказал даже, что он постоянный читатель «Отечественных записок». А если бы и решился заговорить, то непременно бы сказал: «Ваши статьи, Виссарион Григорьевич, наполняют сердце и скорбью и негодованием, но указывают цель для стремлений».

У Михаила Евграфовича Салтыкова была своя причина носить в сердце скорбь и негодование и искать цели для стремлений. Он вырос в семье, жизнь которой вселила в него ужас и отвращение. В помещичьем доме Салтыковых в селе Спас-Угол, Тверской губернии, все подчинялось матери семейства, ненасытной приобретательнице земель и крепостных людишек. В доме царствовали жажда наживы, взаимная ненависть и угодничество, лицемерие и невежество, откровенный деспотизм и показная набожность. В жертву кубышке, которую неустанно пополняла алчная помещица, приносили и человеческие жизни, и честь, и справедливость.

Литературно-критические статьи Белинского не имели, казалось, прямого отношения к помещичьему дому в тверском селе Спас-Угол. Но недаром же Гоголь стал одной из важнейших тем Белинского. Гоголь и Белинский открыли молодому человеку неопровержимую истину: старый мир со всеми владетелями Спас-Углов обречен. Михаил Салтыков не был склонен, однако, довольствоваться только теоретическими, хотя и бесспорными, истинами. Ему важно было знать, куда и как направить свои силы,

Каждую пятницу молодой человек, презрев увеселения столичной жизни, еще дотемна направлялся в Коломну.

Он поднимался по лестнице, освещенной ночником, и вступал в давно знакомую ему квартиру. Главное – застать хозяина наедине, до того часа, когда собирается здесь шумное общество. Больше всего интересуют Салтыкова книжные и журнальные новинки, которые попадают к Петрашевскому с такой легкостью, будто не существует в России бдительной цензуры.

Михаил Салтыков чувствовал себя неоперившимся птенцом в мире идей, с которым он знакомился у Петрашевского. Но птенец не спешил с выводами. Ему нужно было самому проверить жизненность социалистических учений. После Сен-Симона он взялся за Фурье. В знаменитом сочинении последователя Фурье, Консидерана, учение Фурье сочеталось с последовательной и беспощадной критикой моральной нищеты собственнического мира.

Мысль о моральной нищете собственнического мира была особенно близка Михаилу Салтыкову. Он хорошо знал это по родному дому. Однако многое смущало в новых учениях его практический ум. Неясны и фантастичны картины будущего, беспочвенны надежды на разум и совесть тех, кто владеет богатством.

– Хорошо, если бы можно было по французским брошюрам переделать нашу русскую жизнь, – говорил Салтыков. – Но с идеализмом и фантазиями, даже святыми, далеко не уедешь. У нас надобно с деревни, с мужиков начинать, их поднять против помещиков. Не так ли, Михаил Васильевич?

Разговор переходил на неотложные нужды русской жизни. Они беседовали часами, пока не услышат голоса в передней.

Гости собирались один за другим. Сюда бежали люди от безысходной тоски и одиночества, от карточной игры и пошлых сплетен.

«Пятницы» проходили шумно, без всякого порядка. «О чем говорили? – старается вспомнить участник сходки. – Обо всем». Сломлена печать молчания, лежавшая на устах. Гость, побывавший на «пятнице», смотришь, ведет в следующий раз приятеля. Впрочем, не очень людно было на этих вечерах.

Михаил Васильевич Петрашевский принимал меры, чтобы направить сходки к желанной цели.

На одной из первых «пятниц» доклад об учреждении книжного склада с библиотекой и типографией сделал Александр Пантелеймонович Баласогло, сослуживец Петрашевского по министерству иностранных дел. С детства пробудилась в нем страсть к наукам, к изучению восточных языков, к путешествиям. А на долю ему досталась военная муштра.

Долгие годы трудов и лишений привели Александра Пантелеймоновича к осознанию бесспорной истины: в невообразимо страдающей России все идет вверх дном.

Как же было не сойтись архивариусу министерства иностранных дел Баласогло с переводчиком того же министерства Петрашевским!

– Сегодня, господа, мы послушаем Александра Пантелеймоновича, – говорил Петрашевский, когда собрались обычные посетители «пятниц». – Вы оцените всю важность проекта об издании и распространении полезных книг.

Баласогло взглянул на свои записи.

– Общедоступность человеческих мыслей для каждого грамотного – есть истина неоспоримая. Обнародовать труд ученого, писателя, казалось бы, простое дело, но сколько невежественных и алчных торговцев стоит на этом пути!

Баласогло предлагал учредить общество, которое заведет свою типографию и литографию. Доклад был принят с сочувствием. Но что могли сделать незначительные чиновники и начинающие литераторы, хотя бы из числа образованных людей?

Александр Баласогло был полон надежд.

– Разве в России нет людей? – спрашивал он. – А Ломоносов? А Пушкин? А прасол Кольцов? Сравните Гоголя с всеевропейским гением Сю! А музыка Глинки? А живописец Брюллов?

Докладчик закончил горячим призывом:

– Пора увидеть нам первенцев юного поколения России. Они всюду, они рождаются сотнями, они растут не по дням, а по часам. Пора выходить России из долгой умственной дремоты, настала пора учить учась…

– Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, – дополняет докладчика Петрашевский. – Не будем же бояться начать наше образование с азбуки. А азбука нового мира – социализм.

Беседы, происходившие у Петрашевского, стали получать определенное направление. Едва ли не самым юным из посетителей «пятниц» был Владимир Алексеевич Милютин, сын петербургского фабриканта средней руки. Любознательный молодой человек задался вопросом: что несут фабрики рабочим? Но он начал свои исследования не с России, где еще только зарождался рабочий класс, а с Англии и Франции.

– Под внешним блеском и богатством Западной Европы, – говорил Милютин, – кроется язва нищеты и страданий. Эта нищета и страдания постоянно тяготеют над рабочим классом. У капитализма нет средств для самоизлечения.

– Значит, вы вступаете в ряд сен-симонистов или фурьеристов? – спрашивали Милютина.

– Нимало, – отвечал он. – Их учения должны быть освобождены от мистического и мечтательного характера. Это утопии, а человечеству нужна наука, построенная на законах, которые управляют жизнью общества.

К речам Милютина с особенным интересом прислушивался Михаил Салтыков. Часто они уходили вместе от Петрашевского и, бродя по петербургским улицам, продолжали задушевный разговор.

– К какой же деятельности готовите вы себя, Владимир Алексеевич?

– К ученой, – отвечал Милютин. – Нет более почетной задачи для экономической науки, как открыть человечеству обетованную землю благосостояния и счастья. Не подумайте, однако, что я хочу затвориться от жизни. Наука и жизнь неотделимы. Предвижу для себя и поприще журнальное. У нас еще не уделяют внимания тем вопросам, которыми заняты лучшие умы на Западе… А вы, Михаил Евграфович, куда себя определяете?

– Право, не знаю, что вам сказать… В следующую пятницу свидимся?

– Непременно, – отвечал Милютин. – Я так свыкся с этими сходками, что даже не представляю, как бы стал без них жить.

Салтыков шел один по пустынным улицам. После шумных разговоров у Петрашевского казалось, что город спит непробудным сном. Черным-черны окна. Чего же ждут люди от завтрашнего дня?

Мысли чиновника-аккуратиста, который завтра одним из первых придет в канцелярию, были смутны. Одно, кажется, становится для него более или менее ясным: вряд ли будет закончена когда-нибудь поэма «Кориолан». У русской литературы есть куда более важные задачи.