Текст книги "Должно было быть не так"

Что-то явно произошло. Наверно, Косуля получил письмо. Задаром здесь на спец не переводят. Вызвали кврачу. Молодёжь насторожилась: почему без заявления; не иначе, как кумовской. Побеседовали. Успокоились. Можно подумать, они не видят, кто в хате кумовской. Вызвали к врачу. Им оказался военный с офицерскими погонами и в белом халате.

– Павлов, Вы писали мне заявление? – Ответить «нет» было бы непростительно глупо.

– Да.

– Какие жалобы? – и, думая о чем-то своём, не слушая меня, врач стал что-то писать в карточку и написал довольно много. Краем глаза удалось разобрать: пишет обо мне.

Постепенно стали угасать жуткие признаки сумасшествия, посетившего мою грешную голову; несколько недоразумений, связанных с их остаточными явлениями, удалось свести на сдержанный тюремный юмор, и видимый мир приобрел определенные черты, перестав являться в гофмановских метаморфозах. Всякий выздоравливающий по-своему счастлив. Был счастлив и я. Потому что не сдался и пребывал не в ванне с формалином, а в роскошных условиях большого спеца. Переход с общака на спец можно представить, вообразив такую ситуацию: в том самом вагоне метро, куда в час пик принесли унитаз и сказали «живите» – устроили дискотеку без перерыва, и вот, натолкавшись до потери разума, с заложенными от громкого звука ушами, с оранжево-черной пеленой перед глазами от хронического недосыпания, прокуренный от кончиков пальцев рук до пяток, перестав понимать и воспринимать, ты вдруг оказываешься в соседнем вагоне, где места сколько хочешь, воздух свежий, и можно курить не в одурь, а в удовольствие, где стоит, в отсутствие телевизора, восхитительная тишина, в которой нормально одетые спокойные люди переговариваются вполголоса. Любой спец можно забить до отказа, но хата 318 для этой цели явно не была предназначена. Обитатели камеры – серьезные сдержанные ребята, без каких-либо разговоров о наркоте, идаже почти без матерщины. Вроде как и не тюрьма даже. Появилось давно забытое состояние – настроение, которое, однако, портил сосед по хате, некий бывший военный переводчик, обвиняемый в мошенничестве, крутой на воле и уверенный в тюрьме (а по-моему, так примерно в чине капитана ФСБ). Он повел со мной беседы, из которых следовало (каждый автолюбитель знает, как искусно и запутанно, но с полной конечной определенностью может сотрудник автоинспекции объявить сумму, за которую можно избежать какого-либо наказания), – что есть основания предполагать: мне нужно готовить, по меньшей мере, 50 000 американских долларов, и тогда свобода под залог станет реальна, иначе я столкнусь с холодным непониманием и справедливой неподкупностью Генеральной прокуратуры. Задаваемые вопросы – они же всегда частично и ответы. Налицо картина растерянности следствия, готового идти на компромисс: я рассказываю, что знаю, а следствие отпускает меня на свободу под залог, но меньше пятидесяти штук не может быть по определению, даже если я не виноват ни в чем, чего на самом деле, как выразился военный переводчик и мошенник, не бывает. Тот человек, что был в моем облике до ареста, весил девяносто килограммов, привык ездить в автомобиле, приобрел черты высокомерия и спеси, забыл, что такое преодоление, и в мире благополучия подернулся жирком во многих отношениях. Сегодняшний человек не был похож на того, дотюремного. Ребята, по воле занимавшиеся штангой, определили мой вес в 50 килограммов, брюки мои давно были утянуты веревочками за петли, в них уже могло влезть два таких, как я, и болтались они как на скелете. Из маленького зеркальца глядело старое лицо с большими темными кругами вокруг глаз и белыми клочьями седины в бороде, усах и бесформенной шевелюре. Беса в ребре разглядеть было нельзя, но само ребро выпирало наружу, как у обитателя концлагеря. Оставшиеся после дележки с Рулем деньги остались в далеком прошлом,приходящая раз в месяц продуктовая передача имеет смысл только на спецу, недаром есть такое мнение на общаке, что передачи с воли в это экзотическое место – пустая трата денег. Конечно, можно «жить одному», но когда смотришь на человека, который ходит по камере весь в язвах, в полуистлевших трусах, покрытый грязным потом, с серым лицом и слоновьими ногами (отеки от долгого стояния), и знаешь, что у него нет ничего, ни денег, ни еды, ни одежды, ни надежды, то, конечно, поделишься с ним, чем есть. Давно уже баланда перестала быть вонючей, уже произошло частичное разделение тела и духа, они сосуществуют, как соседи в коммуналке, временами встречаются, а чаще пребывают в одиночестве, причем кажется, что дух существенно ближе к твоей сути, а необходимости в теле становится все меньше и меньше. С телом, кстати, происходит странная вещь: похудев, оно начинает сохнуть и, как шагреневая кожа, с каждым днем уменьшается, а все, что в нем болит, это как бы у соседа. Связь с внешним миром по большей части тоже в прошлом. Какие могут быть пятьдесят тысяч долларов, если взять их из банка могу только я, а для этого нужно оказаться в Португалии. Помочь может только друг, он же и враг. Какие-то деньги он из меня уже вытащил, из возможных наверняка последние, а со своими не расстанется. Удивительные метаморфозы происходят с людьми; человек бедный и нежадный в молодости, стал мой приятель с годами богат и патологически скуп. Чем богаче человек, тем чаще он готов удавиться за копейку, т.е. буквально как простой смертный. Помогать станет, если только сильно испугается. До сих пор этого не произошло, значит, мои действия были неубедительны. Сейчас, в этих условиях, появилась уникальная возможность – думать; не выбрасывать из доменной печи раскаленного мозга расплавленные мысли, а трезво размышлять, изредка смахивая с лица паутину почти угасших галлюцинаций. Правильные решения не должны быть замысловатыми. О собственном риске говорить не приходится: куда дальше. Если, конечно, не дойдет до пыток. «Твое счастье, что ты в тюрьме, – сказал мне якобы мошенник и бывший переводчик. – На сегодняшний день для тебя это единственное безопасное место. В таком деле, как у тебя, главного обвиняемого обычно в живых не оставляют». А без Вас бы мы не догадались. Но что-то должно было измениться и дальше. Золотое шахматное правило: немедленная реализация полученного преимущества хуже его наращивания – действует и в жизни. Только терпение внутреннее и отсутствие такового внешне может помочь. Должен появиться Косуля. Если за единственной фразой письма, отправленного через администрацию тюрьмы, о том, что предупреждаю последний раз, последовали столь серьезные вещи, как перевод на спец и вызов к врачу, то адвокат боится по-настоящему, и, прежде всего слова письменного, – вот где ключ. И Косуля явился. Вертухай за дверью объявил «Павлов, слегка», и двинулись. Обычно на вызов собирают группу. Начинают с медсанчасти, потом спец, общак. Пройти по Бутырским коридорам – дело несколько иное, чем на Матросске, где коридоры глухие, так как камеры по обе стороны. На Бутырке большей частью камеры на одной стороне, а на другой – окна. Останавливаться у них не дают, но мимоходом взглянуть на улицу – тоже событие. Улица, правда, безотрадная, тюремные постройки из темного кирпича, решетки во всех окнах, безлюдье на дворе, как после мора, – радости не добавляют, но есть деревья, зимой мрачные как тюрьма и жизнерадостно зеленые летом. Легенды о тюрьме до сих пор живы среди арестантов. Говорят, когда Екатерине, велевшей построить Бутырку, докладывал архитектор, он сказал: «Ваше Величество, тюрьма для Вас готова» – за что был замурован в стену, где – до сих пор неизвестно. На Бутырке приводились в исполнение смертные приговоры. Тюрьма будто окутана темным облаком; я никогда не любил этого района Москвы и старался объехать сто-роной; если в городе солнце, то над Бутыркой обязательно хмурое небо. – «Иносказание» – скажет читатель. – «Спорить не буду» – ответит автор. Как бы там ни было, а пройти коридорами не то чтобы приятно, но что-то в этом роде. Мир арестанта сужен в пространстве. Для человека с интравертным характером мир и вовсе как бы исчезает вовне и выворачивается наизнанку внутри самого человека, отсюда и яркость представлений, острота переживаемого, понимание ранее недоступного, а также близость безумия, или, что гораздо точнее, сумасшествия. Оказываясь за тормозами на продоле, ты уже в другом мире. Ты научился чувствовать пространство, для тебя большая разница – видеть три метра замкнутого круга или перспективу, взгляд интенсивно отдыхает на продоле. Тот, кто пишет тюремные инструкции, знает это, поэтому вертухай постарается сократить твои небогатые радости, и станешь ты лицом к стене, пока он будет тебя шмонать. Потом руки за спину, пошли, говорить запрещено. В начале следующего коридора опять лицом к стене, пока не будет извлечен из преисподней очередной арестант. В эту минуту можно перекинуться парой слов с соседом; не замолчишь вовремя – получишь по башке дубинкой или кулаком в живот. По мере продвижения к следственному корпусу дисциплина ослабевает, лицо вертухая приобретает гуманное выражение, голос становится мягче: приближаемся к зоне действия закона. Но сначала всех рассуют по темным одноместным боксикам, в которых можно сидеть или стоять. Лучше стоять, потому что грязно. Здесь случаются невиданные послабления; например, если степень загрязненности боксика слишком велика (а некоторые экземпляры скрашивают досуг в боксиках занятием онанизмом), то можно указать на этот факт вертухаю, и он поместит тебя в менее грязный боксик. За пачку сигарет или в силу везения можно попасть вместо боксика в туалет. Там есть окно на улицу с дальней перспективой и сквозит через открытую форточку, что воспринимается даже зимой скорее как преимущество, чем как недостаток, и, главное, светло от настоящего света, не от лампочки. Отсутствие возможности сидеть для привыкшего стоять часами, а то и сутками, арестанта – беда небольшая. Так и стоишь, заточенный в сортире, на двери которого под шнифт подсунут талончик с твоей фамилией, смотришь в окно, думаешь, отчего ты не сокол, зачем не летаешь, радуешься жизни, одновременно готовясь к самому худшему: мысль о пытках не покидает арестанта никогда, потому что они не часты, но возможны. В хате рассказали, как увели одного «слегка», а забросили в хату уже без чувств, всего в крови; через несколько минут унесли, а потом по очереди всех вызывали к куму и ненавязчиво просили написать объяснение, что упомянутый арестант вёл себя неадекватно, бился головой об унитаз до тех пор, пока не умер. Кроме того, мусора имеют обыкновение, в случае недостатка доказательств, выдвигать сопутствующее обвинение: на всякий случай. Имеет место и надежда. Поскольку происходит движение, кто сказал, что оно не к лучшему. Смесь таких предположений серной кислотой разъедает душу, и лишь табачный дым твой друг и союзник.

Глава 24.
ХАТА 211. ПЕРЕВАЛ

В кабинете Косуля и Ионычев.

– Вот Вы и отдохнули в институте… – растерянно молвил следак. – Ничего не поделаешь, будем работать дальше. Проведём допрос. Кстати, вам привет от Макарова.

Ясно. Попытка ухватиться за обналичку. Ею занимается 100 % существующих банков. Вычислить, с кем проводилась эта работа, легко, доказать – невозможно. Одна из сторон многогранного идиотизма российской финансовой системы заключается в запрете наличного расчёта между юридическими лицами и ограничениивозможности получать наличные деньги; следовательно, «чёрный нал» автоматически становится главным средством платежа, а наличность добывается обходными путями, формально незаконными. Не слишком весело обстоят дела у Сукова, если пошла речь о сопутствующем обвинении.

– Вам, Вениамин Петрович, тоже привет.

– От кого?

– От Васятки.

– Какого Васятки?

– Который плясал вприсядку. Я отказываюсь от показаний и отказываюсь разговаривать с Вами. Основания прежние.

– Алексей Николаевич! Вы уже пять месяцев в тюрьме, это довольно много, пора уже заговорить. Хотите, мы Вас переведём в Лефортово? Там условия мягче, в камерах полы деревянные. В обмен на показания. Вы же себя не очень хорошо чувствуете?

– Александр Яковлевич, – обратился я к Косуле, – с господином следователем я сегодня говорить не буду, а Вас попросил бы остаться. В Ваших же интересах. Или я ошибаюсь? Может быть, мне следует приступить к даче показаний?

– Это Ваше право, – ответил Косуля, и его брови зажестикулировали, как на голове у замурованного по шею.

– Ну и будете здесь сидеть ещё очень и очень долго, – обиженно сказал Ионычев. – А я к Вам приду только через полгода, больно надо мне здесь в очередях стоять.

Я закурил и сделал вид, что углубился в свои записи.

– И курить я запрещаю! – вскипел следак.

Затушив окурок в большой металлической пепельнице, которые есть почти в каждом следственном кабинете, я закурил новую, покачивая в раздумье головой над раскрытой тетрадью.

– Вы будете говорить?

– Не исключено, – мельком отозвался я, не подни-мая взгляда от тетради.

– Когда? – с недоверием и надеждой спросил Ионычев.

– Посмотрим, это от него зависит, – опять-таки изучая записи, я ткнул пальцем в сторону Косули.

– А давай сейчас! – с энтузиазмом воскликнул следак.

– Разве я похож на Вашу жену?

Ионычев схватил бумаги и вышел из кабинета. Установилось традиционное молчание. Первым заговорил Косуля:

– Алексей!

– Стоп, Александр Яковлевич. Кажется, Вы ничего не поняли. Я говорил ещё про одного адвоката? Говорил. До свиданья. Больше ничего общего у нас нет. В следующий приход Ионычева я приступаю к даче показаний.

– Я тебе клянусь, Алексей! – жарко зашептал на ухо Косуля, шурша целлофановым пакетом, – все будет хорошо! Тебя же перевели на спец, теперь ведём переговоры, чтобы на больницу в Матросскую Тишину, там сделают диагноз – и на суд, на изменение меры пресечения! Я надеюсь, ты здесь не писал заявления в суд? Это была бы большая глупость. Мы с таким трудом изымали твои заявления из Преображенского суда! На изменение меры можно ехать только с медицинской справкой и к своему судье. Алексей, ты должен потерпеть, у нас есть в Тверском суде завязки. Мы тебе дадим знать, когда писать заявление.

– Не стоит трудиться. Заявление написано и отдано в спецчасть.

– Когда?!

– Давно.

– Ты с ума сошёл! Ты должен отказаться! Пойми, только со справкой!

– Хорошо. Я откажусь, если буду уверен, что меня переведут на больницу. Немедленно. Завтра. И не позже. – Да нет в Бутырке больницы! А на Матросске очередь, надо ждать.

– Есть на Бутырке больница. Медсанчасть называется. Сто долларов в месяц стоит. Так что завтра. И не позже. Тогда и с адвокатом подожду. Но тоже не долго. А то вообще не стану ждать.

– А ты не боишься… – взялся за старое Косуля.

– А мне, Александр Яковлевич, по х.. . Не хотите – не надо. Прощайте.

– Ладно, Алексей, – будет тебе больница, – с угрозой согласился адвокат.

Я встал:

– Мне пора. Меня братва ждёт. Вы знаете, Александр Яковлевич, как много хороших людей я здесь встретил, и, представьте, некоторые уходят на волю, даже киллеры. У меня со всеми лады.

– Я знаю, – сурово отозвался адвокат.

На следующее утро меня заказали с вещами.

– Жаль, не успел я тебя развести, – сказал на прощанье военный переводчик, поблёскивая глазами.

– Ничего страшного, – посочувствовал ему я.

Итак, если на общак – я проиграл, если на больницу – победил. В любом случае, тесный контакт Косули с администрацией тюрьмы налицо, и его надо выжимать, как бельё после стирки, а точнее как выжимают меня. Косуля должен бояться днём и ночью, ежечасно, пока не выйду на волю, а там можно рискнуть даже жизнью, в первый же день уйду в бега.

Шли недалеко, спустились этажом ниже. С каждым поворотом арестант соображает, куда ведут, как будто это может, а так и кажется, повлиять на результат. На втором этаже деревянные в железе двери с двумя шнифтами. Надо думать, спец. Не худший вариант. Первый месяц на Матросске эти двери пугали как могила, сейчас же, против общака, чуть ли не зовут. – «Павлова в какую?» – обратился один вертухай к другому. Тот поглядел в карточку: «В два один один». – «В два одинодин? – изумился вертухай. – Может, не надо?» – «Надо, надо. Открывай». В отличие от всех дверей, кормушка этой хаты открыта, значит, хата чем-то отличается. Дверь гостеприимно открылась, мне предложили зайти. Сердце радостно подпрыгнуло при виде камеры в пять шконок, где было всего два человека. Бросалось в глаза несколько отличительных черт. Первое: в хате стоит большой импортный холодильник. Второе: есть тараканы. Третье: по хате скачет молодой кот. От сердца отлегло: явно привилегированная хата. Плевать на тараканов, не так их много, чтобы портили жизнь. Вот она – удача! На обитателей хаты я обратил внимание в последнюю очередь, переживая радость и удовлетворение от происшедшего движения. Ясный перец, не каждому балдеть в таких условиях. Двое не замечали меня, разгадывая кроссворд. Один явно из серьёзных, скорее всего убивец. Другой непонятен. Какой-то пухлый полуинтеллигент с налитыми кровью глазами. Если бы не совершенно трезвый взгляд первого, второго сразу можно определить как сумасшедшего, а хату за одну из тех, где ожидают Серпов оригинальные экземпляры. Егор на Серпах рассказывал, как перед экспертизой сидел на спецу с полусумасшедшим, который сам себе писал малявы от имени Вора, пуская их по кругу по тюрьме, вёл себя агрессивно, лечился уринотерапией, используя для этой цели общаковский кипятильник, и старался научить пить мочу остальных. Я отрекомендовался: Павлов, дескать, с хаты 318, перед тем 06 общак, ранее серповой, 94 общак, Матросская Тишина 135 общак, 228, 226 спец, статья 160.

– А здесь тебе чего надо? – спросил пухлый и в упор посмотрел на меня огромными красными нечеловеческими глазами, и от этого взгляда закралось сомнение в приобретённом благополучии. – Я тебя спрашиваю, что тебе здесь надо? Ты что, больной? Зачем тебя сюда прислали?

– Больной – это вряд ли, скорее – болен, – ответил я, соображая, что бы значила столь странная речь.

– Чем ты болен!? – лицо пухлого стало наливаться кровью и приобретать черты бешенства. – Присылают тут всяких…

Во попал. Псих стопроцентный. Ровным голосом излагаю, что знаю о собственном здоровье.

– Так ты, значит, лечиться хочешь… А ты знаешь, куда ты попал?

– Нет. Надо полагать, на спец.

– Какой спец!? Больница это! Присылают тут больных всяких! Что у тебя не болит? Все болит? А печень у тебя здоровая?

– Да, печень в норме.

– Хорошо-о-о, – выдохнул пухлый, переходя от бешенства к полнейшему удовлетворению. – Печень я люблю. – При этом в руке у пухлого появилась весьма серьёзная заточка, и не заточка вовсе, а настоящий охотничий нож.

– И мозги люблю, – продолжил, облизываясь, пухлый. – На крытой мент в хату зашёл, я его башкой об угол, череп разломил и, как арбуз, сожрал! – от сладострастного восторга у пухлого потекли слюни. – Вкусный был стукачок!

– Во-первых, – говорю, – я не стукачок, а во-вторых, моя печень невкусная.

– А ты почём знаешь?

– По том, что не стукачок.

– Да? Ладно, посмотрим, – убрав за шконку заточку, сказал пухлый. – Вот сода в банке – оттирай раковину.

Повертев в руках пластмассовую банку, я задумался. По ходу, хата мусорская, последствия непредсказуемы. Надо осмотреться, выиграть время, обдумать положение. Хата покачнулась со звоном, мысль заработала ясно и быстро. Что случилось?! Да это же был удар. В затылок. Сильно ударили, но чем-то мягким и упругим, как резиновым кулаком.

– Я тебе что сказал – чисть раковину! – зашипел за спиной пухлый.

Ладно. Почищу. Убить тебя, сука красноглазая, я всегда успею. А покуда терпения хватит, я буду терпеть. На сколько хватит, увидим. Если суждено всему закончиться здесь, значит, так тому и быть. На продоле обозначилось движение, в кормушке мелькнул камуфляж, открылись тормоза, в камеру гуськом зашли пятеро новеньких с воли, что было очевидно по их перепуганным лицам. Один парень выглядел спокойным, и красноглазый обратился к нему:

– Ты какой раз в тюрьме?

– Второй.

– А эти пассажиры, надо думать, первый, – констатировал пухлый. – А ну, брысь отсюда! Чтоб вас слышно не было! Поубиваю на х..!! – вид у пухлого был кащенский. Народ сбился в кучу у тормозов.

– Не прикасаться к моему унитазу! – заорал пухлый. – На проверке чтоб духу вашего здесь не было! Вы мне здесь и на х.. не нужны! А этого, – злорадно указал на меня, – я оставлю, мы с ним в особые отношения вступим. Да, Абдулла?

– Да, Коля, посмотрим, что это за товарищ Сухов, – отозвался молчавший до этого предположительно убивец.

– Снимай ботинки, урод! – заорал с трясущимися от ярости руками Коля на бледного от страха первохода. – Они не твои, а мои! Поди, пятьдесят баксов стоят. Ты, сволочь, что, такие бабки – заработал? Это я их заработал! – Парень стал спешно развязывать шнурки.

– Ну его, – возразил Абдулла. – Зачем тебе его ботинки. Впрочем, как хочешь.

Коля метался по камере, готовый растерзать того, кто пошевелится. Но никто не шевелился. Оттирая раковину содой, я размышлял. Надо уходить. А это значит не что иное, как выломиться. Кем теперь ты будешь в своих же глазах, да и в глазах арестантов. Если это больни-ца, то здесь она и закончится, далее сборка и, видимо, общак; Косуля скажет – сам виноват, в лучшей камере не удержался. Если оставаться, то нужно быть готовым остаться навсегда или с тяжёлыми последствиями; тогда Косуля скажет – сам виноват, что не ушёл. Коля псих, и его руками могут сделать все, вплоть до того, что я стану убийцей или покойником. Сегодня, здесь и сейчас. Ты готов к этому? Сейчас, когда замаячил вдали свет свободы, когда появилась уверенность в победе – и где она теперь? А потом будешь рассказывать, как ты не выломился, а вышел из хаты, что в два один один беспредел, и т.д., и останешься ты навсегда насекомым, которое когда-нибудь на свободе будет рассказывать, как мотал срок на Бутырке, скромно избегая маленького неприятного воспоминания. Вот что такое мусорской ход, господа.

Открылись тормоза:

– У вас все в порядке?

– Да, в порядке, – отозвался тот, что второй раз на тюрьме. – Пошли, старшой, на сборочку. – И молодёжь как ветром сдуло на продол.

– Эй, забери свои шлепацы! – швырнул ботинки вдогонку Коля. – А ты, старшой, завязывай их ко мне подселять. Тебе же хуже будет, ты знаешь – я за себя не отвечаю.

– Все вышли? – осведомился старшой, глядя на меня. – Есть ещё желающие? – старшой медлил и не закрывал дверь. – Я спрашиваю, кто ещё выходит.

– Ну, иди, – обратился ко мне Коля. – Иди, иди. Что ты стоишь?

Старшой не сомневаясь ждал.

Когда тормоза закрылись, Коля стал молча ходить по камере. Минут через десять, спокойным голосом:

– Ты не боишься?

– Нет, Коля, не боюсь.

– А если я тебя убью?

– Не убьёшь.

– Почему?

– Не за что.

– А мне не надо, чтоб было, за что, – Коля ухватился резиновыми пальцами за ворот моей рубашки, одновременно наливаясь не злобой, а именно приходя в ярость, и замахнулся другой рукой для удара:

– Башку расшибу. – И в это можно было поверить.

Трудны сомнения. Принятое решение все упрощает. Сказать, что было страшно? Нет. Было сожаление, что все закончится столь банально, бездарно и не слишком оптимистически. Глядя на занесённый кулак, можно было предположить два варианта сценария. Естественная реакция или непротивление злу насилием. Решение было такое: как получится. Время замедлилось. Оно всегда замедлялось перед кульминацией спарринга, т.е. когда происходила решающая сшибка – две-три секунды, в течение которых получалось, что кто-то победил. Все движения, чужие и свои, в эти мгновения становились как в замедленном кино, и было время на размышление, выбор действия. Каждая тренировка, а их было за неделю шесть, заканчивалась двухминутным боем. В каратэ нет весовых категорий. Когда мне однажды достался в соперники неожиданно тяжёлый по весу и жёсткости каратэк, не было ясно, какую взять тактику. Решение было такое: как получится. Медленно пущенная стрелой нога соперника ударом майя-гири достигла цели: самой болевой точки – паха. Собственные движения оказались на йоту медленнее, блок гидан-барэ запоздал. Так же медленно стала появляться боль. Ещё одного мгновения хватило, чтобы блок перевести в захват ноги соперника, пойти на сближение, сделать заднюю подсечку и – замедленное кино оборвалось. Соперник со стокилограммовым грохотом ударился спиной об пол, а я уже ничего не мог с собой сделать: в непреодолимой ярости кулак врезался добивающим ударом в упругий лоб лежащей на полу головы. Способность продолжать бой потеряли оба. Победитель не был определён. Все вспом-нилось в деталях. Все в том же замедленном пространстве, не выпуская из поля зрения все тело соперника, я сосредоточил существенную часть взгляда на лице Коли, не фокусируя внимания на его глазах, и отрешённо заметил ему: «Все, Коля, хорош». Колина рука ослабла, и время вернулось в обычный режим. Коля куда-то боком стремительно двинулся к решке, будто его оттолкнули, что-то поискал, не нашёл и быстро заговорил:

– Виктор, сыграй с ним в шахматы, на сто баксов, а ты, как там тебя зовут – Алексей? – ты будешь за дорогу отвечать, у нас дорога только к соседям вправо, и за котом убирать, он у меня умный, я его воспитал по-вольному, он не знает, что такое тюрьма, вон тряпка около унитаза, он на неё ходит, и не серди меня, это может плохо кончиться, я прямой потомок графа Орлова, меня вся больница знает, а вот ты кто такой, чего тебе в тюрьме надо?

– Порядочный арестант, заехал случайно.

– Пассажир ты, а не порядочный арестант!

– Одно другого не исключает.

– Ишь наблатыкался. А что же ты, порядочный арестант, как настоящий мужчина, не ударил меня в ответ?

– Ты, Николай, человек горячий. Я, наверно, тоже не холодный, но быть скорпионом в банке не хочу.

– Да? А где была твоя принципиальность в жизни! – стало ясно, что дуэль перешла в словесное русло.

– На месте. У меня с этим все в порядке.

– Врёшь! Ты всю жизнь врёшь!

– Нет, Николай, не вру.

– Врёшь. Кем ты работал на воле?

– Много кем.

– Вот уже и врёшь. Ты вообще не работал.

– Как тебе, Николай, будет удобнее.

– Как мне будет удобнее? Это ты сам сказал. А если мне будет удобнее твою печень съесть?

– Ни в чем себе не отказывай.

Коля повёл глазами по широкой орбите и вдруг за-думался. Это открытие сделал давным-давно один мой знакомый. Многолетняя практика доказала, что фраза «ни в чем себе не отказывай» задевает за живое абсолютно всех. Ещё одно гипнотическое её свойство – она лишает энергии. Попробуйте – и убедитесь сами.

– Так кем ты был по воле? Конкретно.

– Конкретно много кем. Например, учителем русского языка и литературы.

– Чего-чего?!

– Учителем русского языка и литературы средней школы.

– Это когда?

– Давно.

– В советское время?

– В советское.

– Это ты учил нас любить Родину и партию, когда меня на новогоднюю ёлку не пускали за то, что я старовер? Когда я, глотая слезы, с улицы в окно смотрел, как другие веселятся? Это ты не врёшь?! – затушенный пожар разгорался опять. – Это не врёшь ты, у кого не было и нет совести и чести?!

– С совестью и честью – это несколько громко, Николай. Советская практика показала, с этим, думаю, ты согласишься, что как раз тот, кто говорит о совести и чести, чаще всего не имеет к ним отношения. Мне стыдиться нечего, кроме собственных заблуждений, а заблуждается каждый, кто-то иногда, кто-то всегда. Учителем я долго не был, и чем-чем, а заблуждениями советской идеологии, к счастью, почти не страдал. Так что, Коля, здесь ты неправ.

– Я всегда прав, – отрезал Коля, выслушав такое возражение почему-то с явным удовольствием. – Давай, садись к столу, посмотрим, что ты за игрок.

– На сто баксов, братан! – активизировался Абдулла-Виктор.

– Нет. Без интереса. Или не играем.

– На сто баксов, я сказал.

– Нет. Ста баксов у меня нет. Играть не буду. Вот, хочешь, баул могу поставить, – я притянул грязную, как у бомжей с помойки, сумку.

– Фу, – с отвращением поморщился Коля, достал большой чистый полиэтиленовый пакет, протянул мне, – на, возьми, а этот выкинь на проверке. Гулять мы не ходим, а мусор вынести можно.

– Ладно, – смягчился Виктор, – если я проиграю – выполняю твоё желание, ты проиграешь – выполнишь моё.

– Хорошо, Виктор, как скажешь, так и будет.

– Я играю белыми.

– Давай, Виктор, ни в чем себе не отказывай. – при этих словах Коля заинтересованно обернулся в нашу сторону и чуть недоуменно улыбнулся.

– Где ж так давали, – ответил Виктор-Абдулла и двинул пешку вперёд, и это бесповоротно означало, что я ступил на самую опасную тюремную стезю.

Когда белый король получил мат, Виктор потребовал исправить случайность. Когда он проиграл седьмой раз подряд, я предложил прерваться. Виктор согласился:

– Ладно, завтра продолжим. Куришь?

– Курю.

– А что весь день не курил?

– С вами покуришь. То знакомиться, то в шахматы. А то, может, и курить нельзя?

– Можно. Кури. Николай не курит, я курю.

– Николай, ты не против, если курильщиков будет двое?

– Кури, кури. Тому, кто в хате убирается, в сигаретах отказать нельзя.

– Так, значит, убираться мне не только за котом. Ладно, это я тоже переживу.

– Как, Виктор, насчёт желания.

– Мы же шутили, братан. Ведь шутили?

– А ты сомневаешься?

К вечерней проверке привычно захлопали издалитормоза, застучали по решкам и шконкам деревянные молотки. Виктор и я встали с руками за спину. Вошедшего проверяющего Коля встретил сидя по-турецки на шконке под решкой.

– Почему не встаёшь? – зловеще спросил проверяющий.

– Не хочу, – ответил Коля. Проверяющий сделал движение, но был ухвачен за рукав вторым вертухаем:

– Оставь его, не надо, пусть сидит, я тебе потом расскажу. Кто выходит из хаты? Ты выходишь? – глядя на меня, спросил вертух.

Я не ответил. Тот подождал, помялся у двери и закрыл её.

– Николай, ты по какой статье заехал? – поинтересовался я после столь дивной картины.

– Людоедство.

– А ты, Виктор?

– У меня бандитизм и убийство, но это они не докажут.

Наступило затишье, разгадывание кроссвордов, ужин, приготовленный Колей из совершенно нетюремных продуктов, извлечённых из холодильника. Дискуссия продолжалась почти вяло:

– А все-таки, что же ты мне не ответил на удар? – сказал Коля.

– По воле разберёмся.

– А если я тебя за такие слова ударю?

– То я не отвечу.

– Нет, Николай, – решительно покачал пальцем Виктор. – Нельзя. Я все понял. Алексей – это камень. Этот камень его и утянет на дно. Но не здесь.

– А мне до фонаря, – без какой-либо горячности отозвался Коля, причём красные глаза его постепенно сделались карими. – Я все могу. У меня костей нет в руках, а я могу делать что угодно. Не веришь? Врачи тоже не верят. Рентген сделали, а все равно не верят.