Текст книги "Должно было быть не так"

Оставалось только согласно кивнуть головой, нельзя будоражить больного.

– И полчерепа у меня из пластика. Меня когда в лимузине взорвали, была груда мяса. Но у меня энергия такая – я регенерируюсь.

Я кивнул.

– Как ты думаешь, Алёша, может кисть человеческая работать без костей?

– Не знаю, Николай, тебе виднее, – попытался уклониться я.

– А ты попробуй, – вкрадчиво сказал Коля, – не стесняйся, – и протянул мне руку: «Жми сильнее, щупай, ломай, не бойся».

– Я не боюсь, – холодея ответил я: на ощупь в кисти руки кости отсутствовали. Медленно закружилась голова в страшных предположениях: сошёл-таки с ума; гипноз; психотропные препараты?.. Нет, ничего подобного, кажется, нет. Налицо факт: костей в руке нет.

– Я не человек, – продолжал Коля. – Вернее, человек, только без ограничений. Знаю пять языков, в том числе язык инков, денег у меня одиннадцать триллионов долларов, яхта, банк; я могу добиться всего, чего хочу.

– Почему же ты в тюрьме? – поинтересовался Виктор.

– Я, как настоящий мужчина, рождён для испытаний и всегда добиваюсь своего. Я потомок графа Орлова. Смотри – похож? – Коля повернулся в профиль.

– И правда, похож, – соврал я.

– Вот, – довольно согласился Коля. – А пацан у меня умница, я его воспитал, как человека. Куклачёв мне в подмётки не годится: он к кошкам как к животным относится. А кот – это воплощённая идея. Как человек. Мальчик мой, иди ко мне, – не меняя тона, позвал кота Коля. Задорный кот, весь день носящийся по хате, летающий по шконкам и неустанно развлекающийся ловлей тараканов, стремительно оторвался от своих затей и оказался на коленях у хозяина.

– На, поешь, – Коля дал ему с руки кусок мяса. – А теперь иди. – Кот спокойно слез на пол и пошёл по своим делам.

Ужин закончился, разговоры утихли. Я лежал на нижней шконке и размышлял о многообразии мусорского хода. Через несколько часов Коля обратился к Виктору:

– А ведь Алёша мне не верит. Я видел, как он мне не поверил, когда я сказал, что кот приносит мне брошенную палочку. Придётся пожертвовать веником. Лёша, оторви от веника несколько прутьев, нарежь десяток палочек. Вот, ножик возьми. – Я аккуратно взял нож так, чтобы не остались отпечатки пальцев, и сказал, что обойдусь без него.

– Не верит, – подтвердил Коля.

Приготовленные палочки я отдал ему, а он тут же про них и забыл, к моему душевному облегчению; совершенно не хотелось выслушивать, что кот не в настроении или устал. Более всего устраивало отсутствие приступов психопатии в хате. Разговор ушёл в дебри, в которых имели место философия вперемешку с фантастикой и элементами шизофрении и интерес к тому, сколько у меня денег, знаю ли я кое-кого из Минфина, братвы и т.д. Коля оказался верующим, субъективным идеалистом крайнего толка, похлеще чем Беркли, и, быть может, действительно не человеком.

– Смотри, – поменял тему Николай. – Пацан, принеси-ка мне эту палочку, – обратился он к коту и бросил кусок прута к тормозам. Кот сорвался с места и, урча и улыбаясь, пришёл назад с палочкой в зубах. Подошёл к Виктору, поднял морду, потом ко мне, поступил так же, после чего пошёл к Николаю.

– Правильно, молодец, Вите показал, Алёше показал, теперь отдай папе, – кот почтительно положил палочку перед Николаем.

– Как зовут кота? – спросил я.

– Никак. Кот. Он рождён свободным и в имени не нуждается.

Палочки Коля швырял на шконки, под шконки, на подоконник под решёткой, и кот исправно их приносил. Если Коля говорил, что добычу нужно показать только Виктору или мне, кот так и делал. И так далее. Коля передал мне один прут и предложил поговорить с котом. Брошенный мной прут кот принёс, но, не взглянув ни на кого, – Николаю. Засыпая, я был склонён предполагать, что если не разума, то рассудка все-таки лишился. Частичное подтверждение тому явиться не замедлило. Лёжа на спине, я подумал, что учёный кот может затеять игру со мной, залезет под шконку и из-под неё цапнет меня когтями за правый глаз. Поэтому я закрыл правый глаз ладонью и попытался заснуть. Не удалось. Потому что вскорости по ладони, закрывающей глаз, настойчиво застучала из-под шконаря упругая кошачья лапа. Йод в хате был.

Более длинных тюремных суток до сих пор не было.

На другой день вызвали к врачу, и сомнения рассеялись: это больница.

– Какие лекарства от головы принимали на воле? – приветливо осведомилась женщина в белом халате.

– Циннарезин, кавинтон.

– Циннарезин у нас есть, – обрадовалась женщина и не без гордости открыла створку шкафа, где на полке лежали зеленые упаковки лекарства.

– У врача был? – спросил Коля. – Чему так радуешься?

– У них есть циннарезин, это то, что мне нужно.

– У них есть нужное тебе лекарство, и они тебе его дадут? – глядя как на психически нездорового переспросил Коля, стараясь убедиться, не ослышался ли он.

– Да, именно так.

– Ты в это веришь? – лаконично усомнился Николай.

После того, как в течение нескольких дней Виктору, Коле и мне раз в сутки передавали «лекарства», а именно по одной таблетке глюконата кальция в день каждо-му, несмотря на то, что, например, заболевание Виктора – сломанное ребро, – стало понятно, что в Бутырке в среднем по больнице температура нормальная. Заглянула в кормушку главврач и передала Коле цветок в маленьком горшочке:

– Глядите за ним, а то завянет.

– Не завянет. Мы в ответе за тех, кого приручили.

– Кто это сказал – знаете?

– Конечно. Маленький Принц Лису.

Тётенька улыбнулась, кивнула и ушла.

Ха-рошая х…., как говорил один мой знакомый…

Пошли в баню. – «Ты там поаккуратней, старайся кожу не повредить, не поскользнись ненароком, а то ходишь скрюченный как саксаул. Там и спидовые, и тубики, и гепатитчики моются. А то и менингит бывает. Это вообще смерть на месте. Мыться будем сколько хотим, но стирать вещи лучше в хате – безопаснее» – наставлял Коля. В банный день обитатели больничных хат пересекаются на продоле и в самой бане. Завидев Николая, некоторые арестанты вжимали голову в плечи, а некоторые уважительно приветствовали, а он шёл с тростью(!) прихрамывая и надменно смотрел вперёд:

– Сегодня опять два один три не вышла в баню. Ничего, я их достану.

Когда на решке идёт разговор, нельзя ругаться, оскорблять, глумиться, решка – это дорога голосом, а дорога – это святое, но иногда народ срывается. Кто-то из хаты 213 непочтительно поговорил с Колей на решке и отказался назвать себя, за что Коля обещал покалечить всю хату. Вчера оппонент кричал в ответ о понятиях, а сегодня хата не вышла в баню в полном составе.

Так потекли спокойные дни. Изредка Коля взрывался, но уже в дискуссиях с Виктором, и было это нестрашно, потому что Николай стал обыкновенным сокамерником. Согласие с его некоторыми невероятными утверждениями, каких было множество, и спокойное отрицание того, что я не приемлю, постепенно уравнялонас в правах, а когда Коля молча взял тряпку, вымыл пол и убрал за котом, я его про себя простил.

– Знаешь, что было бы, если бы ты тогда на проверке вышел из хаты? – сказал как-то Николай.

– Знаю.

– Нет. Не знаешь. Пошёл бы прямиком к петухам, и в….. бы тебя по беспределу. Но теперь тебе нечего бояться. Во всей тюрьме тебя никто не посмеет тронуть.

Вдаваться в подробности я не стал. Сигарет было вдоволь, их подгоняли Коле через решку в знак уважения. Еды вдосталь. Подоспела и мне передача, холодильник был забит. Не хватало прогулок, но одного в хате не оставляют и гулять не пускают, а Коля на этот счёт был в полном отказе. Глядя как Виктор проигрывает одну партию за другой, Коля сел сыграть со мной. Более странной логики игры я не видел. Это была бы паранойя, если бы не результат: выиграть удалось с большим напряжением. Во время игры началась проверка. Открылись тормоза, Виктор встал перед проверяющим. – «Сиди, не вставай, пошёл он на х..» – сказал мне Коля. Вот тебе и на. – «Нет, я встану» – возразил я.

– Все на коридор, – скомандовал старшой. Мы с Виктором вышли. В хате последовал диалог:

– Пошёл на коридор!

– Я не пойду.

– Пойдёшь.

– Если я пойду, то ты пожалеешь.

– Ах, так? Ну, ладно, сиди. Посмотрим, кто пожалеет. Почему у тебя трость?

– А я больной. Мне разрешено.

– Кем разрешено?

– Главным врачом.

– Я проверю. Заходим в хату!

На следующий день после столь невероятных для Бутырки событий меня заказали с вещами.

– У тебя, говоришь, срок содержания под стражейистек? – сказал Виктор, – давно?

– Две недели.

– И продления не было?

– Нет.

– Хозяину заяву писал?

– Писал.

– На свободу идёшь. В девять утра освобождают. Все-таки нелегко на свободу людей провожать. А мне сидеть и сидеть. Выйдешь, загони мне блок кубинских сигарет.

– Да, похоже, на свободу, – согласился с Виктором Коля. – А все-таки он участвовал! Его, наверно, просто кинули. Ладно, Алексей, если вдруг не на свободу, отпиши. Сюда, правда, малявы с общака долго идут через перевал, но – будет в чем нужда, поможем, чем можем.

– Какой перевал? – переспросил я, пропустив мимо ушей слова о моем участии.

– Хата на спецу. Там мульки все в одном месте собираются. Ответственное место.

– Думаешь, отправят на общак?

– Не знаю. Может, через час будешь водку пить и петь «па-а тундре…».

Водку пить через час было не дано. Как только вышел на продол, кормушку хаты 211 захлопнули. Наискосок напротив были распахнуты двери. Рано утром там было слышно серьёзное движение, кого-то пиздили не по-детски, кто-то орал не своим голосом, по продолу летали со звоном шлемки, неистово матерились вертухаи. – «Иди туда» – тихо сказал старшой. В хате на пять шконок было пусто, не считая грязной занавески у дальняка. У дубка маячил двухметровый субъект, его вещей не было видно. На шконках ни одного матраса, голый металл, холодно, не то что в два два один. На свободу я уже не надеялся, поэтому переход в другую хату лишних нервов не истребил. Напротив, с радостью отметил, что остался в том же коридоре, т.е. на больничке. Общение с Колей осточертело, запах свободолюбивого кота яуже ненавидел, сытая жизнь без прогулок в два один один обрыдла и, наконец, закончилась, а главное, очередной мусорской ход потерпел неудачу. Коля, конечно, может написать куму какую-нибудь хрень, но не он, так кто-нибудь другой, главное – никто теперь не скажет, что я сломился с больницы. То есть на душе был праздник и уверенность, что когда-нибудь все будет хорошо. Кажется, это была хата 216, но это уже не важно.

– А где остальные? – поинтересовался я у субъекта, на радостях протянув ему руку. – Меня зовут Алексей.

– Меня Гоша, – ответил тот и уклонился от рукопожатия.

– Один в хате?

– Не-е, – проблеял Гоша, – их всех на сборку забрали, а меня – нет!

– Так это у вас с утра шум был?

– Да.

– За что всех забрали?

– Я и сам не знаю, – глядя вбок, ответил Гоша. – Меня тоже вызывали и опять сюда привели.

– Что хотели?

– Да кто их знает.

Мутный субъект. А ну-ка, внимание. Радость в тюрьме – первый признак перемены к худшему. Как говорится, солнечная погода – это к дождю.

– Ты, Гоша, на какой шконке отдыхал?

– На этой, – Гоша указал на ближнюю к тормозам верхнюю.

– Дорога есть?

– Да я туда и не подходил.

Я занял место под решкой, закурил и стал ждать, какие будут движения.

– Гоша, курить будешь?

– С удовольствием, – отозвался Гоша, подошёл и потянул пальцы к моей пачке.

– Стоп, Гоша. Не горячись, – я достал сигарету и положил на соседнюю шконку.

– Только у меня спичек нет.

Я зажёг спичку, Гоша повёл ладони к сигарете. Жест порядочного арестанта – прикрыть ладонями поднесённый огонь, касаясь руки того, кто держит огонь. Отведя горящую спичку в сторону, я дал понять, что прикосновение нежелательно. Гоша убрал руки за спину и прикурил. В отношении него ясность возникла полная.

Глава 25.
РАДОСТЬ БЫТИЯ

В камере было пусто и тихо. С потолка бесшумно падал жёлтый свет лампочки. Сквозь брешь в разогнутых ресничках на решке мерцал белый день. Чёрный металл шконки под решкой, из которой сквозила подступавшая с воли осень, источал равномерный холод. Взгляд повсюду наталкивался на пожелтелую бумагу, которой были оклеены стены и тормоза. Кажется, именно тогда, вдыхая горячий табачный дым, я почувствовал радость бытия. Дальнейшее пребывание в заведениях с выразительным именем «ИЗ» было отмечено именно этим чувством, несмотря на многие разочарования и лики безнадёжности и смерти, ещё ожидавшие меня впереди. Размышляя о том, какие будут движения дальше, в лучшую или худшую сторону, я ждал. Немного погодя стало понятно, что произошло: исчез страх. Как не было. Ни перед чем. Дальнейшие события подтвердили: арестант, победивший страх, побеждает время.

В камеру стали заходить возбуждённые люди. На семь шконок получилось шесть человек. Королевский расклад. Никто ни с кем не знакомился, из чего следовало, что восстанавливается прежний состав. Невысокий дружелюбный парень, расположившись на соседней шконке, заметил мне: «До этого я занимал твоё место». Брошенная как бы невзначай фраза решала для моего положения в хате решающую роль. Чувствовалось, чтоот моего ответа будет зависеть что-то важное. Достав пачку сигарет, я жестом предложил закурить, положил пачку на дубок, что означало: для всех, и тоже невзначай ответил:

– Можем поменяться.

– Да нет, какая разница, – ответил парень. – Вот только Васька должен сегодня с суда вернуться, он тоже у решки отдыхал. Меня зовут Александр.

– Алексей. – Тут я обратил внимание, что на одну из трех одинарных шконок у решки до сих пор никто не претендует. – Ну, так здесь и будет отдыхать.

– Я из один ноль один. А Васька классный парень. Раньше в нашей хате на общаке был, потом его тусанули, а здесь вот снова встретились.

– Познакомимся, – согласился я. – Давно на тюрьме?

– Полгода.

– Значит, были соседями. Я на общаке в девять четыре был.

– Кипеж при тебе был?

– Нет, я ещё до кипежа на Серпы через малый спец съехал.

– А потом?

– Потом ноль шесть, три один восемь, два один один. Признаться, я лишь краем уха слышал, что в девять четыре что-то было. В ноль шесть дороги не было: строгая изоляция. Люди ходили «слегка», говорили.

– Да, из девять четыре кого-то, говорят, даже вынесли. Заточку потом нашли, но чья, не знают.

Это означало, что в камере 94 кого-то зарезали. Ещё при мне зашли в хату амбициозные кавказские ребята, и у решки начались серьёзные разногласия, атмосфера наэлектризовалась, воздух пропитался ненавистью. Тяжёлая была хата.

– И что теперь?

– Раскидали хату. Кое-кого на спецу спрятали. Воры решили, что с виновных будет спрос. Конфликт былна почве национальностей. А ты что, не в курсе? Кроме ноль шесть, дорога везде есть.

– Да, Александр, это правда. Проблемы были. Я даже не в курсе, кто из Воров сегодня на тюрьме.

– Что за проблемы.

– После Серпов крышняк сполз, глюки подрезали. Сейчас порядок, духом здоров, болею телом. К тому же на спецу, сам знаешь, какие движения. Что на тюрьме? Расскажи.

– Воров пять. С Общим проблема: на воле кризис. Тюрьма голодает. Ты и этого не знаешь?

– В два один один полный холодильник. А что на воле, так с самых Серпов телевизора не видал.

– А почему ты так часто с хаты на хату переезжаешь? До Серпов где был?

– На Матросске. Сначала 228 спец, потом 226, потом общак – один три пять.

– Кто был смотрящий на общаке?

– Юра Казанский.

– Это фамилия?

– Как у большинства – по месту жительства: Казанский – значит из Казани.

– А кто смотрел за корпусом на спецу?

– Измайловский. За нашим крылом – Серёга Аргентинец. Потом прогон был, Аргентинца сместили.

– На общем корпусе где собирали общее?

– В строгой хате. Один ноль четыре.

– Дорога на больницу была?

– По четвергам БД со спеца, как раз из хаты 228, и ноги.

– Какие ноги?

– Мусорские.

– Все верно. Почему на спецу хаты менял?

– Порядочный арестант хаты не меняет. Срок – разменивает. В 228 за пьянку всю хату тусанули, на общак – за голодовку, с общака на Бутырку – видать, по месту жительства, а может прокладка мусорская. С 94 в34 – перед Серпами, в ноль шесть – после Серпов. В 318 – крыша поплыла. В 211 – на больницу. Почему сюда тусанули, не знаю.

– Сколько голодал?

– 10 суток.

– Всухую?

– Нет, пил воду.

– И все?

– Все.

– Засчитали?

– Да.

– И в голодовочную хату не перевели?

– На Матросске нет такой хаты. Хотя, по закону, и должна быть.

– Здесь есть. И чего – десять дней ничего не ел?

– Да.

– Не может быть.

– Через судовых на Матросску отпишем?

– Да нет. Это я так. Верю. Что со здоровьем?

– Башку мусора отбили при задержании, с позвоночником проблемы.

– Я и гляжу – тяжело двигаешься. На прогулку-то ходишь?

– Давно не был. Пошёл бы с удовольствием.

– Дойдёшь?

– Если не погонят бегом, дойду.

– Здесь не погонят. Завтра пойдём. Поможем, если что. Если, конечно, никаких таких движений не будет. Мы только что со сборки. Все из-за этого козла, – Саша указал на Гошу, тусующегося у тормозов.

– Накосарезил?

– Ты в хату зашёл – он уже был или ещё нет?

– Был.

– Здоровался?

– Не за руку.

– Правильно. Петух он. По воле пиздолизом был – сам рассказал. Мы ему: «Нырял в пилотку?» А он: «Ны-рял, а что тут такого?» Мы его с Васькой на дальнячке и оприходовали. А он – жаловаться!

– Понятно, – констатировал я, а Саша воспринял это как знак согласия.

– Что, сука, мечешься? – негромко обратился Саша к Гоше и пошёл к тормозам.

– Да я ничего, я не говорил, – засуетился Гоша.

Саша не спеша взял истёртый до черенка грязный веник и со всей силы звонко залепил Гоше по морде и вдруг, потеряв самообладание, завизжал и стал метелить веником Гошину физиономию так, что был слышен только частый треск. Гоша, зажмурившись, терпел, возвышаясь в полроста над Сашей.

Когда ж, – удар, – ты, гад, – удар, – ты настучать, – удар, – успел! – удар.

Бросив веник, Саша вернулся к дубку и спокойно продолжил:

– И штырь сразу нашли. Прикинь, на полметра, металлический и заточенный. Подкинули. А Ваське досталось. Ему и так мусора челюсть сломали, он на больницу из-за этого и попал, а тут по башке не били, а ниже хватило. Васька вообще отрицалово. Классный парень. Придёт сегодня, познакомитесь. С ним весело.

– У нас на Серпах на шмоне тоже заточенный штырь отмели, я сам видел. А там не то что штырь, карандаш не пронесёшь. Это у мусоров дежурная прокладка.

– Во-во, – обрадовался Саша, – а на Ваську все свалили. Все из-за этой петушьей рожи. А нас кум конкретно под статью вёл: изнасилование. Какое тут изнасилование, если он пиздолиз и ломовой. Он из хаты сломился, а его на больничке спрятали.

Гоша у тормозов взволнованно вытирал кулаками сопли. Саша бережно достал из пачки сигарету:

– Эй, ты, держи! – Гоша сигарету поймал на лету.

– Большое спасибо! Можно попросить у вас … прикурить… Большое спасибо! – Гоша приник к сига-рете и пошёл к тормозам.

– Александр, а чего он такой вежливый?

– А у него, видите ли, высшее образование.

– Гоша, это правда?

– Да, – охотно отозвался Гоша, – я немного учился, а диплом купил. Давно это было.

– По воле чем занимался?

– Бомжевал он, – ответил Саша. – Квартиру пропил, жену бросил, ушёл на улицу.

– Я не бросил, – отозвался Гоша.

– А ты вообще молчи, – рассердился Саша и, строго глядя, как воспитательница в детском саду на провинившегося ребёнка, добавил: – Что? Хочешь, чтоб было как вчера на дальняке? Да? Хочешь?

– Нет, не хочу, – вежливо и убеждённо ответил Гоша.

– Смотри у меня. Вот Васька с суда приедет, он тебе жопу порвёт.

Гоша заволновался опять и полез на шконку, после чего несколько часов его как не было.

– А что же ты, Алексей, – медленно раздражаясь, как будто что-то вспомнив, продолжил Саша, – не говоришь, кто из Воров был на Матросске?

Снова почувствовалась скрытая опасность. Весь предыдущий диалог был направлен на поиск слабого места в моей тюремной биографии. Но, во-первых, это была вполне приличная биография, а во-вторых, Саше с трудом давался разговор.

– Ты, Александр, не интересовался. А из Воров был Багрён Вилюйский.

– Ты не умничай! – закричал, наконец сорвавшись, Саша. – Не интересовался! Это ещё надо проверить, почему ты из хаты в хату переходишь! Дороги не знаешь! Порядочным арестантом прикидываешься! – И так далее. Началась форменная истерика, грозящая дракой. Все в камере притихли. Выждав, я поймал первую же паузу и жёстко, убеждённо, спокойно и громко отве-тил:

– Александр. Весь мой путь по тюрьме известен. Нет проблем – отпишем в любую из камер. И пока не будет ответа – а он будет – изволь вести себя достойно и спокойно. Ни одно из твоих обвинений я не принимаю, потому что оснований – нет. Так что ты, Александр, неправ.

Когда люди разговаривают, происходит нечто на уровне поля, некий энергетический обмен. В споре побеждает не только слово, но и энергия, его сопровождающая, поэтому слово может быть воспринято, отторгнуто или не иметь никаких последствий. Ничего не говоря (а Саша тоже умолк), я плавно сводил на нет его агрессию. Объяснить, как это делается, можно только тому, кто может это сам. Когда Вольфа Мессинга спросили, как он читает мысли, он ответил: закройте глаза и попробуйте объяснить, как вам удаётся видеть. То есть объяснение одно: надо открыть глаза. Через несколько часов молчания Саша завёл незначительный разговор, и я поддержал его. Вдруг Саша с сожалением отметил:

– Вот так бывает: не сдержишься, а потом самому стыдно. Скажешь не то, а потом жалеешь.

Было неожиданно услышать такие слова от того, кто расстрелял несколько человек, совершая разбойные нападения и беря заложников, за что ему грозило не меньше двадцати лет.

– Да ладно, Александр! Уже забыли. Тюрьма и есть тюрьма, где столько нервов взять, чтоб не сорваться.

– Все равно неприятно. Понимаешь, завидно: ты освободишься, а я в тюрьме умру.

– Да ты чего, не гони. Ещё не известно, что завтра будет. Все меняется, и не только к худшему.

– Это правда! А мне ведь хуже уже не будет. Хуже, чем мне, разве может быть?

– Пока мы живы, надо держаться. Давай это дело перекурим.

И задымили. Адаптация в хате состоялась. С осталь-ными арестантами общение было постольку поскольку; никого из них я не запомнил. В этот же день стало понятно, что с табаком и едой будет туго. Прихваченные с собой несколько пачек сигарет разошлись на ура, остатки продуктовой, как всегда, были наудачу оставлены в предыдущей камере, а из кормушки в хату заехало несколько жалких порций баланды, буквально по пять ложек, и совсем чуть-чуть хлеба. (В два один один баландер, воровато озираясь, подавал в кормушку варёную курицу (!) и бульон в большом количестве. Непонятно, для кого и где это готовилось, похоже конкретно для х. 211, потому что куриные кости потом заворачивались в газету и выбрасывались через решку на тюремный двор). Камера глубоко задумалась, кому ещё отписать; удалось договориться с вертухаем, чтоб заглянул напротив в 211 от моего имени за сигаретами. Усатый дядька принёс несколько пачек, и даже не взял ничего себе, что встречается редко. Хата глянула на меня уважительно, а Саша несколько неуверенно произнёс:

– А говорят, в 211 разные дела бывают…

– Не знаю, – пожал плечами я, – при мне было нормально.

Соседи на просьбу тоже отозвались, загнали через решку хлеба, чесноку, сами просили спичек и бумаги; то и другое у меня было. Вечером зашло общее. В определённый день и час общее гонится по дорогам с общака на больничку, глухой тюремный двор оживает голосами. Грузы сопровождаются резкими командами, озабоченными вопросами, лаконичными ответами: слишком высока ответственность за общее. Мусора не вмешиваются, с продола никто не ловит того, кто на решке. Матерчатые мешочки принимаются наполненные и с сопроводом (описанием и отметками, через какие хаты и в какое время прошёл груз) и уходят назад пустые с неизменной благодарственной запиской. Стандартный набор – сигареты, «глюкоза» (сахар, конфеты), чай; иногда что-нибудь ещё. Предварительно,голосом, на решке выясняется, сколько в какой больничной хате человек и соответственно ответу приходит груз.

– Два! Один! Шесть! – слышится с улицы крик. Кто-то бросается закрывать шнифт, а Саша встаёт на мою шконку и, доставая подбородком до нижней части решки, кричит:

– Два один шесть! Говори!

– Сколько народу?

– Семь!

– Понял! Семь. Пойдём, братишка!

– Пойдём!

Нельзя сказать, что этого много, но чего вообще много у арестанта? Самое болезненное – отсутствие лекарств и сигарет, но страстное желание закурить, не проходящее никогда, странным образом поддерживает в борьбе с медленным временем; цели далёкие складываются из промежуточных, каковыми и становятся сигареты. Доживём до следующей сигареты? Да, доживём. Трудно будет? Трудно. Но ведь прожит ещё один отрезок? Конечно, прожит – ты же куришь – вон уже пальцы обжигает огонь, и последняя затяжка жжёт губы, опаляя усы. Тюремная жизнь разбита на множество отрезков между сигаретами, которые и есть шаги к свободе. Поэтому не отнестись с уважением к общему нельзя. За время, проведённое на больнице, общее заходило регулярно, и было хорошим подспорьем. При том, что все знают: большинство на больничке не намного больнее обитателей общака – отношение всех арестантов к больнице —безукоризненное, сама лишь больница его не оправдывает; нет на Руси ни одного государственного института, который бы не был извращён.

Около часу ночи приехал Васька. Ничего грозного не было заметно в деревенском парне, но подоплёка чувствовалась неподарочная. Василий поинтересовался, откуда я, недоуменно взглянув, что место под решкой занято.

– Это Алексей, – ответил Саша. – Знакомьтесь, —и Василий больше вопросов не задавал, вступив в оживлённую беседу с Сашей, из которой следовало, что ещё до суда Ваську снова таскали к куму, опять били, но несильно, и обещали тусануть по тюрьме так, что мало не покажется, т.е. посадить на баул.

– Мне кум говорит: я тебя в обиженку к петухам посажу. А я ему: давай! Я их там штуки два поубиваю, всем хорошо будет. Чего он на меня озлился, не пойму, – косясь на меня, говорил Васька. – Наверно, из-за того штыря. Да и штырь не мой, где я его мог взять.

– Здесь все, Вась, нормально, – весело отозвался Саша. – Не напрягайся. – Это, стало быть, относилось ко мне. Долго ещё ворковали Саша с Василием, а я, почувствовав, что вполне могу не участвовать, попробовал заснуть. Коробка от блока сигарет идеально подходит без дополнительных приспособлений к лампочке в качестве абажура, вертухаи на продоле не возражают, надо только перед проверкой успеть снять, и можно немного отдохнуть от яркого света. Матрасов нет ни у кого. Голая шконка застилается газетами, укладывается вещами, в ход идёт даже тетрадь. Худо-бедно, а на боку можно кое-как улечься, и даже вздремнуть, но скоро настойчивый холод металла заставляет перевернуться на другой бок. Можно отдохнуть минутку лёжа на спине, пока не заломит поясницу. Преимущество у того, кто имеет больше вещей. Гоша – тот вообще без куртки, в одной рубашке. В каждой камере что-то обязательно приходится терпеть. Видимо, это принцип следственного изолятора – так арестанту сложнее думать, и тем легче его расколоть. Чем дальше, тем больше я убеждался, что о себе надо молчать, молчать и молчать. Ещё на воле знакомый кооператор, севший при Горбачёве на восемь лет за строительство коровников, говорил мне, что из их бригады не осудили только одного, того, который в следственном изоляторе фанатично молчал.

На современном этапе развития общества молчание существенно сокращает срок заключения. Потянулисьбольничные будни. Ёжась от холода и закутавшись в куртку, я тусовался по хате, удивляясь, почему этого не делают остальные; чего-чего, а этого я в тюрьме так и не понял. Наряду с чувством голода, холода и желанием курить, появилось новое развлечение, я бы сказал неожиданное и запоздалое, – ноги покрылись мокрыми язвами, на вид напоминающими стрептодермию. Показать это дело врачу, а периодически происходил обход, всегда формальный и нелепый, означало отправиться в страшную «кожную» камеру, где, например, сифилитики ожидают очереди на больницу в Матросской Тишине. На лечение рассчитывать было категорически нельзя, и я занялся самолечением. Саша, как преступник особо опасный и авторитетный, получал от врачей в качестве лекарства ежедневную порцию йода, которым заполнил чуть ли не половину пластиковой бутылки, говоря, что йод ему нужен «для других целей». Но поделился йодом безоговорочно. Намочив йодом носовой платок, я прикладывал его к язвам и сжигал заразу чуть ли не до мяса. Потом брал нитфеля и прикладывал на поражённые участки. Рана затягивалась, и я снова сжигал её йодом, и снова лечил заваркой, пока не исчезли следы инфекции. В прогулочном дворике иногда удавалось поймать редкие лучи солнца, которым я, сняв штаны, подставлял язвы, и это помогало. На мои садо-мазохистские упражнения хата смотрела со страхом и уважением. В несколько периодов, с отдыхом на один-два дня, борьба с инфекцией, в ходе которой дотла сгорели несколько носовых платков и тряпок, закончилась успешно. Если бы не Сашин йод, которого он лишился, не избежать было мне кожной хаты.

С точки зрения дороги, хата была почти тупиковая, малявы транзитом шли мало, их, в основном, получал Саша. Его рассказы о своём прошлом естественным образом подвели к необходимости как-то выказать своё отношение к преступному миру, к конкретным его представителям, а я неизменно молчал, вообще не реагируяникак, не отвечая ни на какие вопросы. Мельком лишь проводил идею о мусорском происхождении адвоката, как безадресного источника моих бед. И с удовольствием говорил ни о чем. Сашу вызвали слегка. Возвратившись, он рассказал, как кум предложил сотрудничать под предлогом того, что на Сашу точно никто не подумает, а Саша отказался. Тем не менее, при каждом удобном случае, вопросом, что у меня за такой злостный адвокат, Саша интересовался.

Однажды я чуть не поплатился за невнимательность, которую сокамерники, дай я им такую возможность, квалифицировали бы как преступную халатность, а то и посчитали бы за умысел. Я, под предлогом болезни, старался к решке не подниматься, потому что – дело случая: выпасет вертух с продола, и что последует – неизвестно. Иногда все же приходилось. Ранним утром, когда в хате стояла благотворная тишина, и все дремали на ледяных шконках, по стене цинканули соседи, и я принял несколько маляв. Положив их на дубок, я взял литровый фаныч и двинулся к тормозам, где около раковины на традиционной самодельной полочке из картона с верёвочными оттяжками сотворил кипятку для чая. Тормоза раскрылись резко в тот момент, когда я двинулся с кружкой в сторону дубка. Влетели как вихрь какой-то мусор в военной форме, вертухай в камуфляже, кто-то в гражданском и с криком «ага, малявы!», подняли хату по стойке смирно. – «Чьи малявы? – спросил мусор и, не услышав ответа, указал на того, к кому они лежали ближе, т.е. на Сашу, – пошли!» Фамилию адресата на маляве, в отличие от поисковой, обычно не пишут, только имя или прозвище, например: в х. 216 из х. 211 Алексею Бороде. Именно такое послание, да ещё с сопроводом, получил я намедни от Коли. В сопроводе было сказано, что идёт малява особо важного содержания, просьба к Братве прогнать по зеленой без задержек и недоразумений, с особой ответственностью. В сопроводе был длинный список отметок по минутам, во сколькопришла малява в очередную хату и когда ушла. Малява прошла чуть ли не по всем корпусам. Наверняка её прочитали. Чуя подставу, с неприятным чувством я развернул листок. Какая бы ерунда там ни была написана, следствие отнесётся к ней с серьёзностью идиота. Вдвойне неприятно было то, что Саша колебался, отдавать мне маляву или нет, и если бы я случайно не заметил, кому она адресована, и не настоял, то, видимо, не получил бы её. Саша сделал невинное лицо и сказал, что не догадался сразу, что Борода – это я. Малява оказалась дружелюбного и безвредного содержания. Весь смысл заключался в приветствии, пожелании всего наилучшего и готовности помочь по возможности, если в чем нужда. Отлегло. А Саша почему-то недоуменно поглядывал то на меня, то на маляву. «Можешь прочесть» – сказал я тогда. Теперь же все было серьёзно. Васькино место к этому времени занимал азербайджанец, которого Саша в память о друге любовно называл Васей. Новый Вася был довольно тихим уголовником, но тут взорвался и, сверкая глазами, произнёс речь, не сулящую мне ничего хорошего. Самое печальное, что он был прав, ничего изменить уже было нельзя, в одночасье моё положение могло ухудшиться не только в камере, но и вообще на тюрьме. Вся хата, естественно, ощетинилась против меня, но пока не вернулся Саша, на выводы вслух больше не решился никто, тем более что я спокойно молчал. – «Ты положил малявы на дубок? Ты знаешь, что за это бывает?» – стал подступаться азербайджанец. – «Я положил, кто же ещё. Саша сказал – я положил». – «Как, Саша сказал?» – «Обыкновенно. А ты не слышал?» – азербайджанец задумался. Значит, спал. Оглядев остальных сокамерников, готовых примкнуть к тому, кто сильнее, я понял, что если кто и не спал, то не возразит: от тормозов против решки возражать опасно. Оставалось дождаться Сашу. Временами он отвечал на вопросы в полудрёме, и можно было предположить, что с уверенностью не скажет, что я к нему необращался.