Текст книги "Гнус. роман"

6

На следующий день компаньоны были в художественном салоне. Тамара Рафаиловна, статная женщина в годах, с орлиным носом и причёской как у породистого пуделя, при виде гостей мило улыбнулась и сразу распознала в них приезжих:

– И откуда к нам приехали, гости дорогие?

– Да мы почти местные, – разглядывал Граба картины.

Возле незамысловатого пейзажа без подписи художника, больше похожего на этюд, он остановился:

– Кто автор?

– Это Катенька Морозова. Очень талантливая девочка, хотя ей только пять лет.

– Что-нибудь из её работ ещё есть?

– Работ было много, но месяц назад один искусствовед из Австрии все забрал.

Цена на картину по сравнению с другими была довольно высокая, но Граба даже не торгуясь купил её, что было на него не похоже.

– А где находится мастерская юной художницы?

– Видите ли, художники народ скрытный, и поэтому не в моих правилах без их согласия давать адреса.

– Понятно, но всё же, может, черкнёте адресок?

Тамара Рафаиловна наотрез отказалась дать адрес, и, забрав картину, друзья вышли из салона.

Глаза Грабера горели огнём:

– Какая Катенька Морозова?! Это же Ханс. Я как увидал – сразу понял. Уж мне-то не знать? Я на нём столько денег заработал. Точно – не зря приехали!

– Что, разве одного сюжета хватит?

– Женя, какие сюжеты? Китайцы давно весь рынок фотокартинами завалили. Ты уж прости, понесло меня по пьянке, а остановиться не смог. Я в этом Израиле так устал, что сил нет. Работаю с утра до ночи, а стакан пива даже не с кем выпить – все какие-то себе на уме… Вот и потянуло на родину. А здесь на тебе – Ханс! Мы, считай, уже десять раз поездку окупили. А если ещё его работы найдём – так и вовсе в шоколаде будем!

Пока Эжен переваривал услышанное, Граба взахлёб рассказывал о Хансе. Известный голландский художник Йозеф Ханс, цены на чьи картины с каждым годом росли как на дрожжах, слыл чудаком. Ему было абсолютно наплевать на деньги и интересно только вдохновение, которое искал, разъезжая по свету. Находил он его в забытых богом местах – непроходимых лесах, диких степях и неизведанных горах. Исчезнув на несколько лет, он внезапно появлялся в Европе с десятками первоклассных шедевров и, распродав за гроши, снова пропадал.

– Я уверен, что Ханс где-то здесь поблизости обитает. Его уже лет шесть как никто не видел, и если мы у него первыми всё заберём, то я куплю виллу рядом с тобой.

– Постой, а при чём тогда Катенька Морозова?

– Проделки критиканов. Из творчества Ханса хотят новый бренд сделать, якобы в России появилась девочка-вундеркинд. Я когда услышал про искусствоведа из Австрии, сразу всё понял.

Звучало это весьма сомнительно, но Граба так убедительно говорил, что Эжен не только поверил ему, но и простил выходку с производством. Он когда-то слышал о Хансе и знал, что цена на его картину порой достигает пятидесяти тысяч долларов. «Это же сколько работ за шесть лет он мог написать?» – думал он.

Чтобы удостовериться в хитросплетённой версии, друзья всё же решили отыскать Катеньку Морозову. Граба позвонил Аде, и та сказала, что действительно есть такое юное дарование, и даже дала его адрес. Через час они стояли перед дверью вундеркинда и звонили в звонок.

Дверь им открыла прекрасно сложённая женщина лет двадцати пяти, со следами порочности на лице – из-под обильного макияжа проступали одутловатость и мешки под глазами, а грубый голос выдавал заядлого курильщика:

– Вам кого?

– Катя Морозова здесь живёт?

– Нет её.

– А где она?

Женщина оказалась мамой Кати, и сказала, что та вместе со своей бабушкой уехала на Алтай.

– Простите, а зачем? – поинтересовался Граба.

– Рисовать. Туда художники со всего света съезжаются.

– Скажите, это Катина работа? – показал картину Граба.

– Не знаю. Рисованием с ней бабушка занимается. У вас всё? – И, не дожидаясь ответа, захлопнула дверь.

– Вот всё и сошлось! – констатировал Граба. – Ханс на Алтае рисует, а его картины за Катенькины выдают.

– А Хансу-то какая выгода?

– Да какая блаженному выгода. Надо бы узнать, где там они собираются.

Друзья вернулись в отель.

В холле навстречу им шёл невысокого роста черноволосый мужчина. Вглядевшись в его невзрачное лицо, украшенное аккуратными усиками, Граба расплылся в улыбке:

– Какие люди! Женя, смотри, кого нам бог послал!

А бог послал им Игоря Шумского, давнего приятеля, с которым они начинали играть в ансамблях и который потом пошёл работать в ФСБ.

– Здорово, мужики, – произнёс божий посланник.

– Ты здесь как, по службе? – подмигнул Граба.

– Со службой давно покончено.

– Так, а где сейчас?

– До сегодняшнего здесь работал.

– Интересно… Ты подожди, надо бы это обсудить.

Граба сходил в номер, оставил картину и вернулся в холл.

– Есть здесь поблизости приличное заведение, чтобы покушать и так далее?

– Разве что «Золотое ущелье».

Они вышли из отеля, и буквально через пять минут Шумский привёл в небольшой трактир. Скрупулёзно изучив меню, Граба пробормотал: «Годится», и сделал заказ.

Вскоре под закуски с холодной водкой завязалась беседа.

Граба рассказал, что они с Эженом уехали из страны, и принялся расспрашивать Шумского:

– Что из органов-то ушёл?

– Из-за романтики. Думал, там боевое братство, все друг за друга, а на деле как и везде – вроде все равны, но есть равнее. В общем, надоело за сынков генералов под пулями бегать в горячих точках.

Граба сочувственно вздохнул:

– А ведь я тоже на романтике погорел – наслушался песен об избранности иудейской, а на деле оказалось – избраннее тот, у кого пейсы длиннее. А кого их нет – тот и вовсе не еврей…

Слегка захмелевший Шумский лукавил. Ни по каким горячим точкам он не бегал и из органов не уходил. Его попросту уволили за излишнюю самостоятельность и использование недозволительных методов. Он занимался тем, что привлекал к расследованиям экстрасенсов, парапсихологов, хиромантов и прочую околонаучную публику. И хотя «помощники» иногда и давали полезную информацию, что было скорее случайностью, подшить к делу её было нельзя. Ну как можно юридически оформить показания какой-нибудь гадалки бабы Веры или шамана Толи, пусть даже они помогли найти американского шпиона? В конце концов начальству выкрутасы Шумского надоели, и после одной из медицинских комиссий его тихо уволили.

– А в отеле что не работается?

– Да не моё это дело – халдеем быть.

И опять Шумский слукавил. После ухода из ФСБ, устроившись на должность швейцара в «Магистрат», он по инерции продолжал вести разведывательную деятельность. Обнаружив в одном из номеров подслушивающие устройства бывших коллег (отель часто посещали иностранные гости), он рядом поставил свои. Когда технический отдел их нашёл, директору отеля позвонили из управления ФСБ и настоятельно попросили избавиться от Шумского. И вот сегодня директор, женщина, несомненно, творческая (до работы в отеле возглавляла музыкальное училище), вызвала его и, однозначно проявив креативный подход к формулировке, сказала, что он уволен, так как не соответствует изменившимся требованиям к сотрудникам, а именно – не владеет китайским языком. Игорюня сразу понял, откуда ветер дует, и оспаривать решение не стал.

Слушая приятелей, Эжен ощущал, что из главного героя, кем до последнего времени себя считал, превращается во второстепенный персонаж. Граба полностью взял в свои руки инициативу – говорил тосты, шутил с официанткой и то и дело заказывал водку, как в старые добрые времена.

Несмотря на то, что до вечера было ещё далеко, на сцене появился рыжеволосый человек с испитым лицом и трубой в руках и, включив фонограмму, заиграл заунывную мелодию, чем сразу привлёк внимание Грабы:

– Кто это?

Теперь сочувственно завздыхал Шумский:

– Витька Косуля. Тоже на романтике сгорел: думал, всю жизнь будет в военном оркестре на парадах играть, и вот…

В этот момент Витька выдал такого петуха, что женщины за соседним столом вздрогнули, а спешившая с подносом официантка чуть не упала.

– А вам что по заграницам не сидится?

– Художника здесь одного ищем, Йозефа Ханса, может, слышал?

– Как не слышать, лет пять назад всем отделом его искали.

И хотя водки было выпито достаточно, Граба вмиг протрезвел:

– Нашли?

– Я бы нашёл, да только начальство… Бюрократы несчастные! – разошёлся Шумский. – Не понимают, что для розыска любые средства годятся. У меня такие люди есть, что чёрт не спрячется!

Выкрики бывшего разведчика начали привлекать внимание посетителей, и чтобы его успокоить, Граба трижды заказывал мелодию из фильма «Семнадцать мгновений весны». Первый раз Витька объявил её для майора Шумского, затем для полковника, а третий – для генерала. С каждым новым званием усы Шумского шевелились, распушались, и из формы «а-ля мерзавчик» постепенно трансформировались в «а-ля Будённый». Внезапно «генерал» изъявил желание спеть. Граба договорился с трубачом, Игорюня вышел на сцену и объявил в микрофон, что сейчас будет петь маршал России. В эту минуту усы уже было нельзя отличить от усов Семёна Михайловича, и, перевирая слова, он заблажил во всё горло: «Я в весеннем лесу пил берёзовый сок…».

Когда пение закончилось, если только это можно было назвать пением, в зале раздались жидкие аплодисменты, но для Шумского и такого признания было достаточно: он сошёл со сцены, точно Будённый с коня после парада, и нетвёрдой походкой вернулся за стол. Налив полный фужер водки, залпом выпил и, прищурив однин глаз, победоносно смотрел по сторонам.

Граба, многозначительно подмигивая, то и дело подливал водку, пытаясь узнать у Шумского о Хансе. Поняв его замысел, Эжен включился в операцию и не пропускал ни рюмки. Но разведчиков, хотя и бывших, на мякине не проведёшь: Шумский ловко уходил от наводящих вопросов и продолжал ругать начальство, а может, просто был пьян и не слышал их. В результате застольного допроса его жертвой пал Эжен – последнее, что он услышал, были слова Грабы ему на ухо: «Его нельзя отпускать».

7

Когда Эжен пришёл в себя, обнаружил, что находится в номере. На соседней кровати, сложив руки на груди, как у покойника, разлёгся Граба. На полу, свернувшись калачиком, громко сопел Шумский, отчего его усы, необыкновенно отросшие со вчерашнего дня, развевались, точно бельё на ветру. Вокруг валялись пустые бутылки, куски колбасы и купленная вчера картина, припорошённые рыбьей чешуёй, что на фоне презентабельной обстановки номера (несколько лет назад в отеле останавливался канцлер Германии) вполне могло сойти за последствие перформанса элитных художников. Увиденное включило память: после трактира они зашли в магазин, купили водки, продуктов и пришли в отель, где Граба продолжил допрос. Под хвалебные речи о музыкальном даре Шумского ему всё же удалось кое-что узнать. Игорюня рассказал, что несколько лет назад Ханс приехал в Томск и, просрочив визу, пропал. Розыском занялось местное отделение ФСБ. Официальные поиски результатов не дали, тогда Шумский привлёк к розыску знакомого парапсихолога, и тот указал направление, где может находиться художник. Однако начальство не приняло информацию всерьёз, и Ханс до сих пор считается без вести пропавшим. В доказательство Шумский пытался звонить парапсихологу, чтобы тот приехал, но постоянно попадал на какую-то Марину и требовал, чтобы та немедленно явилась к ним, а иначе завтра он вызовет её повесткой. Но ни Марина, ни тем более парапсихолог так и не появились, и тогда Шумский, заявил, что если у них есть вещь, принадлежащая Хансу, то он сам его найдёт, так как обладает экстрасенсорными способностями. Граба дал ему картину. Шумский вертел её во все стороны, ногтем сковыривал краску, нюхал и даже пробовал на вкус, но безрезультатно – нахождение Ханса ему не открылось. Тогда он стал показывать приёмы рукопашного боя. Но не то от долгого отсутствия тренировок, не то от большого количества выпитого у него ничего не получалось, и Граба раз за разом укладывал его на лопатки.

Эжен поднялся с кровати и собрался будить приятелей, как у Шумского в кармане брюк зазвонил телефон. Не открывая глаз, он достал телефон и поднёс к уху:

– Майор Шумский. Кто? Мишаня? Нет, не звонил. Четырнадцать пропущенных вызовов? – открыл он глаза и, увидев картину, наморщил лицо. – А, точно, – стукнул себя по лбу, – звонил. Извини, что-то заработался вчера. Сейчас можешь к «Магистрату» подъехать? Дело есть. Жду.

Он резво вскочил с пола, точно и не было вчерашнего застолья:

– Здорово, Жека! Ну что, надо будить этого хорька, – смотрел он на Грабу, – а то сейчас Насюта приедет.

– Кто?

– Мишка Насютин, парапсихолог. Сейчас мигом вашего художника отыщем.

«Когда же они протрезвеют?» – подумал Эжен и, тем не менее, вместе с Шумским принялся тормошить Грабу.

Тот долго сопротивлялся: закрывал лицо руками, что-то бормотал и не хотел просыпаться, но настойчивость приятелей сделала своё дело – он открыл глаза:

– Игорюня, ты смерти моей желаешь? Дай поспать, а то и так вчера своим кун-фу чуть не убил.

Когда Шумский сказал, что сейчас придёт парапсихолог, Граба нехотя поднялся с кровати:

– Сходите кто-нибудь за пивом.

Шумский категорично возразил, сказав, что алкоголь вызывает в людях низкие энергии и это может помешать работе парапсихолога. Приблизительно через полчаса у него зазвонил телефон. Бросив в трубку: «Иду», Шумский вышел из номера и вскоре вернулся с высоким мужчиной в изрядно поношенном пиджаке, в очках, с пышными усами и торчащими во все стороны седыми волосами, отдалённо напоминающими шевелюру не то Эйнштейна, не то Бетховена.

– Знакомьтесь. Михаил Насютин, – представил его приятелям Шумский.

При виде беспорядка в номере, Насютин еле заметно поморщился:

– Приветствую. Что за дело-то?

Шумский сказал, что опять встал вопрос по Хансу.

– А, помню. Тогда он хорошо просматривался.

Он говорил с лёгким французским прононсом, чем вызвал интерес Грабы:

– Извините, вы никогда в Израиле не бывали?

– Нет, но при случае съезжу. А что, Ханс так и не нашёлся?

– Да это начальство… – начал было объяснять Шумский, но Насютин его остановил:

– Ясно. Из вещей его что-то есть?

– Есть, – кивнул Шумский на картину.

Насютин сказал, что здесь плохая атмосфера и надо ехать к нему.

Компания, прихватив с собой картину, покинула номер и, выйдя из отеля, Насютин подвёл их к припаркованному на стоянке «Лексусу» последней модели. Теперь уже Эжен с интересом смотрел на парапсихолога:

– Давно покупали?

– Это благодарность клиента.

Они сели во внедорожник и вскоре были возле невзрачного здания со скромной вывеской: «Медицинский центр «Парма». Однако внутри интерьер соответствовал далеко не самым плохим европейским клиникам, и Эжен ещё больше проникся уважением к Насютину.

– Ого, смотрю, пошли у тебя дела, – оглядывался по сторонам Шумский.

– Да нет, спонсоры помогли, – нехотя сказал Насютин.

Михаил Александрович Насютин, невролог по профессии, разочаровался в официальной медицине, и в послеперестроечное время, когда всё стало разрешено, увлёкся альтернативными методами лечения. Начал с иглоукалывания и дошёл до биоэнергетики и парапсихологии. Чтобы повысить свой внутренний потенциал, он медитировал, лежал на иголках, делал дыхательные упражнения и качал энергию из космоса. В процессе тренировок неожиданно открылись необычные способности: он мог лечить на расстоянии, находить пропавшие вещи, и ещё много чего. Интуиция подсказывала, что брать за это деньги нельзя, но далеко не бедные мистически настроенные клиенты, с коими по преимуществу он старался вести дела, считали, что ничего за просто так не бывает – за «бесплатно» платит бес, который потом возьмёт вдвойне. И благодарили, как могли – то машину подарят, то сертификат тысяч на сто, то ремонт сделают, что Насютин принимал не как плату, а как спонсорскую помощь.

В небольшом помещении царила стерильная чистота. В центре стоял стол, а в углу какой-то странной конструкции прибор, высившийся до потолка, напоминающий гигантский фотоувеличитель старых времён.

– Что это? – спросил Шумский.

– Эишка – энергоинформационный идентификатор. Так что, значит, ищем, – полез он в ящик стола.

Он достал карту, разложил её на столе и, взяв у Шумского картину, положил рядом. Левой ладонью начал водить над картиной, словно гладил спину невидимого кота, опускаясь всё ниже, и наконец плотно прижал её к холсту. В этот момент правой рукой провёл по воротнику пиджака, и неизвестно откуда в ней появилась иголка с ниткой. Взяв за кончик нитку, он подвесил иголку над серединой карты. Всё это напоминало трюки пляжных фокусников, и Эжену даже стало неудобно за Насютина, но то, что произошло дальше, если не поразило, то вызвало глубокое недоумение: иголка сама сдвинулась в сторону, таща за собой нитку, и, нарушая законы физики, замерла под углом. Насютин сместил нитку параллельно иголке, и та встала остриём вниз. А затем и вовсе произошло что-то невероятное: он отпустил нитку, и она вместе с иголкой зависла в воздухе. Это не было похоже ни на один виденный трюк; Эжену стало казаться, что время остановилось. В этот момент Насютин убрал ладонь с картины, и иголка, точно стрела, выпущенная из арбалета, ринувшись вниз, воткнулась в карту.

– Так, – склонился над столом Насютин. – Ну вот, художник ваш сейчас в нескольких километрах от Артыбаша. Точнее сказать не могу, масштаб не позволяет, – развёл он руками.

– Это где? – спросил Эжен.

– На Алтае, – включился в разговор Граба. – Я в восьмидесятые года всю Сибирь до Дальнего Востока с гастролями проехал.

Приятели поблагодарили Насютина и вышли из центра.

– Можете даже не сомневаться, – говорил Шумский, – если Миша сказал, то так и есть. А вам Ханс зачем нужен?

– Выставку ему организовать хотим, – быстро нашёлся Граба.

– Понятно. Как найдёте его, так обязательно мне сообщите.

– Непременно.

Граба записал номер Шумского и, попрощавшись, они разошлись в разные стороны.

Пройдя несколько шагов, компаньоны услышали голос Шумского:

– Мужики! А у меня правда неплохо получается?

– Что? – оглянулся Граба.

– Петь.

– Вот так! – поднял он вверх большой палец. – Потом обсудим.

До отеля было недалеко, и друзья пошли своим ходом.

– Я во всю эту чепуху не очень-то и верю, – говорил Граба, – но и мать этой Катеньки говорила про Алтай, что подтверждает мои предположения. Сейчас точно узнаем, – достал он телефон. – Алло, Ада? Ты знаешь, где на Алтае местные художники тусуются? Что? Спасибо, – отключил он телефон. – Представляешь, Ада сказала, что на Алтае есть художественная мастерская и находится она под Ардыбашем. Я теперь на сто процентов уверен, что Ханс там. Ай да Миша, ай да иголочки! И как только контора Шумского не смогла его найти? Всё, завтра едем туда.

Дорогой Граба подсчитывал прибыль при удачном стечении обстоятельств. Каждый раз у него выходило как минимум по полтора миллиона долларов каждому, от чего мутные после вчерашнего глаза горели весёлыми огоньками и он потирал руки. Рассудительный Эжен не мог взять в толк его радости:

– Так он же рисует для Морозовой.

– Ерунда. Я там всё так переверну, что никто ничего не поймёт. Смотри! – остановился он.

Эжен посмотрел на то, что привлекло внимание Грабы, и увидел огромных размеров скульптуру вздыбленного коня, на котором восседал всадник. Друзья подошли ближе. Одной рукой всадник прикрывал искажённое ужасом лицо, а другой сжимал меч. Рядом стояла старушка и внимательно рассматривала коня.

– Вот тебе и Сибирские Афины, – пробормотал Граба. (Сибирскими Афинами неофициально нарёк Томск в конце XIX века путешественник князь Вяземский, а потом, в 1923 году, – нарком Луначарский, что по аналогии со столицей Древней Греции должно было символизировать культурный и образовательный центр.)

Эжену бросился в глаза эрегированный член коня, прижатый к брюху.

– Не туда смотришь. Посмотри, сколько у него ног.

Эжен сосчитал и изумился: у коня было пять ног. Из-под одной передней ноги торчала ещё одна – лишняя.

– Срам-то какой, – тихо сказала старушка и пошла прочь.

Так и не поняв, что это было, не то шутка скульптора, по задумке которого монумент символизировал покорение Сибири Ермаком, не то просто издевательство над зрителями, друзья двинулись дальше. И вскоре Томск вновь удивил их. На этот раз это была надпись на грузовике, стоящем возле специализированного магазина «Бочка»: «Весь товар сертифицирован. Любимый город может пить спокойно. Братья Коцоевы».

– Уж кому, а братьям Коцоевым я верю! – оживился Граба. – За это просто нельзя не выпить.

Они зашли в магазин, купили столько вина, что еле вошло в большой пакет, и, придя в номер, больше никуда не выходили до самого утра.