Текст книги "Из Петербурга в Петербург. Неформальные воспоминания"

В сентябре 2007 г. мне рассказали историю обо мне, которую я совершенно забыл.

В 1983 г. во всю развернулись работы по программе «Интенсификация-90». Это была сложная работа, т.к. мне нужно было состыковать программные продукты, разработанные на разных предприятиях Ленинграда и несовместимые друг с другом, в единый комплекс.

Мне не надо было находиться в НИИ, где я работал с 8 до 17 час, рабочий день был ненормирован, и я ездил по различным предприятиям Ленинграда, поэтому у меня был «свободный проход», т.е. я мог входить и выходить из НИИ в любое время.

В ближайшие помощники я взял себе недавнюю выпускницу ЛИТМО Лену – симпатичную, умную, добросовестную, деловую девушку. Я ей организовал «свободный проход» тоже.

И вот некоему комсомольскому боссу не понравилось, что какой-то молодой специалист не соблюдает рабочий режим и ходит на работу в любое время. Он стал ее третировать, жаловаться на нее. Лена не знала, как от него избавиться. И однажды, не выдержав, набрала в стакан воды и плеснула на этого босса.

Он возмутился, стал шить ей дело об оскорблении комсомольской организации, вплоть до увольнения ее из института, потребовал написать объяснительную записку. Лену вызвали на бюро комсомола. Она не знала, что делать.

И вот однажды шел я по коридору, а навстречу мне идет печальная Лена.

– Что ты такая грустная, что случилось? – спросил ее я.

Лена мне все рассказала. Не задумываясь, я ей посоветовал.

– Ты напиши в объяснительной записке, что влюбилась в этого комсомольского босса и облила его водой, чтобы он обратил на тебя внимание.

Лена так и сделала. Пришла на бюро с такой объяснительной запиской.

Комсомольский босс был женат, и такой поворот событий его вовсе не устраивал.

– Не может такого быть!!! – завопил он.

А Лена, «смущаясь», говорила, что так есть на самом деле.

В результате конфликт был замят, и комсомольский босс больше к Лене не приставал.

Не надо думать, что на работе я занимался все время такой ерундой. Основное время было занято, конечно, работой, а все, что не относилось к работе (если подходить к этому формально), занимало мало времени.

Глава 12. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ И ОТДЫХ

Но не только одной работой мы занимались. У нас был хороший интеллектуальный коллектив, мы много читали и делились прочитанным, ходили в театры, на концерты, в кино и на выставки. Потом обменивались впечатлениями. Иногда вместе справляли праздники у кого-нибудь дома, устраивали концерты.

И вот в 80-е годы мы создали коллективного автора Лат Пополо (Людмила Алексей Тамара (Лат) ПОлежаева ПОкровский ЛОм (Пополо)). Время от времени Лат Пополо вывешивал на доске объявлений свои сочинения. Вот, что сохранилось от того времени.

Исторические миниатюры

Лев Толстой очень любил программировать на «Basic» (и, конечно, детей). Бывало пишет роман «Воскресенье», а сам думает: «IF… GOTO…» или: «PRINT, PRINT, PRINT,…» или еще что-нибудь. А как увидит Герцена (Герцена он, как известно, не любил), сразу скажет: «Герцен! GOTO…!»

Однажды сели Джордж Вашингтон с Анной Иоановной в карты играть. В дурака.

– Давай, Анька, – говорит, – Вашингтон, – кто выиграет, тот и начнет первым у себя персональные компьютеры делать…

– Давай, – говорит императрица (экая, право, безответственность), – жалко, что ли!… В подкидного?…

А Джордж Вашингтон, дурак старый, и отвечает:

– Нет, давай лучше в японского!

Но тут, конечно, пришли самураи со своим дзен-буддизмом и все пошло прахом.

Знаете, что сказал Юлий Цезарь, когда в 1987-й раз у него зависла система?

– Это ты, Брут, сгенерировал эту пакость?

Говорят, что магнитные диски изобрели монахи-инквизиторы, которым вечно не хватало оперативной памяти для хранения доносов и прочих следственных документов. А диск – штука (в смысле Мбайтов) удобная, к тому же тяжелая – если что, можно и по голове!

Гибким же диском по голове, конечно, не дашь, – зато им можно блинки по воде пускать. Вот.

Когда войска Августа вошли в Александрию, римский полководец послал Клеопатре в знак ожидающейся любви финикийский персональный компьютер.

– Нет, – сказала себе Клеопатра, – никогда египетская царица не опустится до любования вражеской вычислительной техникой! – и сунула пальцы в розетку 220 В своей горячо любимой Родины.

–

Однажды знаменитый американский суперпрограммист Шерри Брэнди нечаянно ввел перфоленту с 13-й версией программы задом наперед.

– Ну и ну, – промолвил ас, посмотрев на экран дисплея.

С тех пор число 13 считается у программистов несчастливым.

Однажды президент Рейган вызвал к себе Шерри Брэнди и сказал:

– Как бы там русские нас не перегнали. Вы бы в наше старое программное обеспечение, которое они приобретают, вставили бы несколько ошибочек.

– Но Шерри Брэнди гордо отказался от этого. С этих пор его очень уважают в нашей стране. Даже посетители винных магазинов кричат каждый день: «Брэнди! Брэнди! Шерри-Брэнди!».

Помню работала у нас экономистом Э.В. (Эмма Васильевна). Почему-то она очень интересовалась декабристами и собирала книги, открытки и все, что их касалось.

Я вспомнил один домашний концерт в 70-х годах, который состоялся у нее дома. Тогда Цветаеву уже хорошо знали, но еще замалчивали.

У Э.В. в маленькой современной квартирке устроили поэтический концерт. Цветаеву читала актриса театра им. Ермоловой Ариадна Ардашникова. Слушатели полностью заполнили квартирку. После концерта собрали деньги актрисе – нужно было оплатить билет на поезд и маленький гонорар.

Читала она хорошо, но она готовила этот концерт для большого зала, поэтому громкость и ее жесты не соответствовали маленькой комнате. В этот приезд ее концерт в Капелле не разрешили, но немного позже, она с Цветаевой выступала, но я на этом концерте не был.

В далекие сталинские времена почему-то только Надежде Обуховой разрешалось петь старинные романсы (но не салонные «упадочные»), выпускались ее грампластинки, эти романсы передавали по радио. Правда был ещё Вертинский со своими песенками, который пел только на эстраде. Первая послевоенная пластинка Вертинского была выпущена году в 1954—1955.

Но голь на выдумки хитра. Старинные салонные романсы все же исполнялись. Для этого служили революционные пьесы, где наши враги – белые офицеры пели такие романсы. Прекрасно пел их Михаил Названов.

Точно то же происходило позже с рок'н роллом и твистом. Их танцевали в пьесах отрицательные герои – стиляги и пр.

Мне довелось ходить в гости с мамой к её знакомым, у которых было фортепьяно и старинные ноты. И иногда хозяева наигрывали и пели эти романсы. Мама в детстве училась музыке, но она после революции на фортепьяно не играла. А руки запомнили только вальс «Оборванные струны». Когда была возможность я всегда просил ее это сыграть.

А вот впервые (по крайней мере в Ленинграде) старинные салонные романсы стала петь солистка Мариинского театра Галина Карева. Ещё оставались живы «бывшие» люди, которые слушали эти романсы в детстве. Поэтому залы во время ее концертов были переполнены, были выпущены ее грампластинки.

Уже после Каревой старинные романсы стали петь и другие исполнители. В Ленинграде, в частности, Виталий Ретюнский – солист Малого оперного театра и другие.

Нас интересовала и «технология» театра.

Как-то в 2005 г. я с дочерью и внуком пошли в Малый оперный театр на «Евгения Онегина» – пригласила нас знакомая балерина. Тогда этот театр мне не нравился. Помню несколько лет назад в таком же составе мы пошли слушать «Севильского цирюльника». Впечатление осталось ужасное – прекрасные декорации, но плохие певцы. А самое главное – оркестр все время соревновался в беге с певцами. Они все время расходились.

На «Онегине» такого расхождения не было, но Онегин с Ленским были никудышные, а вот Татьяна и няня пели очень хорошо. Дочь и внук выдержали два акта (я бы выдержал и третий), и мы ушли домой.

Тут я вспомнил, как в середине 70-х годов записывался спектакль Мариинского театра «Евгений Онегин» в постановке Ю. Темирканова с С. Лейферкусом в роли Онегина.

Вот это было совсем другое дело.

Для записи в партере убрали часть кресел, расположили несколько телекамер. Спектакль шел три дня подряд. Все три дня производилась запись, и потом осуществлялся монтаж из всех трех записей.

В антракте я подошел к одной телекамере и прочитал монтажный лист для оператора.

Это был очень забавный текст. Я запомнил только одно: «В сцене дуэли не снимайте ноги Ленского, т.к. он падает, смешно подгибая ноги». И вот так по всему либретто.

Знакомились мы и с телевидением.

Один мой знакомый в 70-е годы ХХ в. работал на телевидении. И вот как-то он пригласил меня с Аленой посмотреть, как снимается «Голубой огонек». Его как раз снимали в Ленинграде во Дворце пионеров.

Когда мы пришли, съемки были в самом разгаре. А надо учесть, что тогда не было компьютерного монтажа, и надо было снимать хорошо сразу.

Вели «Голубой огонек» Игорь Горбачев и Татьяна Веденеева.

Сравнительно небольшая комната была заполнена гостями, сидящими за столиками с печеньем и пустыми кофейными чашечками. Светили юпитеры, и жара была невыносимая – со всех пот лил градом.

Мы сели в соседней комнате и через распахнутые двери смотрели за происходящим.

Процесс съемок происходил так. Короткая репетиция сцены, съемка. Если какой-то сбой, опять съемка. Мы провели там часа два, за это время сняли только один маленький эпизод.

Вот он.

В комнату, широко расставив руки, танцуя, врывается с пением русской народной песни Мария Мордасова. Она занимает почти все небольшое пространство комнаты. Обменявшись двумя-тремя фразами с ведущими, она садится за столик.

Снимают ведущих. Игорь Горбачев совершенно спокойно (вот что значит профессиональный актер), без ошибок произносит такого типа фразу: «У нас здесь присутствует знатная свинарка из колхоза „ХХХХХ“ такого-то района такой-то области Татьяна Перепетуева». Причем название района и области труднопроизносимые.

В ответ на это Веденеева перехватывает инициативу и говорит: «Колхоз „ХХХХХ“ такого-то района такой-то области является передовиком социалистического соревнования, а Татьяна Перепетуева вырастила ХХ поросят от одной свиноматки».

Все было бы хорошо, но Веденеева никак не может запомнить и, естественно, произнести название колхоза, района и области, что у И. Горбачева происходит очень легко.

Опять в комнату врывается М. Мордасова, опять говорит И. Горбачев и опять запутывается Веденеева. Гости покорно и безмолвно парятся под светом юпитеров.

Наконец, все хорошо получилось, режиссер облегченно вздыхает. Но тут оператор говорит, что в кадр попала девочка-ассистент, которая ползала по полу, таская кабели.

И все начинается сначала.

После окончания съемки этой сцены объявили перерыв, и мы пошли домой. Технология съемки «непринужденной встречи» на «Голубом огоньке» нам уже была понятна.

В конце 80-х годов мы внедряли некоторую нашу разработку на одном Гомельском заводе. Моя часть в этой работе была разработка программного обеспечения. В Гомель приходилось ездить несколько раз. Очень не любил я эти командировки. Прямого самолета в Гомель не было, поэтому приходилось летать с промежуточной посадкой в Минске, либо на поезде.

С гостиницами тоже было тяжело. Один раз нам предложили жить на отжившем жизнь туристском теплоходе. Это было заброшенное суденышко с давно не ремонтирующими каютами и без всяких удобств. Мы конечно от такой «гостиницы» тогда отказались, и нас поселили в гостинице при заводе. И вот наконец пришла последняя командировка. Мы успешно сдали свою работу, и нам устроили банкет в ресторане при нормальной гостинице, в которой мы тогда жили. Войдя в ресторан, я увидел шикарно накрытые столы, на которых стояли бутылки с водкой, минеральной водой и хлеб. И это было единственное угощение.

Тогда в стране было плохо с едой. Помню, примерно в эти же годы я был в командировке в Горьком (Нижнем Новгороде) и мне нужно было достать немного сахара для чая. А сахар тогда был по талонам, а откуда у меня могли быть талоны. Я в магазине попросил продать мне 50 (!!!) граммов сахара. И жалостливая продавщица нарушила инструкции и продала мне 50 граммов сахара.

Поскольку я водку не пью, то посидев за столом несколько минут, я пошел к себе в номер спать, т.к. на следующее утро мы уезжали в Ленинград.

В середине ночи меня разбудил мой сотрудник, который тоже не пил, и сказал, что наш третий сотрудник напился, пошел в парк, упал и повредил ногу. Придя в парк, мы нашли нашего неудачника, дотащили до травмпункта. Там ему очень неохотно сделали рентген. Оказалось, что он сломал ногу.

Утром мы с трудом погрузились в поезд и через некоторое время приехали в Ленинград на Витебский вокзал. Там нашли телегу для перевозки груза и на ней привезли нашего сотрудника до лестницы. Потом на такси привезли его к дому, поставили на ноги, прислонили к стенке, позвонили в звонок, дождались, пока вышла жена и ретировались.

В результате все окончилось хорошо. Через несколько недель он был в строю.

Глава 13. ЖИЗНЬ И ДВЕ СМЕРТИ

Немного повторюсь. Родители Алёны родились в деревнях на реке Луге. Иван Петрович в деревне Вяз, Матрёна Афанасьевна я не помню, в какой деревне, но ближе к Толмачеву.

Деревня Вяз – типичная забытая богом деревня. Она стояла на высоком берегу Луги и состояла из нескольких домов. К ней не было дороги (машине не проехать), в 5 км располагалась деревня Муравейно, где только на другой стороне Луги была проселочная дорога, ведущая к шоссе на Волосово. Кроме того, в 1962 г в деревне Вяз не было электричества (провели несколько позже), не было магазина. Добираться туда можно было двумя путями. Маленьким теплоходиком, который в один день шёл в одну сторону, на следующий день в другую. Причём если уезжать из Толмачево в субботу утром, то обратно нужно выезжать в воскресенье утром. Таким образом время пребывания ограничивалось только днём и вечером субботы.

Второй путь такой. Поздним вечером в пятницу нужно было поездом ехать в Лугу, ночевать там на вокзале и ранним-ранним утром ехать на Волосовском автобусе до развилки на Муравейно. Там идти километров 5 до Муравейно. Затем перебраться с помощью лодки (если она была на этом берегу) или вплавь на другой берег и ещё идти по красивой лесной дороге до Вяза. Так можно было уже в 9 или 10 час утра быть на месте в субботу, а обратно уезжать на теплоходе в воскресенье утром.

Помню, как-то в начале сентября я поехал этим путем за Катей. Подошел реке, а лодка была на другом берегу. Я плаваю очень плохо, но что делать. Разделся, оставил рюкзак на берегу и поплыл. Затем в лодке вернулся назад. Идя по дороге на Вяз встретил огромного быка. Некоторое время мы шли с ним рядом. Потом мне сказали, что этот бык нападает на людей, но я об этом не знал.

Дом в Вязе был большой, но и обитателей там было очень много. Низ представлял собой большую комнату с русской печкой, а наверху И. П. построил комнатку для своей семьи. Жизнь в деревне была такая, как описано у Горького. Все родственники все время что-то делили, ссорились из-за пустяков. Я там был инородным телом. И несмотря на то, что там были прекрасные места, много грибов и ягод, я там до рождения Кати был только один раз.

А потом мы отправляли туда Катю на некоторое время, а затем в наш отпуск забирали её оттуда и отправлялись в путешествие по европейской части СССР – от Соловков до Батуми, от Керчи до Украинской Венеции – Вилково и т. п

После смерти старшего поколения Алене принадлежала, кажется, 1/17 часть дома, но Алена не претендовала на эту частную собственность. Её родственники были очень рады.

Это все была такая длинная преамбула. Когда Кате было 8 лет, я как обычно отвёз её в Вяз. И вот в воскресенье, когда мне нужно было уезжать, у М. А. случился инсульт. И вот мы погрузили М. А. на теплоход, и с Катей поехали в Толмачево. Там мы поместили М. А. в больницу. Всю дорогу она была без сознания, и в больнице через несколько часов умерла. Мобильников тогда не было, с телефоном тоже были проблемы. Я откуда-то позвонил Алене, и мы договорились, что я везу Катю в Ленинград (хорошо, что у нас гостила тетя Ксеня из Москвы), а Алена поедет в Толмачево, чтобы привезти тело своей мамы в морг крематория. Связывались мы друг с другом через наш домашний телефон.

Итак, Алена поехала в Толмачево, а я, оставив Катю дома в Ленинграде, – в крематорий. Организовать доставку тела в Ленинград оказалось трудно. Алена регулярно сообщала тете Ксене о своих действиях. В результате только поздно вечером удалось перевезти тело в морг какой-то больницы. Я весь день пробыл в крематории, но так Алену не дождался, и после его закрытия вернулся домой. Помню, что это был летний жаркий день. Сами похороны я уже и не помню.

Я взял отпуск, и мы с Катей вдвоём поехали «диким» образом в Карпаты. Но это уже другая история.

Мы жили с Аленой прекрасной интересной жизнью – занимались научной деятельностью, много читали, ходили на выставки, концерты и театр, устраивали детские праздники. Все время звонил телефон, часто приходили гости.

Но вот как-то Алена сказала мне, что у неё по-видимому, рак груди. К сожалению, это оказалось правдой. Алена решила не делать операцию, говоря, что это приведёт к другим осложнениям. Я верил ей, как врачу. Она решила лечить себя сама. Не знаю, правильно ли это было. Но прожила она после этого ещё лет пятнадцать.

Алена собрала материалы для диссертации, было опубликовано достаточное количество статей. В это время она заняла должность главного врача Нейрохирургического института им. Поленова, себя не жалела. Мне приходилось приходить к ней на работу и забирать её домой.

Рак прогрессировал, и Алена решила не заниматься диссертацией, организационной работой, а приносить реальную пользу больным людям. Это не громкие слова. Она перешла на работу в Институт мозга к Н. П. Бехтеровой и стала работать нейрохирургом.

Никто, кроме меня не знал, что она больна. Мы боролись с болезнью вместе. В какой-то момент времени она решила, что нужно попробовать пить кумыс. У моего сотрудника оказалась родственница, которая работала в санатории в Саратовской области, где «лечили» кумысом. Вот мы туда и поехали – самолетом до Саратова и оттуда километров сто на такси. Было начало перестройки, санаторий представлял собой жалкое зрелище – деревянные летние домики. Народу было очень мало, большинство домиков пустовало. Удобств никаких. Но вот кумыса было вполне достаточно. Алене нужно было пить кумыс три раза в день по 0,5 л. Пить его очень неприятно. И чтобы помочь Алене, я пил этот кумыс вместе с ней. По-моему, кумыс не помог.

Откуда-то я узнал, что врач из Петрозоводска лечит рак каким-то лекарством, которое она изобрела. Я не очень верю в это, но мой приятель съездил в Петрозоводск и купил это снадобье. Однако Алена не смогла его принимать. Вкус его вызывал рвотный эффект.

И, наконец, знакомый врач, создатель первого хосписа в Петербурге, принёс склянку со святой водой из Иерусалима. Мы её взяли, чтобы его не обижать.

Он же, несмотря на наше сопротивление, позвал священника. Пришёл молодой парень в джинсах, снял свой пиджак, надел рясу и приготовился к действу. Я не мог на это смотреть и вышел из комнаты. Через несколько минут он ушёл. Естественно, на Алену его действия не произвели никакого впечатления.

Небольшое отступление. У нас был знакомый Феликс Лурье. Он был фотографом-любителем, обожал самодеятельные театры и делал прекрасные фотографии спектаклей и самодеятельных актеров. Особенно, он любил делать женские портреты. Много раз он просил у Алены разрешения сфотографировать её, но как-то это не складывалось. И вот однажды мы поехали к нему в гости, и его мечта осуществилась. Когда через несколько дней он принёс нам фотографии, нас ждало разочарование. Алена всегда была фотогеничной, а вот эти фотографии были очень неудачными и не по вине фотографа. На них проглядывала маска смерти. Я эти фотографии не уничтожил, но положил далеко и больше не смотрел на них.

И вот наступил 1994 г. 11 мая – день рождения Алены. Собрались близкие друзья. Все отметили, как хорошо Алена выглядела. Но врач-журналист Изольда Анатольевна Иванова, которая затем очень мне помогла, тихонько сказала мне, что это последний день рождения. Так и случилось. В этот день Алене исполнилось 54 года.

Наступило лето. Алена продолжала работать. В отпуск мы поехали в Комарово, но пробыли там недолго. Было трудно обходиться без удобств. На даче остались Катя с двухлетним Максимом, Антон (муж Кати) и его мама. Мы с Аленой уехали в Петербург. Несмотря на то, что ей становилось все хуже, её на такси возили на консультации к больным, которые беспрерывно звонили. Наконец, ей стало тяжело двигаться и говорить. Тогда я стал ограждать её от телефонных звонков.

Когда одной звонившей я сказал, что Алена больна, та сказала:

– Ну, неужели она не может поговорить по телефону?»

Итак, я остался один. Алена лечила себя сама, я только выполнял её указания, ручной соковыжималкой выдавливал морковный и свекольный соки, готовил какую-то еду. Вначале я ещё работал, но потом пошёл в отпуск, чтобы быть рядом. Время от времени к нам приезжала Изольда Анатольевна. Уколы я делал сам, а вот выкачивали жидкость из лёгких уже с И. А. Она прокалывала Алене спину и в трехлитровую банку выкачивалось очень много жидкости. Потом И. А. нужно было уехать из города, и мы с Аленой остались вдвоём.

Это было самое тяжелое время. Я понимал своё бессилие. При Алене я держал себя в руках, но иногда уходил в другую комнату, и слезы лились из глаз. Наступил сентябрь. Мои вернулись с дачи. Максим часто заходил к Алене, когда она уже не могла вставать, и сидел рядом, отвлекая её от боли.

Ночь с 21 по 22 сентября. Алена попросила положить её на пол. Я не понимал зачем, но постелил одеяло и положил её. Слабеющим голосом она сказала мне, чтобы я перенёс её в ванну и взял бритву. Я все понял, но, конечно, не мог это сделать и переложил её обратно в кровать. Настал следующий день. Я сидел рядом с Аленой. В 12:15 меня позвал Максим. Я вышел на минутку, а когда вернулся Алена уже умерла.

Когда тело увезли, я ушёл из дома и долго бродил по городу.

Все последующие организационные мероприятия я проводил на автомате. Похороны прошли в крематории, пришло много народа. В институте мозга очень удивились, что Алена умерла, так как там даже не знали, что она болела.

После смерти Алены Максим заходил в комнату и, не видя Алены, говорил: «Бабушка ушла погулять».