Текст книги "Ночная смена"

И далее Ли рассказывает, как вместе со старцами читает Библию в оригинале.

«– Через два года мы почувствовали, что можем приступить к вашим шестнадцати стихам из четвертой главы “Бытия”. Старцы также признали стих седьмой очень важным. “Будешь господствовать”? “Господствуй”? И вот какое золото намыли мы долгими трудами: “Можешь господствовать”. “Ты можешь господствовать над грехом”. И улыбнулись старцы, закивали головами, чувствуя, что недаром потрачены два года. И благодаря этому труду вышли они из своей китайской обособленности – и сейчас изучают древнегреческий.

Дрожащей от волнения рукой Ли вновь наполнил изящные чашечки. Выпил свою одним глотком.

– Разве не ясно? – воскликнул он. – Американская Стандартная приказывает людям господствовать над грехом, как господствуют над невежеством. Английская королевская сулит людям непременную победу над грехом, ибо “будешь господствовать” – это ведь обещание. Но древнееврейское слово “тимшел” – “можешь господствовать” – дает человеку выбор. Быть может, это самое важное слово на свете. Оно говорит человеку, что путь открыт – решать предоставляется ему самому. Ибо если “ты можешь господствовать”, то верно и обратное: “а можешь и не господствовать”. Разве не понятно?»

Мне кажется, это очень точное описание сути и тонкостей перевода, поэтому я его почти целиком здесь привел. И вместе с этим пассажем я потихоньку перейду ко второй части романа, потому что как раз она выводит идеи Сервантеса – о хрупкости смыслов, о том, как история искажается в печатном слове, и об отношениях правды и вымысла, – во второй части все еще сильнее углубляется и еще лучше проговаривается. Вторая часть «Дон Кихота» – это гораздо более крутой роман, и я сейчас постараюсь объяснить почему.

IV. Мета-Кихот

В 1614 году выходит продолжение, но автор его – не Сервантес. Автор – Алонсо Фернандес де Авельянеда. До сих пор неизвестно, кто скрывался под этим псевдонимом, но факт остается фактом: «Дон Кихот» был так популярен, что люди начали писать фанфики, а один из них – хитрожопый Авельянеда – просто буквально написал и издал продолжение.

И через год, в 1615-м, выходит официальное, авторское продолжение Сервантеса. Исследователи утверждают, что он начал писать продолжение в 1612 году и в 1614-м у него была только половина рукописи. А потом выходит книга Авельянеды – самозванца, – и Сервантес в спешке дописывает свой роман. Наверно, мы можем сказать спасибо Авельянеде, ведь благодаря ему внутри второй части настоящего «Дон Кихота» у нас есть еще и размышления о самозванстве и даже сцена сражения Дон Кихота с самозванцем. Вот вам еще один метауровень книги.

То есть понимаете, да? Сервантес дописывает вторую часть, сиквел своей книги, из ревности, в качестве ответа. Это фактически литературный рэп-батл семнадцатого века. И это тот случай, когда хочется сказать: «Если бы Авельянеды не существовало, его следовало бы выдумать», потому что есть какая-то удивительная гармония в том, что у книги, целиком посвященной писательству, у книги, постоянно рефлексирующей на тему авторства, правды и вымысла, – именно у этой книги появляется фанфик, ложное, неканоническое продолжение.

И боже мой, как же Авельянеда подставился. Просто представьте себе, как Сервантес, узнав о существовании самозванца, закатал рукава, сел за стол и начал вписывать его в свою книгу.

Вторая часть уже настолько «мета», что дальше просто некуда. В самом начале второй части мы узнаем, что все персонажи романа читали первую книгу (ну, кроме Санчо, он не умеет читать). Таким образом, первая книга «Дон Кихота» существует внутри второй, более того – здесь же существует и фанфик Авельянеды. И каждый персонаж должен как-то на это реагировать, здесь Сервантес вновь предается медитации на тему чтения, восприятия реальности и вымысла и того, как литература влияет на читателя.

Если в первой части говорилось о влиянии рыцарских романов на разум Дон Кихота и каждый персонаж высказывал свое мнение о рыцарских романах (и мы помним большой монолог каноника в конце), то вторая часть – другая. В ней Сервантес размышляет о том, какое влияние первая часть оказала не только на читателей романа, но и на самих персонажей. Дон Кихот и Санчо Панса сталкиваются с тем, что их начинают путать с литературными персонажами. Реальные Кихот и Санчо (тут я делаю кавычки пальцами) встречаются с людьми, которые читали роман и сформировали на его основе свое мнение о героях. Эти люди ждут, что Санчо и Кихот будут вести себя определенным образом, соответствующим их представлениям.

Вторая часть целиком отдается метаиграм: мы узнаем, что читаем найденную рукопись ученого мавра Сида Ахмета бен-Инхали и текст, который мы читаем, – это перевод. К тому же в текст периодически вторгается переводчик, который уже в пятой главе, например, сообщает, что, «дойдя до пятой главы, переводчик этой истории объявляет, что глава эта, по его мнению, вымышленная, ибо в ней Санчо Панса изъясняется таким слогом, какого нельзя было бы ожидать от ограниченного его ума, и рассуждает о таких тонкостях, которые не могли быть ему известны; однако ж, дабы исполнить долг службы, переводчик положил перевести ее; итак, он продолжает».

В начале 24-й главы переводчик снова влезает в книгу и сообщает вот что: «Переводчик великой этой истории объявляет, что, дойдя до главы о приключении в пещере Монтесиноса, он обнаружил на полях подлинника следующие собственноручные примечания первого автора этой истории Сида Ахмета Бен-инхали».

В 42-й главе Дон Кихот заходит в книгопечатню и натурально начинает общаться с наборщиком и переводчиком книги.

«Случилось, однако ж, что, проходя по какой-то улице, Дон Кихот поднял глаза и над дверью одного дома увидел вывеску, на которой огромными буквами было написано: Здесь печатают книги; это несказанно его обрадовало, потому что до той поры ему еще не приходилось видеть книгопечатню, и у него явилось желание узнать, как в ней все устроено. Он вошел внутрь со всею своею свитою и увидел, что в одном месте здесь тискали, в другом правили, кто набирал, кто перебирал, – одним словом, пред ним открылась картина внутреннего устройства большой книгопечатни. Подойдя к одной из наборных касс, он спросил, для чего она служит; рабочие ему объяснили; он подивился и прошел дальше».

Потом он встречает переводчика, и они начинают обсуждать суть и природу переводов – и вот здесь вы можете вспомнить, о чем я уже говорил выше, еще в первой части: «Дон Кихот» – это еще и роман о трудностях перевода, о потере смыслов.

Во второй части Сервантес буквально устами своего героя начинает на эту тему размышлять:

«Перевод с одного языка на другой, если только это не перевод с языка греческого или же с латинского, каковые суть цари всех языков, – это все равно что фламандский ковер с изнанки: фигуры, правда, видны, но обилие нитей делает их менее явственными, и нет той гладкости, и нет тех красок, которыми мы любуемся на лицевой стороне, да и потом, чтобы переводить с языков легких, не надобно ни выдумки, ни красот слога, как не нужны они ни переписчику, ни копиисту. Я не хочу этим сказать, что заниматься переводами непохвально; есть занятия куда ниже этого, и, однако ж, мы ими не гнушаемся, хоть и приносят они нам гораздо меньше пользы».

После этого он прощается с переводчиком, идет дальше и встречает нечто совершенно невероятное:

«Он прошел дальше и увидел, что правят листы еще одной книги; когда же он спросил, как она называется, ему ответили, что это вторая часть “Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского”, сочинение некоего автора, проживающего в Тордесильясе.

– Слыхал я об этой книге, – заметил Дон Кихот. – Признаться сказать, я полагал, что ее уже успели сжечь за ее вздорность, а пепел развеяли по ветру, ну да, впрочем, дождется свинья Мартинова дня. Истории вымышленные только тогда хороши и увлекательны, когда они приближаются к правде или правдоподобны, истории же, имеющие своим предметом происшествия истинные, тогда только и хороши, когда они правдивы.

И, сказавши это, Дон Кихот с некоторою досадою покинул книгопечатню».

V. Леонор де Сервантес

А вообще, знаете что? Я передумал. Начиная этот текст, я был уверен, что хочу написать роман о Сервантесе. Теперь я думаю, что на самом деле роман о матери Сервантеса – Леонор – гораздо более оригинальная идея. Я бы написал о пяти годах ее жизни – вот это был бы по-настоящему, по-сервантесовски неожиданный твист.

Я так и вижу: в дом Сервантесов приезжает гонец и сообщает Леонор ужасную весть – оба ее сына захвачены пиратами и сейчас находятся в алжирском гетто, где каждый день им угрожает смертельная опасность. Денег на выкуп нет, и первым делом мать отправляется обивать пороги военных ведомств, ее старший сын – герой битвы при Лепанто, и она надеется, что его заслуги перед родиной помогут ей набрать денег на выкуп. Но Испания в кризисе, страна втянута в войну, которую обречена проиграть, народ голодает. «У нас таких героев – завались, каждый второй», – говорят ей чиновники.

Общими усилиями две дочери, мать и отец наскребают триста эскудо, но денег хватает лишь на выкуп младшего сына, Родриго. Мигель остается в плену, тут и начинается настоящее приключение Леонор де Сервантес. Она отправляется в путешествие по Испании, ее цель – собрать пятьсот эскудо, сумму выкупа.

В пути к ней присоединяется монах верхом на осле. Он из ордена тринитариев – братства, главная цель которого – выкупать из алжирского плена католиков.

И так они вдвоем – мать будущего автора «Дон Кихота» и монах на осле – едут по стране и добиваются аудиенции высших военных чинов. Каждому из чиновников Леонор рассказывает историю своего сына, но быстро замечает, что ее слова не производят на растолстевших генералов совершенно никакого впечатления – правда о солдате-калеке в алжирском плену не трогает их сердца. И однажды во время очередной аудиенции мать начинает изменять историю, на ходу придумывая новые детали. Поверх простой и скучной правды она надстраивает слой яркого вымысла – и вдруг это срабатывает!

Ее слова трогают одного из генералов, западают ему в душу, и он дает ей немного денег на выкуп.

В дороге между городами Леонор обсуждает произошедшее с монахом. Ее гложут сомнения, ведь фактически генерал дал ей денег не для того, чтобы она выкупила сына, – он заплатил ей за хорошую историю.

Отметим, что монах-тринитарий, с которым она путешествует, – я думаю, уже давно пора дать ему имя, назовем его Анхель – человек не очень грамотный, но весьма проницательный. Он и сам заметил, что она изменила историю, сделала ее более динамичной и захватывающей и это сработало.

В пути они обсуждают эту проблему: в чем разница между вымыслом и ложью? Если ты, пытаясь спасти родного человека из плена, прибегаешь к манипуляциям – это аморально?

Но, замечает мудрый Анхель, ведь и генерал на самом деле заплатил именно за историю – а значит, тут нет греха.

В следующем городе они встречают певца, который зарабатывает на жизнь тем, что играет на лютне и поет песни, пока прохожие бросают ему монеты в лежащую на земле шляпу. И Леонор замечает, что выстроенные в верном порядке слова оказывают на людей поистине магическое воздействие. Она покупает бумагу, перо и чернила и начинает записывать историю – ту самую, которую раз за разом рассказывает генералам.

Она переписывает ее снова и снова, добавляет деталей и с новой версией идет к следующему генералу. Но в этот раз ее история не срабатывает – она перестаралась, рассказ звучит фальшиво и слишком сказочно. Генерал смеется над ней – он не верит ни единому ее слову.

В дороге Леонор вновь обсуждает случившееся с Анхелем – она все больше узнает о писательском ремесле и, кажется, начинает чувствовать нутром границу между ложью и вымыслом. И тогда она вновь переписывает историю, упрощает ее, срезает с нее все лишнее, все вычурные и давящие на жалость детали. Но при этом с историей Мигеля она обращается вольно, позволяет себе менять местами события и подгонять их друг к другу, она уже знает, чувствует, как работает внутренняя логика драмы и как с помощью слов транслировать не только факты, но и эмоции и ощущения. Только одного она пока не знает: она прирожденная рассказчица, ее интересно слушать, у нее талант.

И следующий генерал, выслушав новую версию ее истории, ударяется в слезы и дает ей денег – довольно большую сумму. В дороге с Анхелем она вновь обсуждает странную природу языка. Она всего лишь поменяла несколько событий местами и изменила тон, сама история осталось той же самой. Но раньше она не трогала людей, а теперь даже старые генералы не могут сдержать слез.

В следующем городе наши герои встречают торговца книгами, и Леонор обнаруживает, что ее история – та самая, которую она рассказывала людям, теперь живет своей жизнью, в виде книги. Один из генералов – тот самый, что посмеялся над ней и выгнал, – записал все, что она рассказала, и опубликовал под своим именем, и теперь «Жизнь Мигеля, однорукого пленника» Алонсо Фернандеса продается во всех книжных лавках и имеет успех.

Леонор покупает книгу и обнаруживает, что генерал переврал все – поверх правды и вымысла он налепил столько лжи, что трагическая судьба ее сына теперь похожа скорее на рыцарский роман, в котором главный герой – благородный солдат – поднимает бунт в алжирском гетто и в конце вешает своих пленителей на фонарях. Тем временем его мать, мошенница и проститутка Леонор, ездит по генералам, торгует телом и жалостливыми историями, зарабатывая на страданиях сына.

На дворе XVI век, никто и слыхом не слыхивал об авторских правах, поэтому Леонор не может ни подать в суд, ни пожаловаться. Обсудив ситуацию с Анхелем, который тоже в ярости, ведь в книге Алонсо Фернандеса он выведен дурачком и скотоложцем, она принимает вызов и отправляется в поместье генерала, чтобы призвать его к ответу. Генералу не нравится, что его называют лжецом. Он приказывает арестовать Леонор и Анхеля – их обвиняют в мошенничестве и бросают в темницу. И именно там Леонор де Сервантес пишет свою собственную версию истории – ту самую, которую мы сейчас читаем, – в ней будут упомянуты и бесчестный Алонсо Фернандес, и его ужасная, лживая, ложная «Жизнь Мигеля».

VI. Ходжа никогда не пристрелят

Вопрос только: как бы я закончил такой роман? И возможно ли завершить его на высокой ноте?

Я долго искал подходящую концовку и наконец набрался смелости проконсультироваться с одним известным сервантистом – для удобства назовем его Кин Чарльзбот. Через знакомых я добыл его контакт и вкратце расписал ему свою идею. Чарльзбот похвалил меня за интерес к теме – снисходительным тоном, каким взрослые обычно хвалят рисунки своих бесталанных детей, – назвал «тем еще выдумщиком» и указал на несколько просчетов. К тому моменту я уже охладел к своей идее и думал над другим романом – о группе сектантов, которые штурмуют морг, чтобы выкрасть из него тело своего гуру. Я поблагодарил Чарльзбота и ненадолго забыл о нем, а потом получил еще одно письмо: оказывается, моя идея его заинтересовала – проблема была в том, что, по его словам, «она никуда не годится по ряду причин», и дальше в длинном письме он очень педантично эти причины перечислил. Причин было восемнадцать. В течение месяца я раз в три дня находил в почте письмо от знаменитого сервантиста, который сообщал мне, что вновь придумал, как «улучшить» мою идею, и фактически переписывал мой воображаемый роман заново – добавлял туда персонажей и иногда менял им пол. Например, он посоветовал мне сделать главным героем отца Сервантеса, а не мать – так, по его мнению, «параллель между поколениями будет весьма очевидна (sic), плюс тема отцов и детей». Восьмое его письмо заканчивалось репликой: «Теперь меня официально можно считать вашим соавтором:)» – именно так, письмо заканчивалось смайликом.

Когда в ответном письме я осторожно поблагодарил его за помощь и сообщил, что пока не уверен, хочу ли вообще писать этот роман, он пришел в ярость и сообщил мне, что, если я не готов идти до конца, тогда не стоило тратить его время на всякую ерунду. В последнем своем письме он пожелал мне удачи с романом, но отметил, что, если роман о Сервантесе все-таки выйдет и он найдет в нем хоть одну из своих идей, он пойдет в суд и легко докажет факт плагиата. «Я сохранил нашу переписку», – писал он в конце.

Я перечитал его письма. В них было столько слоев иронии, что меня тут же осенило – вот оно! Именно так я и закончил бы свой роман о Сервантесе – по образу и подобию «Бледного огня» Набокова. Первая часть – это, собственно, путешествие Леонор и Анхеля, а вторая – построчный комментарий сервантиста, который критикует и интерпретирует аллюзии и сюжетные ходы. Он находит в тексте ошибки и оставляет язвительные комментарии вроде: «Между этими городами 200 километров, имейте совесть, молодой человек, или они у вас на BMW передвигаются?» Причем вначале он еще спокоен, но ближе к середине текста начинает закипать из-за глупых ошибок автора, а во второй половине комментариев и вовсе бросается переписывать мой роман за меня, потому что я, автор, очень мало понимаю в реалиях XVI века и еще меньше – в творчестве Сервантеса.

Говорят, Исаак Левитан любил угрожать: не злите меня, а то нарисую! Сейчас я обдумываю еще одну идею для романа: о человеке, который хотел стать соавтором книги, но немножко перестарался – и стал ее персонажем.

История осады OZ:
О художественном переводе

I. Чучело мыши

Мне было двадцать или около того, и я читал «Мешок с костями» Стивена Кинга. Роман о романисте, который после смерти жены уезжает в глушь и там пытается справиться с горем. Герой живет в доме, населенном призраками, и то и дело слышит, как звенит колокольчиком чучело мыши, что висит на стене над камином.

С этой мышью было что-то не так, я каждый раз спотыкался об нее в тексте. Что именно Кинг пытается тут сказать? Чучело мыши на стене, думал я, это довольно эксцентричное дизайнерское решение, а главный герой вовсе не выглядит эксцентриком. Да и вообще, я никогда не слышал о такой традиции – делать из мышей декоративные чучела. Еще и с колокольчиком. Я так и представлял себе: камин, на нем на задних лапках стоит мышь (не могла же она в самом деле висеть) и держит в передней лапке колокольчик. Мне стало интересно, и я полез в оригинал и обнаружил там… лося. Переводчик Виктор Вебер перепутал слова mouse и moose. Все встало на места: над камином у героя висела голова лося с колокольчиком в носу.

Помню, я схватился за голову – как? Как можно было допустить такое? Я понимаю, никто не идеален, но неужели никто не вычитывал перевод перед отправкой в типографию?

Это потом я узнал о печальной судьбе романов Стивена Кинга в России и о том, какие причудливые штуки вытворяет Вебер. Для меня это стало откровением: оказывается, перевод может отличаться от оригинала. А в том, насколько комичными – или, наоборот, трагичными – могут быть отличия, я убедился на личном опыте спустя всего каких-то пять лет.

В 2013-м я учился в школе иностранных языков, готовился к кембриджскому тесту CAE и, чтобы подтянуть навыки, решил перевести роман Дэвида Митчелла “Black Swan Green”. Это была ужасная, чудовищная идея, но рядом не было никого, кто объяснил бы мне, почему нельзя просто так взять и перевести роман. Я все делал по наитию и налепил при переводе столько ошибок, что хватило бы на отдельную книгу анекдотов – чем дальше по тексту, тем сильнее мой «перевод» отрывался от оригинала и дрейфовал куда-то совсем в другую сторону. И это при том, что намерения у меня были самые благие – я просто не понимал, что делаю.

Одна из ошибок особенно врезалась в память: мать главного героя говорит, что половина прибыли от продаж картин в галерее “goes to Christian Aid”, имея в виду, конечно же, христианскую организацию. Фактически она говорит, что деньги пойдут на благотворительность, в моем же переводе организация превратилась в человека – Кристиана Эйда.

Когда мне указали на ошибку, я помню, как отчетливо почувствовал себя чучелом мыши. Я до сих пор уверен, что, если бы у меня был фамильный герб, я бы изобразил на нем чучело мыши. Этот образ с тех пор закрепился в моем языке – в качестве идиомы. К счастью, я больше ничего и никогда не переводил в одиночку, мой друг Сергей Карпов всегда страховал меня и вылавливал все – или многие – чучела мышей из моих черновиков.

«Эй, у тебя там на пятой странице два мышиных чучела».

«Внимание! Нашествие мышиных чучел на странице триста двадцать!»

II. Вавилонский кошмар

Мне кажется, это вообще главный ночной кошмар любого писателя и/или переводчика – ошибиться в формулировке, быть неверно понятым. Многим, я уверен, хоть раз снилось нечто подобное: ты пытаешься что-то сказать, но люди, которые вроде бы говорят с тобой на одном языке, абсолютно не могут понять, что тебе нужно, и каждая новая попытка подобрать слова и прояснить мысль приводит лишь к тому, что ты все сильнее и сильнее злишь окружающих – и каждым новым словом лишь приближаешь свою смерть.

Я даже как-то думал написать об этом – роман или хотя бы рассказ: допустим, главный герой делает заказ по телефону, но вместо сельскохозяйственного оборудования ему присылают ружье и коробку патронов – оператор вместо слова «орудие» услышал «оружие». Герой пытается исправить ошибку, но вернуть товар нельзя – оружие не подлежит обмену и возврату. Не важно, кто ошибся при заказе – клиент или оператор. Тогда герой пишет жалобу в магазин, и снова возникает путаница – в этот раз из-за слова «жертва». Он пишет, что готов пойти на любые жертвы, но из-за неловкого подбора и порядка слов система считывает его заявление как угрозу; он хочет сказать: «Это дело принципа, я готов многим пожертвовать ради достижения цели», но получается что-то вроде «Если не пойдете мне навстречу, будут жертвы». Герой оказывается заперт в сновидческой логике кошмара – что бы он ни сказал, его понимают неправильно, и каждая попытка диалога приводит лишь к новым сбоям в коммуникации. В конце концов герой действительно расчехляет ружье, вставляет в него патроны и открывает огонь по людям, которые пришли арестовать его за то, что он разговаривает на непонятном им языке.

III. Это уже было в «Симпсонах»

И да, я знаю, идея выстроить текст на небольшой языковой ошибке, которая приводит к катастрофическим последствиям, не очень-то оригинальна. В книге Романа Шмаракова «Автопортрет с устрицей в кармане» вокруг ошибки в тексте построена одна из коллизий. Действие «Автопортрета» происходит близ городка Бэкинфорда, в который каждый год съезжаются ряженые рыцари-реконструкторы, чтобы отпраздновать годовщину знаменитого сражения. Проблема в том, что, по словам героев во второй главе, никакого сражения при Бэкинфорде не было. Все свидетельства о нем восходят к единственному источнику – хронике Герарда Марша, в которую из-за невнимательности переписчика прокралась ошибка. Слова “back and forth” переписчик написал слитно, и в итоге вместо наречия «туда-сюда» в тексте возник целый город (в оригинале было: “And so they went back and forth for the battle”, а переписчик написал: “And so they went to Beckenford for the battle”).

Еще один яркий пример такого рода – «История осады Лиссабона» Жозе Сарамаго. Главный герой романа, корректор Раймундо Силва, – один из лучших в своем деле. Он въедливый и внимательный и к своей работе относится с самурайской преданностью. Вычитывая исторический труд по истории Португалии, он тратит целые часы на фактчек и постоянно ловит автора на ошибках – тут перепутаны даты, здесь катапульты вместо баллист. Но однажды случается странное – хорошо налаженный, идущий привычной колеей рабочий процесс вдруг дает сбой. Раймундо «снова и снова читает одну и ту же строку, а она снова и снова округло сообщает, что крестоносцы помогут португальцам взять Лиссабон»[8]8
  Здесь и далее перевод А. Богдановского. – Прим. ред.


[Закрыть]. И что-то – какой-то внутренний демон – заставляет его исправить предложение, изменить его: «И вот, твердой рукой сжав шариковую ручку, [он] прибавляет к тексту на странице одно слово – слово, которого в тексте у автора нет и во имя исторической истины быть не могло, а слово это – НЕ, и теперь получается, что крестоносцы не помогут португальцам взять Лиссабон…»

И так – вместе с лишней частицей «не» – рукопись отправляется в типографию. Спустя тринадцать дней все вскрывается, издатель находит частицу и вызывает Раймундо на разговор. К огромному удивлению корректора, его не увольняют, лишь объявляют выговор. А дальше происходит совсем уж удивительное: сотрудница издательства Мария-Сара предлагает Раймундо написать свою версию книги – Историю Неосады Лиссабона, где крестоносцы таки не пришли на помощь португальцам и война была проиграна. Раймундо удивлен и сначала не понимает зачем, но соблазн слишком велик – если всего лишь одна приставка «не», вставленная в чужой текст, дала ему столько эмоций и так сильно изменила его жизнь, то что же дальше?

«История осады Лиссабона» – идеальная притча не только о цене слова, одного-единственного слова, но и о соблазне власти. Мы привыкли читать истории о власти текста над человеком, о том, как книги вторгаются в жизнь людей и меняют ее. У Сарамаго все наоборот – он пишет роман о том, как человек меняет книгу, о том, как беспомощен текст – и сама История – в руках человека, вооруженного пером. В романе прекрасно отражена не только работа над чужой рукописью, но и момент, когда внутренний мистер Хайд шепчет на ухо: «Давай, сделай это, исправь, исправь, исправь, ты лучше знаешь, ты умнее автора!»

IV. Исправленному верить

Спустя пару лет после Кристиана Эйда я ввязался в очередную авантюру: мы с Сергеем Карповым согласились перевести для издательства «Бесконечную шутку» Уоллеса. Мы оба были непрофессионалы, поэтому, конечно, плохо представляли, что нас ждет, мы просто любили его тексты. Я помню, как однажды вечером получил от Сергея очередной файл с правками. Файл был разбит на два столбика: слева оригинал, справа перевод, а по краям на полях – комментарии и предложения правок. Я правил текст и боролся с раздражением – каждое слово было не на своем месте, каждое слово не до конца передавало смысл оригинального текста. Между оригиналом и переводом всегда был зазор, который я никак не мог закрыть, и я совершенно не знал, как с этим бороться, и если и боролся с чем-то, то в основном с желанием все бросить к чертям. А потом вдруг подумал, что этот формат – два столбика и комментарии на полях – я мог бы превратить в роман. То есть буквально написать двуязычный текст, который ближе к середине вдруг сломался бы из-за того, что переводчик запустил внутрь «чучело мыши» – совсем как я, когда переводил Митчелла. Мне нравилась эта идея – об ответственности переводчика, о том, как одна неверно понятая реплика может обрушить целый роман, изменить его до неузнаваемости.

Примерно тогда же я читал книгу о Викторе Шкловском и обнаружил там очередную историю про «чучело мыши»: «В “Сборнике по теории поэтического языка” [была целая глава] об эротическом остранении в литературе. Материал для научного труда действительно был настолько неожиданный, что даже прекрасный переводчик и филолог Юрий Штридтер выражение “стала раком” перевел на немецкий как “wurde ein Krebs” – “превратилась в рака”, дополняя порнографическую сказку кафкианским превращением»[9]9
  Шкловский В. Самое шкловское. – М.: АСТ, 2017.


[Закрыть].

Я так и представлял себе свой роман: в одном столбике – секс, во втором – боди-хоррор с клешнями и панцирем.

Как и многие другие идеи, эта жила где-то внутри. Иногда я доставал ее и вертел в воображении, но приступать не спешил. Я начал усложнять ее: подумал, что было бы классно между главами вставлять интермедии с письмами переводчика автору – или лучше редактору издательства! Из писем было бы ясно, что переводчик невысокого мнения об авторе и начинает исправлять «косяки оригинала» – ну, или то, что он считает косяками. А еще – бросается адаптировать текст под современные реалии. В итоге текст, который изначально выглядел бы более-менее прилично, ближе к концу полностью утрачивал бы всякую связь с оригиналом.

Звучит безумно, но на самом деле подобные истории не то чтобы редкость. В 2014 году, например, выяснилось, что исландский перевод «Дракулы» Брема Стокера имеет мало общего с английским оригиналом. Исландский переводчик фактически не перевел, а пересказал историю о графе на свой лад, и на протяжении сотни лет исландские читатели даже не подозревали, что читают другую книгу.

В 2016 году скандал разразился вокруг романа корейской писательницы Хан Ган «Вегетарианка». Книга получила международного Букера, что вызвало в Южной Корее легкое недоумение, потому что на родине книга за десять лет так и не обрела славы – а тут сразу международный Букер. Когда сравнили оригинал с переводом, оказалось, что тексты очень сильно отличаются – и языком, и тоном. Фактически это были разные книги.

И таких случаев в истории перевода – десятки, если не сотни.

Я уж молчу про Александра Волкова, советского педагога и математика, который в 1930-е, дабы подтянуть английский, решил перевести «Волшебника страны OZ» Фрэнка Баума, а в итоге навертел поверх оригинального текста своих собственных фантазий и издал под своим именем.

Стоп, погодите-ка…

Вот же оно!

Почему никто еще не написал «Историю осады OZ»? Историю о том, как советский автор берется за перевод сказки и где-то в середине поддается соблазну власти, забивает на оригинал и угоняет чужой текст? Это же просто золотая жила. Особенно учитывая, что история создания оригинальной сказки сама по себе тянет на отдельную книгу.

V. Начнем сначала

Лайман[10]10
  Баум ненавидел свое имя и с детства требовал, чтобы его называли Фрэнком, и даже книги свои позже подписывал только так.


[Закрыть] Фрэнк Баум родился 15 мая 1856 года в семье банкира/инвестора. Ребенком он был творческим и, говорят, в четырнадцать убедил отца купить ему печатный станок и вместе с младшим братом начал выпускать собственную ежемесячную газету. Чем он только не занимался в жизни: играл в театре, в опере, писал пьесы, статьи в газеты, торговал хрусталем, технической смазкой, шерстью и даже гамбургскими курами.

С деньгами, даром что сын банкира, у Баума было не очень – сразу два финансовых кризиса больно ударили по семейному бизнесу, а тяжелая травма отца после падения с лошади только усугубила положение – патриарх больше не мог управлять делами, и от былого состояния почти ничего не осталось. Поэтому, чтобы прокормить детей, в 1881 году Л. Фрэнк Баум устраивается коммивояжером в компанию «Питкин и Брукс» и колесит по стране, проводя целые недели и месяцы в командировках. Возвращаясь домой, он все свободное время посвящал детям – рассказывал им сказки. Здесь-то и начал проявляться его талант – он был так хорош в импровизациях, что мог на ходу сочинять сюжеты, героев и удивительные приключения. Однажды жена, Мод, дослушав очередную его импровизацию, предложила ему записать свои истории – ведь из них может получиться неплохая книжка.