Текст книги "Ночная смена"

«Я начал работать тут же, в гостиной, – писал позже Баум в дневнике. – Сказка писалась сама собой. Скоро у меня кончилась бумага, и я строчил на старых конвертах, пока и они не кончились. Мне никак было не придумать название волшебной страны. Но останавливаться не хотелось. Я оглянул гостиную и вдруг увидел два ящика с деловыми бумагами, разложенными в алфавитном порядке. На одном было написано “От А до N”, а на другом “От О до Z” – “OZ”, страна OZ».

Примерно тогда же, в конце 1898 года, в чикагском пресс-клубе он познакомился с Уильямом Уоллесом Дэнслоу. У них не было ничего общего: Дэнслоу – одинокий, депрессивный, склонный к алкоголизму художник-самоучка, Баум – семьянин, трудяга, сын разорившегося банкира. И тем не менее они подружились и кучу времени проводили вместе, обсуждая совместный проект – тогда еще не изданную книгу о Дороти и ее друзьях.

Дэнслоу создал для книги больше сотни иллюстраций, друзья сразу решили, что иллюстрации будут цветные. Цвета играли в книге важную роль – палитра менялась в зависимости от события или ландшафта. Из серого Канзаса через синюю страну манчкинов и Изумрудный город к красному финалу. Книга складывалась в радугу. Довольно смелое, авангардное решение, учитывая, что дело было в конце XIX века и цветная печать была настолько дорога, что им отказали все издатели.

– Вы в своем уме? Это никогда не окупится!

И они напечатали OZ за свой счет.

И Баум, и Дэнслоу были очень довольны результатом и даже собирались взяться за что-то новое.

Но – не случилось. Потому что «Волшебника страны OZ» ждал небывалый успех.

Когда на Баума и Дэнслоу обрушилась популярность, их отношения резко испортились. Возник вопрос: а чья это заслуга?

Баум – автор текста. Но миллионы детей в США влюбились в книгу именно благодаря чудесным иллюстрациям. И теперь уже невозможно сказать, что там было важнее. Или, точнее, важно было и то и другое.

В 1902 году Баум и Дэнслоу, тогда еще друзья, подписали контракт со студией на создание мюзикла по мотивам книги. Адаптацией занимался Баум. Очень скоро мюзикл Wicked стал самым кассовым в истории, и его успех буквально озолотил авторов. Проблема заключалась в том, что по контракту Дэнслоу владел половиной авторских прав и Баум был обязан отдать ему половину роялти.

Вот тут-то их дружба и треснула. Баум заупирался: ведь именно он писал адаптацию, именно он автор истории и текста, с какой стати он должен отдавать половину гонорара Дэнслоу, который занимался «всего лишь» костюмами и декорациями?

С тех пор они разговаривали только через адвокатов.

Дэнслоу к тому времени превратил свое имя в бренд. Его подпись на иллюстрации подбрасывала продажи газет до небес. Единственный иллюстратор своего времени, которого все знали по имени.

Баум никогда не планировал писать продолжение OZ, но сотни тысяч писем от детей заставили его сесть за стол и начать сиквел. Он поддался соблазну и миллионным тиражам. И нанял другого иллюстратора.

Уже работая над продолжением, Баум узнал, что Дэнслоу – которому, напомню, принадлежала половина прав на книгу – тоже пишет свою версию продолжения. И самое смешное – их продолжения выходят в одной газете. Уже тогда «Волшебник страны OZ» расщепился на две параллельные вселенные – и это, как мы уже знаем, было только начало.

Парадокс, но сиквел Дэнслоу был более успешен. В плане сюжета его версия продолжения не выдерживала никакой критики, но узнаваемость иллюстраций сыграла решающую роль.

Дэнслоу стал настолько богат, что купил себе целый остров на Бермудах и – я не шучу – провозгласил себя королем этого острова.

А потом – потом началось падение. Две следующие книги Дэнслоу провалились, ведь он был талантливым художником, но не умел сочинять истории. Он запил, впал в депрессию. От него ушла жена. Он промотал все состояние.

Он умер ночью, находясь в загуле, когда пропивал огромный гонорар за иллюстрацию к обложке для журнала Time. Всю ночь ходил из бара в бар, накачивался виски, прилег отдохнуть на холодную землю – и уже не встал.

А что же Баум? Баум до конца жизни потакал читателям – писал сиквелы к OZ, которые без иллюстраций Дэнслоу были уже не так уж и хороши.

VI. Те же и Волков

В 1900 году, когда «Волшебник страны OZ» только появился в книжных магазинах США, Александру Волкову было девять лет, он жил в Казахстане, в городе Усть-Каменогорске, и первым его литературным опытом еще в школе была попытка написать книгу о человеке, застрявшем на необитаемом острове, – фактически это был очень приблизительный, с поправкой на совсем юный возраст автора, пересказ «Робинзона Крузо»[11]11
  Многие факты о жизни Александра Волкова я почерпнул из замечательной книги Эрики Хэйбер “Oz behind the Iron Curtain: Aleksandr Volkov and His Magic Land Series”.


[Закрыть]. В тринадцать лет юный Саша Волков начал «издавать» собственный журнал «Мои досуги». Он был единственным сотрудником «редакции», все делал сам: писал статьи, печатал, рисовал иллюстрации. В отличие от Баума, у Волкова не было отца-банкира и некому было купить печатный станок, поэтому журнал «Мои досуги» выходил в единственном экземпляре и единственным его читателем был младший брат автора – Петя.

Еще в усть-каменогорской школе Волков показывал блестящие результаты, поэтому не было ничего удивительного в том, что в 1906 году он сдал экзамены и поступил в Томский педагогический университет. Спустя три года он окончил его с дипломом учителя младших и средних классов. Российскую империю тем временем уже вовсю лихорадило, но Волков был слишком далеко от событий, и даже войны его не касались: он был освобожден от службы по здоровью – слабое сердце. В 1917 году он получает должность директора школы в Усть-Каменогорске и начинает писать пьесы для местного любительского театра. Первая его пьеса «Товарищ из центра» – это снова, как и в случае с детской попыткой переписать «Робинзона Крузо», вольный пересказ гоголевского «Ревизора». Впрочем, не все, что писал Волков, фанфики. Его оригинальные пьесы «Толя – пионер» и «Домашняя учительница» даже обрели популярность – их ставили не только в Усть-Каменогорске, но и в Ярославле. Первый успех заставил автора задуматься о публикации, он тщательно перепечатал пьесы на машинке и передал другу, который обещал по приезде в Москву отнести их в издательство. Но – не вышло: в поезде друга обокрали, исчез и чемодан, в котором среди прочего лежали «Толя – пионер» и «Домашняя учительница».

В 1927 году Волков получил предложение занять пост директора школы в Ярославле, и семья переехала в европейскую часть России. Даже в 36 лет Волков продолжал учиться – изучал высшую математику. Позднее он с этой целью переехал в Москву и поступил в МГУ. В 1931 году он получил степень, которая позволяла ему преподавать в университетах, и тут же устроился на работу в Московский институт цветных металлов и золота им. М. И. Калинина. Волков продолжал заниматься самообразованием – изучал английский и все еще не оставлял надежд стать писателем. И, чтобы подтянуть язык, он решил перевести что-нибудь несложное – под руку попался «Волшебник страны OZ».

Вот тут я бы, наверно, и начал свой роман: с рассказа о преподавателе, который взялся переводить сказку Баума. Сначала он очень внимателен и прилежен – следит за каждым словом, перепроверяет, редактирует, ищет подходящую интонацию, переставляет слова местами.

А потом срабатывает эффект Раймундо Силвы.

Так и вижу: Александр Волков сидит за столом, перед ним несколько книг – оригинальный текст, англо-русский словарь и словарь синонимов. Волков работает уже пять часов без перерыва, у него болят шея и поясница, но он не останавливается, хочет сегодня закончить хотя бы одну страницу. Он снова и снова читает строку, и строка снова и снова округло сообщает ему, что

Дороти кинулась к двери и выглянула наружу.

И тут что-то – внутренний мистер Хайд, совсем как у Сарамаго, – заставляет Волкова дописать предложение – просто так, от себя:

Дороти подбежала к двери, распахнула ее – и вскрикнула от удивления!

Выводит он, перечитывает, и по спине бежит дрожь – ему нравится результат. Теперь тут есть эмоция и восклицательный знак! Дополненное предложение определенно пошло истории на пользу – и не важно, что у Баума по-другому. Волков продолжает работу и снова спотыкается о фразу, которая кажется ему слишком простой, он точно может ее улучшить – а дополнив, снова испытывает сладкое ощущение власти над текстом. Он может делать все, что захочет, и текст даже не сопротивляется – текст молчалив и беспомощен. Проходит время, и он уже не может остановиться – он переименовывает героиню: и в самом деле, что за имя такое – Дороти? Люди смеяться будут! Другое дело – Элли, милое, доброе имя, в самый раз для девочки. Вместе с Дороти новые паспорта получают ее дядя с тетей и даже собака: Тото становится Тотошкой. И далее, как спятивший сотрудник загса, Волков начинает раздавать имена даже тем героям, у которых в оригинале никаких имен не было – так появляются, например, Бастинда и Гингема.

Со временем на текст Баума ложатся все новые и новые волковские штрихи – там все еще Канзас, все еще ураган, все еще девочка с собакой, все еще башмачки, все еще Лев, Страшила и Дровосек, но все эти вполне узнаваемые биты истории вдруг начинают двигаться иначе и говорить на другом языке, произносить другие слова – страна OZ вновь переживает шизофреническое раздвоение.

VII. Раздвоение

Я бы, наверно, так и сделал – возьмись я написать роман об «Осаде страны OZ», вторым параллельным сюжетом я бы пустил сказку Баума, в которой все герои постепенно начинают ощущать вторжение переводчика в текст и распад изначальной истории. Они как бы застревают в суперпозиции, между двумя нарративами – Баума и Волкова.

Страшила случайно называет Дороти другим именем – Элли. Он тут же извиняется за оговорку, но все не может понять, откуда оно взялось, это имя – и почему именно Элли? Герои Баума начинают слышать собственные голоса, произносящие слова, которых они не говорили, – им кажется, что они сходят с ума. Особенно забавной была бы сцена, в которой Дороти, Лев, Страшила и Дровосек, добравшись до Волшебника, не могут ни слова понять из того, что он говорит, потому что они говорят по-английски, а он – по-русски.

VIII. Еще немного биографии

Закончив разделывать сказку Баума, Волков отправил рукопись патриарху детской литературы, Самуилу Маршаку, и тому так понравилось, что в 1939 году книга американского писателя увидела свет в Советском Союзе – под новым названием и без имени Баума на обложке. Говорят, в первом издании на титуле было упоминание, что перед читателями адаптация, но книга быстро набрала популярность, и из дальнейших изданий упоминание о Бауме исчезло совсем.

Причем, когда я говорю о популярности, я имею в виду бешеную славу: Волкову слали письма, дети и взрослые заваливали его благодарностями и вопросами о дальнейшей судьбе героев и просьбами обязательно, непременно, прямо сейчас же сесть писать продолжение.

И снова неожиданная рифма: у Фрэнка Баума был Уильям Дэнслоу – и у Александра Волкова был свой соавтор-художник, Николай Радловский. В 1939 году Радловский прочел книгу Волкова, влюбился в героев и сделал несколько набросков – лица, сцены. Наброски так понравились Маршаку, что вошли в книгу в качестве иллюстраций.

Волков и Радловский подружились и даже обсуждали совместную работу над продолжением. Все планы, впрочем, пришлось отложить – началась война. И каково же было удивление Волкова, когда в 1944 году он узнал, что Радловский использует рисунки персонажей из «Волшебника Изумрудного города» для военных плакатов. Во время войны Радловский работал сразу в нескольких газетах – рисовал первые полосы, а иногда писал манифесты с призывами к молодым людям вербоваться в армию. Среди самых известных пропагандистских работ Радловского – рисунок, на котором Железный Дровосек с криком «Сердце знает разницу между добром и злом!» отрубает голову Гудвину, одетому в форму нацистского генерала; или другой – на нем Трусливый Лев стоит в очереди в пункт вербовки солдат – а над ним большими алыми, чуть склоненными вправо буквами выведено слово «Храбрость!»; или вот Страшила в первых рядах идет в штыковую с воплем «За родину! За Сталина!».

Волков был в бешенстве – оказывается, кто-то может взять и вот так беспардонно использовать твоих героев, без спросу, без разрешения! После войны он нашел в себе силы пожаловаться Маршаку, но тот лишь пожал плечами – критиковать Радловского все равно что критиковать Победу – сам знаешь, время такое: слова очень дороги, могут стоить карьеры, а то и жизни.

IX. Изнанка и лицо

Но это только в моем романе. В реальности никаких пропагандистских плакатов с героями сказки не было – я их выдумал, это подлог в духе самого Волкова. В духе Раймундо Силвы.

Если бы я сочинял роман об осаде страны OZ, я бы так и сделал – обыграл бы идею подлога: написал бы о том, как Александр Волков постепенно замечает, что его собственная жизнь шаг за шагом превращается в искаженный пересказ чужой биографии, а именно Фрэнка Баума.

Вот, например, он открывает «Краткую литературную энциклопедию» и обнаруживает, что статья о нем написана с ошибками. К примеру, в книге утверждается, что Александр Мелентьевич Волков родился в 1856 году и что, когда ему было 12, отец купил ему печатный станок. Волков пишет полное праведного гнева письмо в редакцию с требованием поправить факты и убрать отсебятину. Редакторы шлют ему сердечные извинения и обещают все поправить в переиздании. Но в 1964 году, когда переиздание выходит, статья об Александре Мелентьевиче Волкове вновь выглядит как издевательство – в этот раз там написано, что автор замечательной книги о волшебнике Гудвине всю жизнь страдает от нижнечелюстной невралгии тройничного нерва aka tic douloureux и даже пережил операцию, в ходе которой ему пришлось удалить одиннадцать зубов.

Волков снова пишет им письмо: мол, вы в своем уме?

Затем однажды утром он просыпается – лицо болит так, словно кто-то всю ночь лупил его осколками стекла по лбу и щекам. Он подходит к зеркалу и понимает, что больше не может управлять мимическими мышцами, – его лицо начинает жить собственной жизнью. Когда он пытается улыбнуться, уголки рта падают вниз, и он выглядит так, словно вот-вот заплачет. Пытаясь скрыть ужасные лицевые тики – особенно его пугает рот, который иногда двигается сам по себе, – Волков отращивает усы. Еще он покупает шляпу с круглой тульей, чтобы люди не пялились на него в трамвае. Если бы он увидел фотографию Фрэнка Баума, он поразился бы тому, насколько стал на него похож.

Редакторы «Краткой литературной энциклопедии» убирают из статьи о Волкове строчку о tic douloureux, но это не помогает – лицо больше ему не принадлежит. И даже хуже: в следующем переиздании КЛЭ появляется строчка о том, что у Александра Мелентьевича Волкова, автора «Волшебника Изумрудного города», восемь детей. Это тоже ошибка, но, проснувшись однажды утром после выхода энциклопедии из печати, Волков обнаруживает в квартире целую толпу детей, которых он никогда раньше не видел, – во всяком случае, он не помнит их лиц, – они называют его папой. Самый старший – его почему-то зовут Вивиан! – просит помочь с домашней работой по математике. Волков берет в руки тетрадку и понимает, что не может разобрать формулы, – он забыл математику.

Тут остается вопрос: как бы я завершил эту историю?

Возможно, я отправил бы его в путешествие, чтобы он разыскал редактора, который постоянно переписывает статью о нем.

Или нет, лучше вот так: сотрудники книжного магазина замечают в детском отделе подозрительного усатого гражданина в шляпе, красной ручкой он зачеркивает имя Александр Волков на каждом экземпляре «Волшебника Изумрудного города» и пишет сверху: «Л. Фрэнк Баум». Его пытаются вывести, но он устраивает скандал, кричит, что у него почти не осталось времени. Затем за ним приходят Железный Дровосек, Страшила и Лев, одетые в советскую милицейскую форму, особенно хорошо форма смотрится на Железном Дровосеке. Они выводят Волкова из книжного магазина, он не сопротивляется. Они ведут его к машине, и он уже знает, что сейчас они все вместе, вчетвером, отправятся в путешествие – к волшебнику Гудвину, который сможет исполнить его желание. Он уже знает, чего хочет: он хочет лицо, свое лицо, он хочет снова стать собой.

Ночная смена:
Морг, мертвецы и русская литература

I

Пару лет назад я наткнулся на новость: японской полиции пришлось усилить охрану морга в Токио. Туда доставили тело недавно умершего лидера секты «Аум Синрикё», и власти опасались, что сектанты могут попытаться выкрасть его. Идея совершенно безумная, подумал я: штурмовать морг, чтобы выкрасть из него мертвеца. И, разумеется, с тех пор вертел в голове сюжет для пьесы. Четверо сектантов врываются в морг, чтобы выкрасть тело своего почившего гуру. Они верят, что он воскреснет, и, возможно, хотят провести ритуал, чтобы ускорить его возвращение из мира мертвых. Но по всем законам драматургии план сектантов срывается: дежурящий в морге патологоанатом оказывается храбрецом, он запирается в одном из внутренних помещений и вызывает полицию. В итоге сектанты попадают в западню: снаружи – вооруженный ОМОН, внутри – не желающий сдаваться сотрудник. Так начинается самая долгая ночная смена в жизни главного героя – патологоанатома. Я так и хотел назвать роман: «Ночная смена», потому что герой несет свою вахту, отбиваясь от сектантов, сектанты – свою, осадив комнату с холодильниками, а полиция свою – окружив здание морга. Не бог весть какая идея, но мне нравилась: хорошая такая «бэха», камерная, диалоговая пьеса в замкнутом пространстве, единство места и времени.

Была только одна проблема: я начинал писать сцены и диалоги – и тут же их выбрасывал. Я постоянно ловил себя на мысли, что порчу хорошую идею, что она заслуживает более талантливого автора. У меня получалась полная ерунда, и это было так неприятно, что в итоге я день за днем вместо работы над текстом читал книги об истории похоронной индустрии, кладбищах и покойниках. Классическая прокрастинация: я убеждал себя, что не пишу роман, потому что занимаюсь исследованием, собираю фактуру.

Потом до меня дошло, что книг недостаточно. Чтобы писать роман о морге, я должен знать, как этот самый морг выглядит изнутри. Ведь, если честно, все мои познания о моргах ограничивались стереотипами из американских сериалов. Свою историю я хотел поместить в Подмосковье и был уверен, что у, скажем, химкинских моргов довольно мало общего с моргами нью-йоркскими или лос-анджелесскими. Как выглядят холодильники для тел? Какого цвета плитка на полу и стенах? Какие там замки на дверях? Есть ли на окнах решетки? Чтобы двигаться дальше, думал я, мне необходимо сперва ответить на все эти вопросы. Я и раньше занимался сбором материала и фактуры для романов, но обычно все ограничивалось разговорами с врачами, антропологами и так далее. Но в этот раз я знал: разговоров недостаточно. Нужно не просто понять, как выглядит морг изнутри – а увидеть его непосредственно. Пройтись по коридорам, узнать распорядок дня, осмотреть замки и решетки на окнах (если они есть). Иными словами, я был должен взглянуть на морг глазами одного из своих героев и спланировать гипотетический захват заложников и возможные варианты развития событий.

Но это не так просто: в интернете нет сайтов, предоставляющих услугу «Экскурсия по моргам для самых любознательных», и, даже если просто рассказать кому-то об идее такой экскурсии, на тебя посмотрят как на умалишенного. Собственно, так и случилось: когда я спросил своего друга Ника, как бы мне попасть в морг, он первым делом спросил, хорошо ли я себя чувствую. А потом сказал: «Есть один верный способ, но тебе не понравится – работает только один раз».

Ник работает в кино, но образование у него медицинское, поэтому я и обратился к нему. Он позвонил знакомым и уже на следующий день написал мне, что если я не пошутил, то вот контакты, в понедельник в час дня меня ждут в морге города Х. Московской области.

Морг находится рядом с поликлиникой, на отшибе. Небольшое двухэтажное здание цвета топленого молока. Меня встречают патологоанатом Даниил Леонидович и его помощница Лаура. Моя экскурсия начинается с кабинета, в котором ведут учет, оформляют и выдают тела. В кабинете есть окошко, за ним – какое-то помещение.

– Там бюро ритуальных услуг, – объясняет Лаура. – Родные умершего приходят в бюро и через окошко передают мне паспорта и прочие бумаги. Такая процедура.

«Вот оно!» – думаю я. Именно так мои сектанты проберутся в морг. Нет никакой необходимости взламывать стальные двери, если есть вот такое окошко. Они достанут ключи от ритуального бюро, зайдут в него ночью и через окошко пролезут в помещение морга. Точнее, кто-нибудь один пролезет и откроет дверь изнутри. Лаура продолжает объяснять мне тонкости оформления документов покойников, а я гляжу на окошко и представляю, как сквозь него в морг проникает герой моей будущей книги. Окошко, надо сказать, достаточно большое – мужчина легко пройдет. Плюс никаких решеток – только стекло. Идеально.

Лаура ведет меня дальше по коридору, я запоминаю узор на плитке, запах и акустику помещения. Вдоль стенки в ряд стоят десять огнетушителей, на каждом написано: «МОРГ». Мы подходим к шлюзу, на двери висит листок А4 с надписью «ВНИМАНИЕ! КРАСНАЯ ЗОНА!». Из-за пандемии коронавируса, объясняет Лаура, морг пришлось разделить на зоны. Вход в красную только в спецкостюмах. Мы облачаемся в костюмы, и я чувствую себя персонажем фильма-катастрофы. На мне маска, шапочка для волос, перчатки, огромные бахилы – полный комплект. Как ни странно, в костюме не жарко, он легкий и совсем не стесняет движений. Лаура показывает мне специальное помещение, куда свозят тела особенно заразных мертвецов. Тут стоит холодильник на два тела. Он выглядит внушительно, совсем не так, как в американских фильмах. Он выкрашен, как и здание, в цвет топленого молока, сверху на двери начерканный фломастером ряд цифр – порядковый номер. Его дверь настолько тяжелая, что понадобилось целых две ручки. Лаура открывает холодильник – он пуст. Внутри две полки, одна над другой, и я ловлю себя на мысли, что они похожи на койки в плацкартном вагоне.

Мы идем дальше, я слышу тихие голоса и звон хирургических инструментов. В красной зоне нет дверей, и я на ходу пытаюсь придумать, как использовать эту деталь в книге. Я вижу в конце коридора людей в белых костюмах, склонившихся над… над тем, на что я не очень хочу смотреть. Лаура сворачивает направо, я – за ней. Вот оно – помещение с холодильниками. Два больших холодильника – на десять тел каждый, огромные двери, массивные, тяжелые, как в подлодке. Именно тут будет лежать тело гуру, за которым пришли мои сектанты. Я тут же представляю себе сцену, как они открывают холодильник и смотрят на мертвого лидера.

Мы выходим из помещения с холодильниками и – я не могу поверить, но – шагаем в прозекторскую, в то самое помещение в конце коридора. Мне хочется остановиться и сказать, что я не уверен, хочу ли это видеть, но уже поздно – мы здесь. Просторное помещение: два больших окна, две койки (или это столы?) из нержавеющей стали с раковинами у изножья; в раковинах лежат пилы и щипцы в пятнах крови. Над столами – хирургические лампы. Выглядит как операционная, только на столах – мертвые. Их двое – животы вскрыты, ввалились. Все органы лежат у их ног. Ноги в синих пятнах.

За левым столом патологоанатом Яна Яковлевна берет образцы селезенки и печени для анализов. Она тихо поет партию Кармен из оперы Бизе. У нее очень красивый голос, акустика помещения вообще располагает к пению, и я думаю, что, если напишу такое в тексте – патологоанатом поет оперным голосом, пока вскрывает тело, – никто не поверит. Решат, что пение я выдумал, чтобы придать сцене фактуры, как и тот факт, что имя помощницы патологоанатома – Лаура. Поверьте, это не отсылка к «Каменному гостю», ее действительно так зовут.

За правым столом патологоанатом Сергей осматривает вынутые из живота трупа органы. Он молчалив и сосредоточен, словно читает книгу. Мне приходится напомнить себе, что я наблюдаю за людьми, которые просто делают свою работу. Я стою в сторонке и пытаюсь как-то охватить, осмыслить и зафиксировать свои ощущения. Мне нехорошо – это точно, но не настолько, чтобы упасть в обморок. И в то же время я очень боюсь, что меня сочтут трусом, тряпкой, поэтому делаю шаг, приближаюсь к правому столу и смотрю на органы. Сергей спокойно объясняет:

– Делаешь надрез, выпиливаешь вот такой треугольник грудины, отсекаешь органы от стенок и потом вот так за язык и аорту вытягиваешь наружу весь комплект органов за раз. Очень удобная конструкция. Называется органокомплекс.

Я смотрю на органокомплекс. Он и правда начинается с языка, все органы гроздью висят на аорте, как виноградины на веточке. Проходит минута, еще одна, и, кажется, я уже в норме – только запах не дает покоя; его не так-то просто описать. Акутагава сравнивал миазмы с запахом гнилых абрикосов, но тут стоит запах сырого, несвежего, обветренного, залежалого мяса. Я уже знаю, что никогда его не забуду.

Главное не смотреть трупу в лицо, думаю я, с органокомплексом и телом я более-менее справился, с лицом сложнее.

Сергей, щурясь, разглядывает меня. Кажется, замечает, что я борюсь с собой. Ощущение, что меня взяли на слабо – ну что, писатель, хотел увидеть морг? Смотри.

Сергей подходит к голове трупа, берет за нижнюю челюсть, поворачивает и показывает мне трупные пятна вокруг уха. Он объясняет, что если пациент перед смертью несколько дней не вставал с кровати, то трупные пятна будут располагаться иначе, а на спине и боках появятся пролежни. Тело буквально прилипает к матрасу, покойника привозят прямо вместе с ним, их называют «наматрасниками». Замерзших зимой в сугробе называют «подснежниками».

Пока Сергей говорит, я смотрю на лицо покойника. Это мужчина за шестьдесят, седая щетина, волосы растрепаны, рот перекошен, глаза закрыты. Кожа изжелта-синяя, как кожура гниющего апельсина. Я хочу спросить, как его зовут, но стесняюсь. Мне хочется узнать, кем он был, чем занимался, но я молчу. Здесь, на столе, уже не он – это просто тело. Тут нет стыда и страданий, тут – работа. Я чувствую смятение, потому что мой мозг не может верно обработать поступающую от глаз информацию, я вижу то, что привык воспринимать как живое.

Мертвый человек выглядит как… как муляж.

Это слово вдруг возникает в мыслях, и я цепляюсь за него, начинаю перебирать воспоминания: где и когда я впервые прочел слово «муляж» применительно к трупу?

Я копаюсь в своей внутренней библиотеке.

Вот оно:

II

«Старик сидел за столом. Муляж. Неподвижный и чуть перекошенный на сторону. Розовый свет от абажура падал на широкое темное лицо, словно вырезанное из старого дерева, ввалившийся безгубый рот, остановившиеся, без блеска, глаза. И сейчас же Нунан почувствовал запах. Он знал, что это игра воображения, запах бывал только первые дни, а потом исчезал напрочь, но Ричард Нунан чувствовал его как бы памятью – душный, тяжелый запах разрытой земли».

Это цитата из «Пикника на обочине» братьев Стругацких. Главный герой романа Рэдрик Шухарт – сталкер, он водит людей на Зону, закрытую территорию, полную магнитных и гравитационных аномалий, и приносит с Зоны хабар – загадочные и иногда опасные для жизни артефакты. Одна из важных особенностей Зоны – она «оживляет» мертвецов. Однажды в дом главного героя приходит давно умерший отец, садится за стол и – просто сидит. Семья Шухарта живет дальше как ни в чем не бывало, словно покойник за кухонным столом – дело житейское. Шухарт общается с муляжом отца и выпивает с ним, хотя говорить мертвец неспособен, единственное, что он может сделать, – положить руку на стол.

«Старик медленно, деревянным движением, словно огромная кукла, поднял руку с колена и с деревянным стуком уронил ее на стол рядом со своим бокалом. Рука была темная, с синеватым отливом, сведенные пальцы делали ее похожей на куриную лапу».

Вообще, вся сцена с мертвецом из третьей части книги произвела на меня в юности неизгладимое впечатление. Я смотрю в перекошенное лицо лежащего на столе старика и думаю об отце Шухарта и о своем отце. Мое самое яркое воспоминание об отце – он пьяный сидит на кухне, неподвижный и молчаливый. Выпив водки, он сперва распалялся, был весел и разговорчив, а потом наступал момент, когда глаза его стекленели и он словно бы угасал, даже если он пытался что-то сказать, не мог произнести ни слова – только мычал.

При вскрытии у каждого трупа выдирают язык – это факт. Но если кому сказать – не поверят, звучит ведь как лобовая метафора: после смерти тебя первым делом лишают голоса. Я верчу эту мысль в голове. В русской литературе XX века мертвец – это чаще всего метафора пораженного в правах, неприкаянного, лишенного голоса человека, например заключенного или невинно осужденного, вернувшегося в мир живых, в мир, в котором для него уже нет места. Не знаю, это ли имели в виду Стругацкие, но мне всегда казалось, что отец Шухарта – это метафора вернувшегося из лагерей зека. Зона, опять же.

Это у Шекспира и далее, кажется во всей готической литературе, призрак или мертвец – символ возмездия, требующий от живых закончить его дело, отомстить за него. Призрак отца Гамлета требует мести, чудовище Франкенштейна наказывает своего создателя за гордыню. Вампиры символизируют высший класс, эксплуататоров, – они пьют кровь, а зомби, если верить Жижеку, символ позднего капитализма – бездумные потребители.

В России двадцатого века все иначе: мертвые здесь приходят к живым не для того, чтобы потребовать расплаты или съесть мозги, для русских возвращение в мир живых – это жест не возмездия, но чего-то совсем другого. Русские мертвецы не требуют мести, чаще всего они просто хотят – чего?

Чтобы их заметили? Признали, пожалели?

Готический мертвец – громок, русский мертвец – нем. Чаще всего он даже мычать не может, разве что руку поднимет, и то лишь для того, чтобы попытаться взять бокал с чем-нибудь крепким. И выпить.

Я смотрю на мертвого старика на столе и обдумываю эту мысль. Я уже совершенно забыл о своем дурацком воображаемом романе про штурм морга. Мысли о мертвецах, о воскресших, об отце Шухарта, о вернувшихся из лагерей уносят меня все дальше. Я смотрю на синие губы покойника и на вырванный язык. Теперь я знаю, что со мной после смерти случится то же самое – меня положат на такой же стол и первым делом вырвут мне язык вместе с аортой, осмотрят мои легкие и, возможно, возьмут образцы печени и селезенки. А потом весь мой органокомплекс затолкают обратно в мой полый живот и зашьют грубыми стежками.