Текст книги "Куншт-камера. Зал первый"

Послеобеденная пробежка

Решил как-то раз Семен Валерьевич, после сытного обеда, пробежаться по парку легкой трусцой. А поскольку специальных костюмов для спортивных пробежек он не имел, то рванул в том, что было: ватных штанах, унтах, овчиной шубе и побитой молью шапке-ушанке.

Уж неизвестно, о чем там подумали мирные граждане, праздно прогуливающиеся по летнему парку, но только Семен Валерьевич своим видом навел на них такие подозрения, что эти самые граждане, похватавши камни, палки и пустую тару, с дикими криками и улюлюканьем рванули за ним нарастающей толпой.

Почуяв что-то неладное, Семен Валерьевич поднажал и развил такую скорость, что, как ему показалось, трижды обогнал самого себя. И остановился только тогда, когда его собственная спина замаячила впереди в четвертый раз.

Убедившись, что преследующая толпа безнадежно отстала, Семен Валерьевич, немного отдуваясь, вернулся домой, решительно вылил грибной суп в унитаз, докушал вчерашнюю котлету и лег спать.

Больше послеобеденных пробежек он не затевал и грибных супов не употреблял.

Гордый гриб

Петр Семенович с сомнением рассматривал грибок наколотый на вилку. В сущности, Петр Семенович и сам не мог понять, что не так с этим грибком. Уж больно вид у него был масляный и подозрительно безупречный. Можно даже сказать, что выглядел грибок эдаким пузатым розовощеким господинчиком с весьма горделивым выражением лица, что озадачивало Петра Семеновича еще больше. А и правда – ну откуда бы у грибка взяться лицу? А тут – как есть лицо. И не просто горделивое, а в некотором смысле даже довольно наглое. Того и гляди сейчас по матушке заговорит…

В общем, почесал Петр Семенович затылок, принял стопку водки да и, отправивши этого господинчика прямо в рот, с удовольствием сжевал.

Грифы

Феофан Арнольдович жил в, так называемой, «Долине Падающий Грифов». Причем, к слову сказать, в тех краях отродясь не водилось никаких грифов, и уж тем более им там неоткуда было падать. Но Феофан Арнольдович, будучи фанатичным орнитологом, надежд не терял – если люди назвали так долину, то следовательно неспроста. И рано или поздно какой-нибудь гриф да объявиться. И вот жил Феофан Арнольдович в этой долине долгих сорок лет. И каких птиц ему только не доводилось там встречать: и ворон, и павлинов, и бакланов, и попугаев, и даже страусы пробегали пару раз табуном, поднимая столбы пыли. А однажды и вовсе пингвины приходили к хижине Феофана Арнольдовича, и Феофан Арнольдович поил их водкой и кормил мармеладом. А грифов все так и не было. Ни одного, даже самого мало-мальски захудалого.

После сорока долгих лет, прошло еще сорок долгих зим. Совершенно дряхлый Феофан Арнольдович лежал на шезлонге возле своей хижины, пил водку и чадил трубкой исполинских размеров, когда высоко в небе показалось несколько черных точек – это были долгожданные грифы!

– Я знал! Я верил! – подумал Феофан Арнольдович и в тот же миг умер.

А грифы стремительно упали на мертвое тело фанатичного орнитолога и приступили к обеду…

Психический

– Да что это такое?! – вскричал Петровский и так бахнул кулаком по столу, что тот разломился надвое.

– Дурак, – спокойно сказала Елизавета Петровна, не отрывая взгляда от раскрытой книжки, которую читала сидя в кресле.

– Это я дурак?! – взвизгнул Петровский и, вскочивши со стула, пнул его с такой силой, что тот разлетелся на части.

– И идиот, притом, – спокойно сказала Елизавета Петровна, переворачивая страницу.

– Я – идиот?! – взвыл Петровский и так топнул ногой, что проломил половую доску.

– Вам, Петровский, лечиться надо, – спокойно сказала Елизавета Петровна, и шумно высморкалась в платок.

– Это мне лечиться надо?! – взревел Петровский и проломил головой платяной шкаф.

– Как есть дурак, – спокойно сказала Елизавета Петровна и, захлопнув книгу, добавила: – И к тому же психический.

– Это я-то психический?! – истошно заорал Петровский и, разбежавшись, выпрыгнул в окно, снеся начисто оконную раму.

Елизавета Петровна молча покрутила пальцем у виска и пошла на кухню пить чай с малиновым вареньем.

Два друга

Дмитрий Сергеевич и Дмитрий Матвеевич родились в одном роддоме, в один день и час, у двух подруг, которые назвали первенцев Дмитриями. С тех пор Дмитрий Сергеевич и Дмитрий Матвеевич ни когда не расставались. Они ходили в один садик, затем в одну школу. По ее окончании поступили в один институт на один и тот же факультет. Одновременно забросили учебу и в один день ушли служить в армию. Причем попали в одну часть, одну роту и, соответственно, один взвод. После армии они, одновременно вернувшись в родной город, устроились на одну работу в один цех. Вместе работали. Вместе отдыхали. Вместе жили в производственном общежитии. Как-то в клубе на танцах они познакомились с двумя девушками и вскоре сыграли двойную свадьбу. А спустя девять месяцев в один и тот же день и час на свет появилось два Дмитрия Дмитриевича, с пока еще не ясной судьбой…

Спустя много лет Дмитрий Сергеевич и Дмитрий Матвеевич, оба находясь во вполне почтенном возрасте, сидели на даче, и пили водку. Пили молча, так как за всю их параллельную жизнь, проведенную в дружбе, не осталось ни чего не сказанного. А потому и говорить было не о чем. И от того у обоих на душе царила грусть и какая-то тоска по давно минувшим дням.

– А знаешь, Сергеич, – тихо сказал Дмитрий Матвеевич, – Ведь до чего ты опротивел мне за всю жизнь – слов нет!

– Знаю, Матвеич, – тихо ответил Дмитрий Сергеевич. – Меня твоя рожа тоже за эти годы того… Плеваться хочется!

– Эхма, – Дмитрий Матвеевич сплюнул и налил два стакана водки, – Вот ведь жизнь-поганка как сложилась. Да чего уж. Ничего не поменять.

– А поменял бы? – Дмитрий Сергеевич осторожно понюхал водку и поморщился.

– Не знаю, Сергеич. Честно, – Дмитрий Матвеевич взял стакан, – Может и поменял бы, а может и нет. Чего теперь гадать.

– А я тоже, Матвеич, над этим думал. Наверное, стоило бы все поменять еще тогда, когда после армии разбежаться хотели. Черт нас дернул остаться.

– Это верно, Сергеич. Черт дернул. И так дернул, что по всему выходит, что мы с тобой как будто две одинаковые жизни прожили.

– Нет Матвеич, не две жизни прожили, а, считай, одну на двоих…

Старики с грустью посмотрели друг на друга и молча осушили стаканы.

Хоронили их на одном кладбище, опустив в одну могилу одну урну с прахом одной жизни двух старых друзей…

Креветка в пасти Налима, Налим в пасти Баклана, Баклан сидит на Собаке, Собака верхом на Коне

Изольда Прокопьевна, внезапно оказавшись в каком-то совершенно темном, так что не видно даже кончика собственного носа, но при этом довольно теплом помещении, озадаченно, но совершенно не напугано, плюхнулась на странный мягкий пол и, выудивши из корсета небольшой кисет, трубку и огниво, решила перекурить эту неожиданность, пока все самой не разрешится.

Кстати, надо сказать, что когда Изольда Прокопьевна раскуривала свой превосходный заморский табачок, то даже при свете огнива не смогла разглядеть ничего определенного, кроме того, что стены комнаты были больше похожи на забор, частоколом выпиленный из слоновой кости, а потолок и пол – смахивали на красные атласные перины.

И еще, справедливости ради, стоит указать, что Изольда Прокопьевна совершенно не подозревала об Эрнесте Арчибальдовиче, тогда как этот, как его правильно характеризовали в обществе, довольно скользкий тип, не только догадывался о существовании Изольды Прокопьевны, но даже имел самое непосредственное отношение к тому, что с ней произошло.

Эрнест Арчибальдович был не только скользким типом, как мы указали выше, но и довольно порядочным негодяем, готовым пойти на любое преступление ради достижения своих корыстных целей и удовлетворения своих мелочных желаний.

Вот и в этот раз, хитроумно расставив сети, он вовлек в них Изольду Прокопьевну и в мгновение ока пленил ее, так что та, как видите, даже не успела ничего сообразить и сказать «Ах!».

Дальнейшие планы Эрнеста Арчибальдовича представляли собой настолько чудовищное действо, что даже поверхностные предположения о предстоящих ужасах вызывают омерзение и непроизвольное содрогание. Но, к счастью, Эрнесту Арчибальдовичу не суждено воплотить их в жизнь: за его деятельностью уже давно и весьма пристально наблюдал Христофор Оттович – довольно известный сыщик, славящийся своим собачьим чутьем, орлиным глазомером, стремительной и мертвой хваткой, и способностью выследить крупную рыбу в самой мутной воде.

Христофор Оттович уже довольно давно охотился за Эрнестом Арчибальдовичем, но даже для такого профессионального сыщики этот преступник оказался чересчур скользким. Каждый раз, когда казалось, что вот-вот рука закона крепко ухватит негодяя за загривок, тот настолько виртуозно выскальзывал, что рука удивленно разводила пальцы и чесала затылок.

Но теперь все было иначе. Христофор Оттович бульдожьей хваткой вцепился в Эрнеста Арчибальдовича и буквально держа того за горло, весьма довольный собой ехал со случайным попутчиком Иваном Елизаровичем в сторону полицейского участка.

А Иван Елизарович, как-то совершенно не обращал внимания на довольного Христофора Оттовича, и даже не догадывался о том, что он за птица и отчего столь доволен.

Просто Иван Елизарович пребывал в состоянии сильнейшей меланхолии и потому вообще не обращал ни на что внимания. Он даже не вполне осознавал, что едет куда-то. Сменяющиеся картинки перед глазами не просто не воспринимались им, а представляли собой сплошную пелену серого молчаливого тумана, лишь изредка окроплённого естественными звуками средства передвижения. Да и звуки эти вполне вписывались в сумрачную картину потухшего восприятия, в силу того, что и само средство передвижения, благодаря преклонному возрасту и носившее вполне героическое имя Боливар, уже давно не имело ничего общего с эпитетом «героический» и пребывало в состоянии легкого ленивого сна, такого свойственного пожилым организмам. Поэтому данная поездка не представляла для нее из себя ничего существенного. Ведь какая, в сущности, разница, стоять, как говорится, на приколе или сонно брести по наезженной дорожке, прекрасно осознавая, что ничего в этом мире уже не изменится.

Двойник

У Льва Михайловича был двойник. Можно сказать – точная копия, прямо родинка в родинку. С той только разницей, что Лев Михайлович наидобрейший души человек, тогда как его двойник – довольно мерзкий и пакостный человечишка. И через эту разницу Лев Михайлович безмерно страдал, частенько был бит, колот острыми предметами, и стрелян разномастными калибрами.

В общем, не жизнь, а сплошное мучение и боль.

Пробовал Лев Михайлович подловить двойника, что бы явить его гражданам для разъяснений, кто на самом деле пакостит, но тщетно – двойник оказался совершенно неуловим. Либо он еще не появлялся, либо Лев Михайлович уже получал порцию батогов и оскорблений. Засады тоже не приносили результата – двойник тогда не появлялся вовсе.

Пробовал Лев Михайлович менять место жительства, начиная с улиц, заканчивая городами и странами. Но проклятый двойник, казалось, знал наперед все планы Льва Михайловича, и следовал за ним неотступно.

Пробовал Лев Михайлович обращаться в милицию: там, после того, как с него снимали показания в качестве подозреваемого в различных хулиганских эпизодах, милиционеры принимали его болтовню о двойнике за попытку пустить следствие по ложному следу, и посему не верили не единому слову. Впрочем, за отсутствием каких-либо доказательств вины Льва Михайловича, его отпускали на все четыре стороны.

И, в конце концов, совершенно отчаявшийся и измотанный Лев Михайлович нашел выход из этой непростой жизненной ситуации. Выход не совсем обычный, но не лишенный здравого смысла: он лег в психиатрическую лечебницу.

И знаете – шаг оказался верным: двойник оставил его в покое. Весь год, что Лев Михайлович провел в лечебнице, его никто не беспокоил, не бил, не оскорблял, не стрелял и не колол. Ну, разве что лекарствами. А спустя еще год, ко Льву Михайловичу вернулось благодушное настроение и умиротворенность. И более того, после выписки Лев Михайлович обнаружил, что ненавистный двойник исчез!

И кто его знает – быть может навсегда?

Двуногий конь

Прохор угрюмо брел по дороге, впряженный в огромную телегу, посреди которой стоял конь, задумчиво жующий соломину.

– Позвольте! – резко остановившись, воскликнул Прохор. – Мне кажется, что это не совсем правильно! Отчего, собственно, я везу коня? По логике вещей – это я должен быть в телеге, а конь должен ее тащить! А тут что?! Где это видано, чтобы человек возил лошадь?

И только Прохор вознамерился, было, восстановить статус-кво, как конь, отплюнувши соломину, матерно выругался и щелкнул бичом.

– Н-но, болезный! – крикнул конь. – Че встал? Пшел! Н-но!!!

Прохор тяжело вздохнул, фыркнул, пошевелил рыжими ушами, и угрюмо побрел дальше, таща телегу с двуногим конем…

Неприятный старикашка

Отличительной чертой деда Егора было то, что он постоянно избивал оппонентов своей вставной челюстью. А если не мог дотянуться, то использовал челюсть как бумеранг. Если бумеранг не возвращался, то дед Егор, с поразительной точностью, метал свой искусственный глаз. Если этого было не достаточно, то вход шел деревянный протез ноги. Ходили слухи, что однажды дед Егор так разошелся, что, израсходовав все аргументы в виде различных протезов, задушил одного оппонента кислородной подушкой, а другого проткнул насквозь своим катетером.

В общем, неприятный был старикашка, доложу я вам.

Грибная каша

Дед Игнат набрал полную грудь воздуха, высунулся из юрты и выдохнул: мороз был такой, что выдохнутый воздух мгновенно замерз, ледяной глыбой упал на снежный наст, со звоном отскочил от него и взмыл под самое небо, где внес некоторую сумятицу в пролетающую стаю диких оленей. После чего со свистом ринулся вниз и, ударившись об снег, взорвался, разлетевшись маленькими рыбами. Рыбы, в свою очередь, весело смеясь, поплыли по воздуху в сторону горизонта, где находилось бескрайнее озеро, в котором на умопомрачительной глубине обитали дикие говорящие водоросли, среди коих деловито расхаживали полосатые птицы.

– Прекрасный будет день! – сказал дед Игнат и, горько заплакав, скрылся в юрте.

Там он присел к пылающему очагу, зачерпнул огромной деревянной ложкой из котелка очередную порцию грибной каши и задумчиво съел…

Исполнитель самых сокровенных желаний

Дед Прокоп работал исполнителем самых сокровенных желаний. Вот, скажем, выругается кто-то на кого-то в сердцах – «Что б ты сдох!», а дед Прокоп уже тут как тут: бац в проклятого из своей старенькой берданки, и привет!

Или, к примеру, скажут на кого-нибудь «А что б тебя расплющило!», и вот уже дед Прокоп с кувалдой приперся. Даже когда желают «Что б тебя черти взяли!» – и тут дед Прокоп выкручивался: резонно полагая, что черти сидят в аду, а ад находится под землей, он закапывал гражданина в землю метров на десять. Ну, а «Иди ты к лешему!» и того проще – попросту топил в болоте. Правда, вот, с пожеланием идти в срамные места у деда Прокопа не очень получалось. Так что чаще просто сжигал живьем или взрывал динамитом.

В общем, много работы было у деда Прокопа на посту исполнителя самых сокровенных желаний. И хочется только пожелать, чтобы этих самых желаний у граждан было поменьше, а то старика жалко – как бы не сгорел на работе…

Плавленый сырок

Петр Михайлович любил плавленый сырок. Причем на столько, что буквально жизни без него не видел.

Доходило до того, что он тратил последние деньги, покупая это лакомство в блестящей обертке.

– Мне, – говорил Петр Михайлович, разворачивая фольгу, – На любой другой продукт начихать с водонапорной башни. Что ваше мясо с рыбою, что консервы с огурцами. Мне сырок подавай! Ибо нет ничего вкуснее и питательнее этого дивного продукта!

И шасть пол сырка за раз в рот и жует, сидит, глаза от удовольствия закативши.

Хороший был человек, Петр Михайлович. Помер, правда, через свою чрезмерную любовь к плавленым сыркам. Ибо сырок, безусловно, закуска хорошая, но если чересчур часто им закусывать, то никакая печень не выдержит.

На именинах Разгуляева

Дело было на именинах Разгуляева. Собралось тогда довольно много народу, охочего до того, чтобы выпить-пожрать на халяву. И настроеньице у этого народу тоже было весьма приподнятое, с умыслом после третьей завязать какие-нибудь легкие интрижки, а после двадцатой, возможно, устроить небольшую драку.

Но все, собственно, произошло на десятой: одна дама, отчаянно строя глазки Разгуляеву ненавязчиво поинтересовалась, сколько тому стукнуло. На что уже прилично захмелевший Разгуляев ответил так:

– Мне, любезная Екатерина Матвеевна, стукнуло ровно столько, что теперь я старше вас на пять лет, младше Льва Николаевича на три года, старше Петракова на десять лет, младше Марии Петровны на двадцать, старше Семена Петровича на восемь, младше Валентина Павловича на четвертак и вровень с Ольгой Михайловной в разницу в пару месяцев. Вот и прикиньте эту несложную комбинацию, зная, что совсем недавно мы отмечали ваш юбилей.

Дамы, конечно, оказались в невыгодном положении и не замедлили густо покраснеть, а мужчины прищурились, напрягая участки мозга ответственные за сложные математические вычисления.

И тут некто Петраков, хлопнувши себя по лбу, глядя недобро в глаза одной даме, хмуро заявил:

– А вы, Мария Петровна, воля ваша, меня, оказывается, за нос водили: вы, как я вижу, аж на тридцать лет меня старше, карга вы потрепанная!

Ну, тут, конечно, приключился скандал с легкими увечьями. И больше всего досталось имениннику.

А и правильно – нечего приличным людям такие ребусы подкидывать.

Дело было на охоте

Дело было на охоте. Павел Сергеевич сидел на лежаке, оборудованном на ветвях сосны, и, держа на изготовке свою старенькую берданку, вглядывался в ночной лес, поджидая добычу.

А надо сказать, что тьма стояла такая, что Павел Сергеевич дальше своего носа не видел ни зги, но именно нос служил ему своего рода локатором, заменяя глаза. Да и уши тоже, так как зверь, на которого охотился Павел Сергеевич, славился своей бесшумностью. Так что определить его появление можно было только по характерному запаху.

И в какой-то момент характерный запах стал слышен для носа охотника: Павел Сергеевич замер и осторожно направил берданку в сторону приближающегося источника. И когда запах обратился в немыслимое амбре, Павел Сергеевич сжал зубы и нажал на спуск.

Берданка бахнула и кратковременной вспышкой осветила тропинку, проходящую под сосной, а заодно и мощно окутанного бражными ароматами завалившегося на бок Егора Кузьмича, который до того, как словить пулю, крался по тропинке к дому Павла Сергеевича: там его поджидала супруга охотника, знающая, что до утра супруг с охоты не вернется.

Павел Сергеевич спустился с дерева, хватил из фляги порядочный глоток спирта и потащил мертвое тело на глухое болото в глубине леса, славившееся самым топким и оттого гиблым местом…

Детективный сюжет

Это история о том, как Дмитрий Михайлович наелся крысиного яду и помер.

Значит, дело было так: купил Дмитрий Михайлович на базаре кулек крысиного яду и пока болтался меж рядами, весь этот яд и сожрал.

Но помер он не из-за этого, а из-за того, что деньги, которыми он расплатился за яд, оказались фальшивыми, и возмущенный торговец настиг Дмитрия Михайловича среди рядов с баклажанами и капустой, и учинил с ним драку.

Но помер Дмитрий Михайлович не из-за этого: из драки Дмитрий Михайлович вышел абсолютным победителем, держа в окровавленных по локоть руках отпиленную сушеными стеблями укропа голову побежденного.

По поводу этой кровавой картины, конечно, случился шум и небольшая паника, среди особо впечатлительных посетителей, так что на базаре началась натуральная давка и хлынувшая в разные стороны перепуганная толпа примяла до смерти с полсотни зазевавшихся старух и младенцев.

Оперативно прибывшие сотрудники милиции открыли беспорядочную стрельбу из наганов по толпе, пытаясь утихомирить панику, но несколько трупов только подлили масла в огонь и доблестные стражи порядка были смяты, а их вороненые наганы оказались в самых оригинальных местах в них самих

И вот как раз в разгар всей этой вакханалии, Дмитрий Михайлович и схлопотал пулю прямехонько в лоб.

Но помер он не от этого. Заткнув дырку морковиной, Дмитрий Михайлович направился домой, где предстал перед своей супругой с пустыми руками. А его супруга, женщина довольно консервативных взглядов, очень не любила, когда ее задания не выполняются, и посему стала мучительно стенать и выговаривать супругу о том, что, мол, зачем она с ним связалась и отдала лучшие годы жизни, раз он настолько бестолковый, что даже картошки купить не смог.

И вот от этих-то стенаний и пилений Дмитрий Михайлович и преставился, царствие ему небесное.